ОТЛУЧЕНИЕ
Сальвадору Дали
Вот книга. Недочитанный абзац
что женщина, покинутая всуе.
Вот чья-то злая плоть висит на стуле,
вот пиво киснет на столе. Эрзац-
поэзия пристойнее, чем плац.
Костыль надежней все же, чем гамак.
Чуть сгорбленный, подавленный и нищий,
калека отлучен от здравой пищи;
так Сальвадоро ищет кавардак.
Душа и тело выбирают мрак.
Для трапезы готовят интерьер –
бутылка, запятая, лодка...
в бутылке, вероятно, все же водка.
С закуской возвращается курьер,
за кадром остается бультерьер.
В который раз пылающий жираф
горит, но восстает из тлена!?
И вот уже спешит ночная смена
с бессвязностью сродниться. Тот не прав,
кто за идеализм платит штраф,
кто ищет в пустоте своей квадрат,
кто пользу наблюдает в паутине.
Ну, надо же! нелепый слон Бернини
куда-то исчезает. Постулат –
отсутствие прогресса. Но не факт.
Куб есть нагромождение полос:
двенадцать ребер, шесть квадратов. Нео-
логизм зашкаливает влево,
а справа появляется колосс.
В пропорциях нуждается хаос?
Муштрует строй мутантов и калек
сухой генералиссимус, так смачно
ругаясь – все закончится удачно.
Уже пора присматривать ковчег.
И негде притулиться на ночлег.
1995
ПОХОД
Толстенный клоп ползет по карте мира.
Пресытившись насосанным, постель
покинул гадкий выродок вампира.
Ползет. За параллелью параллель.
Шарашится бесцельно по бумаге,
то на хребет взойдет, то прикорнет в овраге,
то топчется по лесу, оглоед,
то на песках оставит неприличный след.
Под брюхом кровососа тают льдины,
выходят из привычных берегов
озера. Прогибаются равнины
под тяжестью свалившихся шагов.
Дрожит вода. Волнуются вулканы.
От странника таясь, себя хоронят страны;
пищит за континентом континент.
«Ну, надо ж до чего неблагодарен свет!»
Должно быть интересно – как букашка
смогла за миг всю карту потрясти?
Скисает клоп. С ног валится бродяжка.
Умаялся. Сбивается с пути.
Не чует гор, пустынь, саванн, речонок.
Блуждателя уже до самых до печенок
допек географический предмет:
«Перемешалось все на нем, порядка нет».
В родной матрас вернулся кровопивец.
Довольный очень, сам собой гордясь.
Бахвалится без меры, нечестивец:
«Я видел мир!.. там скука, пыль и грязь».
июнь 2008
СБЕЖАВШАЯ ТЕНЬ
Струится небо ливнем по щеке,
чадит лучина в тонущем окне,
промокший ветер судорожно ноты
перевирает, золота пятак
ржавеет в тучах – именно вот так
пространству предъявляет время счеты.
Глазеет пес на скисшую луну,
надулась мышь на свежую крупу;
вернувшись с неудавшейся охоты,
скребутся кошки в запертую дверь
амбара, переполнена купель –
пространство собирается на отдых.
Подкошена под корень трын-трава,
заброшена полынная ботва
на сеновал, в трухлявой табакерке
последняя понюшка табака...
вот так – как с неживого должника –
с пространства пустота снимает мерки.
Неладная дележка пирога,
едва-едва подсохшие стога
гормя горят, ликуют супостаты,
привязанные к собственным домам,
владельцы рубищ – с горем пополам –
пространство раздирают на заплаты.
Руины привыкают к нищете.
Тень тащат с поля битвы на щите,
она жалеет, что не согрешила
с пространством. Ну а раз не вышла связь –
другому подпространству отдалась.
И там зачем-то постриг совершила.
8 августа 2008
НОВЫЙ СВЕТ
I
Пусть в эту ночь вы его не найдете.
Трудно смириться с фатальной потерей,
мир потерялся. В последнем полете
зайчиком солнечным. Лунные звери
перемололи, голодные твари,
свет подмели, словно спрятали в шахту.
С липок безжалостно скальпы сдирая,
бешеный Пан заступает на вахту.
