Ты всегда была только этим. Ничем другим.
Закрывала гештальты, верила в чудеса.
Вырастали чужие дети, и едкий дым
Цвета вымокшего асфальта стелил глаза.
Загорались напротив окна, струился смех,
Женский профиль с мужским сливался в тугую тень.
С детской верой в счастливый рок, ты, смотря на тех,
Чьи абрисы кружились в вальсе по глади стен,
Говорила себе: не страшно, всё впереди,
В сердце места полно, как в трёшке, что без жильцов.
Где-то бродит — отважен, с жарким огнём в груди,
Скоро встретится, но узнать бы его лицо.
Все подруги о колыбельные языки
Чуть не стёрли, погрязли в стирках. Раздались вширь.
Так никто и не просит белой твоей руки.
Каждый день, будто под копирку: вставай, спеши,
Набирайся терпенья, чтобы до выходных
Дотянуть и валяться тихо два дня с котом.
Курсы вышивки, пенья и, как последний штрих, —
На ноутбуке поклацать: нужно закончить том.
О себе — только в третьем, чтоб не узнал никто,
Чего стоило восхождение на «Олимп».
В универах чужие дети прочтут потом,
Как воздвигнуть из чьей-то тени свой тонкий нимб,
Как подсмотренных судеб яркий чертить узор
На бумажных хрустящих бело-пустых листах.
Но не вычислят судьи то, что писатель — вор,
И душа (что о счастье пела) его пуста.