Я больше не хочу писать с надрывом,
я больше не хочу писать в надсад.
У бабушки заплодоносил сад,
и яблони похвастались наливом.
Мне через месяц восемь. Сталинград
уже спасён контуженным Лукой,
и по утрам с соседнего района,
он шаркал и позвякивал клюкой,
меняя папиросы на талоны.
Я больше не хочу писать про боль,
когда от боли выдумано средство.
Есть боль неизлечимая из детства,
для остального создан кеторол.
У бабушки накрыт успенский стол,
пол-улицы заходит по-соседски,
и пьяный дед "Во кузнице" завёл.
Вцепляясь крепко в бабушкин подол,
я так боюсь, что ожил Джельсомино,
мне скоро шесть, и я ещё любима.
Я о России не хочу писать,
я ничего не знаю о России.
Я помню одноместную кровать
с матрасом белым, одеялом синим,
и тумбочку с початым анальгином,
и бабушке неймётся умирать.
И если что похоже на Россию -
моя неунывающая мать,
её неиссякаемая сила.