Видит – вовсю дикари хороводят
возле столбов с человеческим сердцем,
на танцплощадке кострища разводят,
самозабвенно токуют. К индейцам
тащится Пан – в полосатых кальсонах,
в собственной трусости злобой кипящий,
жадный, шальной, в дезертирских погонах.
Прерии гонят тот рев леденящий...
Не получилась, кровавая слякоть,
жирные тучи порхающей сажи.
Больно дышать, да и некому плакать:
пепел и смерть, и багровые пляжи.
II
Трепет бесчестия конкистадора,
смрад нечистот, предвкушение смерти
(овеществленная блажь Христофора?),
и мракобесие в ассортименте.
Хищные в сути слова-метастазы
жалящим роем витают над склепом,
речь умещая в фальшивые фразы,
жизнь – в поклоненье ничтожным монетам.
Старая добрая присказка «Хрен вам!»,
быстро решается битвы проблема –
потчуют Пана дубовым поленом...
драная кошка дурного тотема
мрачно бредет по сайгонскому тракту,
когти сточились, в позорных коростах.
Пан избегает прямого контакта
с солнечным светом, в сгнивающих звездах –
месть. Полежал в малярийном болоте,
встал. Хорохорится – выправил бляху,
спешно меняет заряд в огнемете
и подбирается к новому шляху.
III
Вы, Ваша Светлость, глаза приоткройте!
плещет нещадно металл на Балканы,
адское пламя на райском курорте,
на Вавилоне – гигантские раны,
падают с неба железные дыни
(лучшее средство для внешних сношений),
свежие призраки в чреве пустыни –
только что жившие люди-мишени;
минные ливни, ракетные бури,
бренное небо беременно мраком;
пьет огнеметчик коньяк в амбразуре,
тризну справляет; танцует над прахом
только что наспех сожженной деревни
ветер, укутав детей в колыбели
пеплом. Над вымершим городом древним –
бомбардировщиков зычные трели,
пушки стреляют... легко и бесстрастно,
грохот кощунства бравурных реляций.
Рты на замке. Даже думать опасно...
о столкновении. Цивилизаций.
IV
Все так и будет – чистейшая правда! –
тот, кто драконовы зубы посеял,
скоро дождется, как смерть Минотавра,
доброго лекаря в виде Тесея;
уничиженная лунная слава
напрочь ослепнет от утренней власти:
храбрый Самсон из геройского сплава
пасть разорвет на две равные части.
Честь, справедливость и преданность вере,
– непреходящие ценности эры, –
не износились и не потускнели.
Гордо встают над восходом шпалеры.
Сбросив лохмотья свои вековые,
грозный медведь надевает доспехи,
палицу взял, облака грозовые...
близится час разъяренной потехи.
Гнилостный запах испуганной плоти.
Мечутся тени по лунной террасе.
Свет новый реет в победном полете.
Пятится сдрейфивший мрак восвояси.
осень 2005
ЧУХОНСКОЕ ЭХО
«Память, увы, не дает солгать.
Прошлое – как на ладони...
Только, бывает, уляжешься спать,
сразу сердечко заноет.
Ну а теперь и погост уж притих,
все – пролетело мгновенье.
Что еще сделать для них, для родных,
кроме молитв и терпенья?..
Вот и тогда-то... да кто ж его знал,
что придет время расстаться?..
молча к себе комиссар подозвал –
прямо с последнего танца.
Думали, свадьбу сыграем весной,
вышло – чужая сторонка.
Кто-то живым возвратился домой,
на моего – похоронка.
Трижды будь проклята всяка война!!
Спрячешь заступников в юбках!?
Сколько погибло за все времена
русских солдат в мясорубках!
Благо, что осень, а то бы сейчас
щи на плите прокисли...
плохо одно...» Приближается час
последнего времени жизни.
Кресло-качалка... окно... костыль...
занавеска, аккуратно расшитая гладью.
Глотая слезы, сдувает беззубый рот пыль
с неодетого подвенечного платья.
май 1995
РОКАДА
I
Ночь выдалась грязной. И мы об нее замарались.
Замаскировались. Ползли. Вы бы видели эту дорогу,
ведущую... кажется в ад. Мы в тот ад пробирались.
Кто был незапятнанным, быстро приблизился к Богу.
Удел незапятнанных – быть не как все. В самой гуще
чумазых. Так звезды сияют в еще неочищенном небе.
В атаку рванулись когорты живых, всемогущих,
не зная того, что лишь мертвые есть путь к победе.
Мы их закопали – спокойных, уже невесомых.
Безгрешных, не смевших себя замарать... чистота погубила.
В нас тыкали пальцем, в нас! – грязных, усталых, бессонных.
Лишь смерть рождена для бессмертия. Или могила.
II
Ночь выдалась странной. От грохота остервенела.
Внезапно сбежав, растворилась, почувствовав явную слежку.
Оставила вскрытым плацдарм... Да какое ей дело,
что мясо взрывалось кишками с землей вперемешку.
Все быстро закончилось... Жаль, не для всех – кто-то выжил;
но не навсегда, лишь на время... чтоб месиво это пополнить,
чтоб сгинувшей жизни придать хоть какой-нибудь смысл,
чтоб долг свой последний пред сущим на свете исполнить.
Мы видели... То в кинолентах осталось за кадром.
Всё рты очищали руками от рвотной удушливой каши,
и слезы втирали в ладонь. Табуном санитарным
мы шли как в бреду. И глаза обесцветились наши.
III
Смысл жизни загадкой остался для павших. Лишь трусам
дают умереть не взаправду, чтоб ими же и обозначить
пределы окопов... без меры отважным ресурсом
дано быть владельцем не каждому. Все это значит:
бой ровно настолько закончился, чтобы исчезнуть
не тем, кто исчез – тем, кто выжил, оставшись на адовой сцене.
Исчезнувшим выпало пасть, но посмертно – воскреснуть,
назло похоронкам постылую смерть обесценив...
Мы тени воскресших считали повзводно... зачем-то
копаясь в карманах, пытались им дать имена; изымали
шинели и... (полно!). На верхнюю часть монумента
из рваной земли, не цветы – мы себя возлагали.
IV
День выдался мутным. Что утро? – все выпало напрочь:
то пили, то выли. Смеялись, ругались, клялись. Протрезвели.
Пусть нас обвинят... малодушие, трусость и алчность.
Пусть нас оправдают... вороны и хищные звери.
Молчали натужно. Беспамятство нас выдавало.
Смирились с уделом архивным – вовек оставаться немыми.
Уж всё рассказали лежащие в братских завалах.
Мы память свою в этих самых могилах зарыли.
Зарыли поглубже. Пусть то никогда не случится,
что видели мы. Никогда! Вольнодумцам амнистия выйдет,
бумага все стерпит... да что она для очевидцев!?
Мы видели смерть. Как никто никогда не увидит.
V
День выдался сонным. Но мы и его прозевали.
Не жалости ждали – забвенья простого. Достались болезни.
В спокойных безропотных снах как могли, прозябали.
Вот только простились с рокадой... и тут же исчезли.
Когда надоело... прости нам, Господь, искушенье!
хоть в наших грехах кроме нас никогда и никто не замешан.
Мы сами себе подбирали слова для прощенья.
Лишь мертвого можно любить, ибо мертвый безгрешен.
Легли... кто куда, безымянные дети отчизны...
уж где довелось – кто от пули... тонули, взрывались, горели.
Отдав нам в бессрочный кредит недожитые жизни.
В подаренном времени мы, невзначай, постарели.
VI
Очухалось Время... От кровью напичканной грязи.
Всегда послесловие битвы напишется теми, кто выжил –
они в каждый шаг добавляли кофейных фантазий.
Мы громко молчали! Но нас так никто не услышал.
Простят ли солдаты, которых мы – мы! – погребали?
Одетые в бронзу над вечным простором стоят. Не взлетели,
чтоб с нами остаться. Как блеск орденов и медалей.
Ночь выдалась грязной... и мы, на тот раз, уцелели.
Тогда – хоронили. Теперь за них встанем дозором.
Стервятники мчатся на шабаш: разрыли, смели, растоптали;
не крикнет никто из могил... с сатанинским задором
танцует над прахом солдатским взбесившийся Таллин.
VII
Век выдался хищным... что гриф с окровавленным носом.
Раскаркалась всласть у руин, разошлась инородная нечисть:
вердикт проходимцев – фашист был повержен морозом.
Отлично, ****ьё! мы в морозе том увековечим –
эстонскую гниль вместе с выплеском шляхетской спеси,
мадьярскую желчь, самурайскую прихоть, ливонскую погань,
рой бритоголовых туземцев, богемскую плесень.
Их мы хоронили... Опасно надгробия трогать!
Из сумрака прошлого ярче сияет Победа
Великая. Давшая жизнь. Даже падшей лжеротой витии.
Лекарством забывчивым станет дорога... вот эта,
ведущая... кажется в ад. Мы тот ад победили!
VIII
Не все, но дошли. До бессмертьем означенной цели.
Над Площадью Красной – Победы парадное Знамя.
Идут по брусчатке ряды пустотелых шинелей...
мы их по походкам... да что там! – по дырам узнаем.
27 апреля 2007
ВОПРОС О ПЫЛИ
А можно ли – здесь ничего не приукрашу –
пыль разделить на «нашу» и «не нашу»?
Вопрос непозволительная роскошь для вопроса
второстепенного, он для подточки носа
у комара... «Легко жить комару?»
«А нам и сам комар не по нутру!»
Вернёмся все-таки к вопросу о той пыли:
пыль наша, пыль наша, коль мы землю застолбили!
Но как же удержать её, ведь улетит?
Вопрос не наш... важнее – сделать вид,
де, заинтересованы мы пылью...
пусть и земле другой мы эту пыль скормили;
бездарно, так бездарно! Ну и пусть...
на нас пыль никогда не навевала грусть...
на тысячи лье, километров, миль –
от пыли пыль.
И всё-таки, чтоб там ни говорили,
нам пыль важна... её мы столько накопили!
От предков ведь досталась, от отцов...
пыль храбрецов.
Теперь какая б к власти ни пришла параша –
пыль «наша!»
Напрашиваться поздно на мораль:
раз пыль «не наша», значит, точно, – шваль.
ЧЕХОСЛОВАКИЯ
(... как лоскуток Европы)
Я тщательно оберегаю наше лето
от птиц и насекомых,
лучше с ними – (с нами!?) –
не спорить.
Вот Венеция проснётся,
а мы уже проснулись,
– так и солнце, –
коль изменить не можем ничего мы,
то и себе тогда не изменяем;
в том смысл бездействия,
оно необъяснимо.
Страна, – когда умна и многогранна, –
мир бесконечно глуп вокруг страны.
Трагедия не в том, что рыщет смерть,
трагедия в ином: она находит,
идя по следу,
прячется, скулит.
Не драма, не несчастие, так надо.
Слёг рыцарь, в панцирь света облачённый.
Век иждивенцев, траура, труда.
Двадцатое столетие вампиров,
перерожденцев, войн. И демонстраций.
Платочком помаши вослед,
возьми дневник, журнал,
какая разница: калеке, богоборцу.
Крестовые походы, до того
Великая Моравия! – с поклоном, –
Кириллу и Мефодию.
Представь: последствия как результат прогноза;
наследием источников термальных
холодная латиница,
что есть
свод монотонных (здесь: бесчестных) правил.
Буквально понимающему «вспять»,
едва, едва ли улыбнется время;
не подмигнёт.
В период отвратительных идей
нет места тошнотворным переводам,
что странно сочетается; всегда
поэтам лучше пишется в изгнанье
или в тисках, невидимых народу.
На то он и поэт...
растлитель юных душ,
душ пожилых, но так и не окрепших.
ВИНОГРАД
Мой друг, я собираю виноград,
без кожуры, без косточек. Есть зёрна
похожие на синие озёра;
а есть – на ад.
Я омываю ноги у ручья
прохожим, что похлеще дурачья.
То неблагополучия прошу,
копая под османского пашу.
Как утром извивается лоза,
ты видел? это будущие гроздья
стремятся к солнцу, хор, многоголосье,
точней – слеза.
Мой друг, я окружающим хочу
сказать, что мир подобен палачу;
они в отмщенье мне: «в словах – слова».
Но как же так?.. на плахе – голова.
Мой друг, когда мосты все сожжены –
жить много легче в устье Рубикона;
я пробовал дразнить того дракона...
ни веры, ни друзей и ни жены.
Мой друг, я вновь позирую зиме,
вот так Наполеон Березине
позировал. Бурлящее вино.
Париж. Смоленск. Можайск. Бородино.
Мой друг, я ампутирую траву,
она мешает снова урожаю.
Ты скажешь правду... я не возражаю;
соврать? – совру!
Мой друг, Олег, ты не переживай,
сегодня ведь чего ни пожелай,
всё сбудется... дни наши сочтены.
Всё сбудется, вот только не мечты.
Вчера нашел черкесские клинки,
достал, теперь себя прокормим.
Я никогда не видел эти корни,
лишь черенки.
Мой друг, я ненавижу и люблю,
люблю людей, погибших в том бою,
не надо больше им за жизнь дрожать;
а выживших, их надо уважать.
Мой друг, я собираю виноград.
Как завораживают севера лианы!
На теле невском – солнечные раны.
Я рад.
НОВЫЙ ДИВНЫЙ МИР
Прекрасный мир! он был бы без славян,
без персов и османов, египтян,
без иерусалимской, в сути, братьи...
Мир без рукопожатий, без объятий.
Да, славный мир, «Арийцы выше всех!»
Бретонцы с англосаксами: «О, смех!»
Париж и Лондон, что ж недосмеялись? –
Адольфа Шикльгрубера боялись?
Счастливый мир... на плечи макинтош,
и всё уже равно! и кабала святош,
и этой вот, земной ничтожной власти...
а взгляд построже чуть – и впал в подобострастье.
Навязчивый сей мир, он приведёт к беде,
не разложенья риск – привязанность к еде.
Мороз на северах, и на югах москиты,
«и с зарожденьем жизни вроде квиты».
Мир радостный! в нём негров нет, рабов,
ушей индейских, подлых городов,
сами собой теперь они кичатся...
им атома б военного бояться:
порочный мир в их узкий мир пролез,
двух северных америк гной, порез.
Пока израильтяне примеряли пейсы,
американцами вдруг стали европейцы.
Гнусавый мир, он продолжает петь:
«Что, пару тысяч лет нельзя и потерпеть!?»
Ты к новости прильни, что к Чуду-юду:
евреи с палестинцами – повсюду.
Уж поздно о причине причитать...
Бесчестный мир: невинного распять.
Бесцветный цвет в чернилах обнажённых,
счастливый мир... без чёрных, белых, жёлтых.
Разгульный мир... ничтожен серб, хорват;
разрушенный... никто не виноват!?
В запое беспробудном кровь: «Убить ливийца!»
О Сирию ногой облокотиться.
Великий мир... кириллица и вязь
арабская – с чего же ты взялась!? –
«С Аравии». Мой мир давно угроблен.
Теперь нам общий финиш уготовлен.
В халяль залезли мы, в кошерное вползли?
но так и не нашли ведь край земли!
Европу укокошит, чехов, венгров,
арабское письмо. И русских негров.
Пирог социализма силится объять
земля. Тут мы под горочку: «Эх, мать!»
От нового избавится ль скелета,
по сути, необъятная планета?
ПОСЛЕДНЕЕ ВРЕМЯ ЖИЗНИ
Вот и время пришло... заглянуть в зеркала изменений.
Начинает седеть голова, прорезается голос.
Ускользающий свет вызывает все больше сомнений
в вечной верности звезд, населяющих видимый космос.
Покидают мечты. И уже не проветрить пространства
в увядающем парке берез. Или в скверике сосен.
Раздражает весна – да и лето – зеленым убранством.
Удивительным временем года становится осень.
Обесцвеченный мир отторгает оттенки и краски,
на природу глядишь дальнозорким расплывшимся взором.
И глубокие линии – словно в обрядовой пляске –
расплылись по лицу некрасивым тяжелым узором.
Реже скрежет застолий. Бестелые стулья все чаще
вспоминают о тушах гостей, захлебнувшихся в дружбе.
В полнолуние водка горчит; да и кофе не слаще
ослепительных лет, бесполезно подаренных службе
погребенной стране. Кот на пледе взывает к покою.
«Бог-то – есть!», кто-то это открытье подбросил.
Только вот пообщаться охота не с небом – с землею.
И побыть человеком. Хотя бы еще одну осень.
Поостывшая кровь вызывает потребность погреться,
погулять босиком во внезапно приснившемся детстве.
Осторожные боли, гостящие в области сердца,
не страшат. В преферанс выпадают лишь крести.
На исходе любовь, уживаешься с мыслью, что это
абсолютно нормально. Любить начинаешь Отчизну
больше пламенных женщин. И, вместо венка сонетов, –
венок из бумажных цветов на могиле жизни.
август 1995