Любаня смотрела через стекло на заснеженную дорожку, по которой от больницы к остановке шёл её сын. У ворот он хотел было повернуться, даже остановился на секунду, но потом качнул головой и, подняв воротник, шагнул за ворота, так и не взглянув на мать.
Любаня глубоко вздохнула, закашлялась и отвернулась от окна. В дверях палаты показалась медсестра Вера.
- Ну, что, Любаня, к уколу готовьсь, - бодро сказала она.
Любаня посмотрела на неё, и вдруг из уголков глаз выкатились слезы. Тонкими струйками потекли они по морщинистым дорожкам щёк, затормозили рядом с уголками рта, отдохнули ещё раз в ямочке на подбородке и упали на кафельный пол.
- Я не больно сегодня, - хохотнула Вера, думая, что Любаня боится укола.
- Да я не об том... - прошептала Любаня и закатала рукав халата.
- Куда и колоть тебе, всё истыкано, - пробормотала сестричка, ловко нашла среди разноцветных синяков спрятавшуюся вену и сделала укол. - Ну, теперь спать, - скомандовала она и, захлопнув дверь в палату, помчалась к другим больным.
Любаня легла на кровать, одеялом не укрылась. Укол угомонил боль, стало чуть легче. За окном мерно падающий снег шелестел о прошлом...
Её с самого детства называли Любаней. Так повелось. Ни Люба, ни Любушка, ни, упаси Бог, Любовь Елизаровна. Просто и незатейливо - Любаня. Папа с мамой всю жизнь проработали скотниками на ферме. Уходили на работу затемно, приходили в потёмках. Все домашние дела были на Любане. Худенькая невысокая девушка с большими васильковыми глазами и конопушками на лице успевала и в доме порядок навести, и братьев младших углядеть, и в магазин, и поучиться...
Обернуться не успела, как стукнуло двадцать пять. Подружки замужем, братья после армии в деревню не вернулись, отец умер, а мама прикована к постели инсультом. И опять всё на Любане. Выла пару раз в подушку на сеновале о том, что одна, да долго не повоешь, маму обихаживать надо. Смотрела на неё Любаня и думала о том, что если не уедет из деревни, то состарится здесь и в пятьдесят пять будет старуха-старухой, как её мать.
Однажды, совершенно измотанная недосыпанием и недовольством больной матери, собрала чемоданчик, сняла со сберегательной книжки деньги, соседке наказала дня два за больной присмотреть и исчезла из деревни навсегда. Только уходила когда, окликнула её мама:
- Любаня, в городе-то береги себя... - и посмотрела на неё так тоскливо, будто прощаясь.
- Да вернусь я, мам, - соврала Любаня, зная, что не вернётся, поцеловала маму в лоб и, не оглядываясь, вышла из дома.
Долго преследовал Любаню ночами мамин взгляд. Плакала она, места себе не находила, а через месяц от знакомой женщины из деревни узнала, что померла мать, что братья приезжали, что её, Любаню, искали в городе, да где ж найти. Город-то большой...
В этом большом чужом городе прожила она сорок пять лет. Поначалу работала уборщицей в школе, потом посудомойкой в ресторане. Конопушки выцвели, руки, испорченные хлоркой да водой, стали похожи на ветвистые корни дерева, которые вылезли из сырой земли и со временем высохли на палящем солнце. Такое вросшее в тротуар дерево, смотреть страшно. К тридцати годам Любаня поняла, что если сейчас замуж не выйдет и не родит, останется одна навсегда. Думала, хоть кого бы, и то ладно. "Хоть кто" появился на горизонте прямо в Новый год. Сосед по общежитию, где жила Любаня, ошибся дверью. Пока она на кухне себе незатейливый ужин стряпала, он, перепутав свои двери с Любаниными, ввалился в комнату и уснул прямо на её диване. Растолкала она его только к бою курантов. Тот проснулся, удивился, извинился и остался с ней справлять праздник. Сосед, Василий, оказался рабочим большого завода, обещал стать мастером, хвастался смекалкой и сноровкой. Намекал на знакомства в руководстве предприятия. В общем, наматывал лапшу на уши Любане от всей души.
Через шесть лет, когда Любаня убегала от него из купленной ими комнаты в коммуналке, в чём мать родила, с трёхлетним сыном на руках, ругала себя за слабодушие. Знала же, видела, что пьёт, что врёт, что злой. Обманула себя сама, и корить некого.
Он Любаню все эти годы иначе, как ведьмой, не называл. Смотрел в её васильковые глубокие глаза, окаймлённые белёсо-рыжими ресницами, наматывая на кулак медную косу, и, брызгая слюной, орал:
- Ведьма ты, женила на себе... Ни пользы от тебя ни уму, ни сердцу...
Любаня прикрывала собой сына Тёмушку и беззвучно давилась слезами, лишь бы не бил.
В эти минуты она вспоминала братьев и мать. "Это за них, за них!" - думала она. Про братьев мысли Любаня старалась в голову не пускать, знала, что не простят. На могилу к матери тоже не бывала. Не могла собраться с духом съездить в родную деревню. Боялась, что узнают её, осудят... Так и жила. Только Тёмушка и спасал от верёвки.
Фонарь за больничным окном начал покачиваться и поскрипывать. Снег валил густо и не отвесно, как днём, а завиваясь в спирали от ветра. Начиналась метель...
Тёмушка рос. Любаня за работой, домашними хлопотами, объявленной в стране Перестройкой, мало обращала внимания на то с кем и как общается любимый сыночек.
Прощала ему подростковые шалости. Не ругала за сигареты и выпивку. "Ничего, - думала Любаня. - Все через это проходят, и я пройду. Братьев то вырастила..." Пару раз появлялись в их доме мужчины. Тёмушка в каждом видел папку. Боялся, сбегал из дома, потом стал задираться. Мужики давали отпор, то за ремень хватались, то кулаками учили пасынка. А Любаня? Любаня молчала, за сына не вступалась, думала, кому ж учить жизни, как не мужику. Один единственный раз сын позвал её на помощь, когда, в конец озверевший, сожитель чуть не захлестнул его армейской бляшкой. Не отозвалось материнское сердце, ошиблось в выборе. Она лишь дверь поплотнее закрыла, пусть, мол, учит.
С того дня сын перестал с ней говорить, домой приходил поесть, да выспаться, если получалось. Школу прогуливал. Любаня спохватилась, пыталась вразумить, но натыкалась на холодный васильковый взгляд собственных глаз и замолкала.
Перед армией она его видела последний раз. Артемий собирал вещи, на мать не смотрел.
- Тёмушка, прости ты меня... – начала было она причитать, пытаясь обнять сына.
- Отстань, Любаня... - вдруг язвительно, совсем, как его отец, прошипел Тёма. - Не вернусь я... незачем.
Что-то ещё говорил Артемий сквозь зубы непутёвой Любане, но не слышала она его. В голове что-то зашумело, уши точно ватой заложило, еле на ногах устояла. Тёма ушёл, а она так и осталась с протянутыми к нему руками, вся в слезах.
Тогда у неё и первый приступ случился. Врачи поставили какой-то криз. Но поотлежалась и вроде ничего. Ничего - это теперь на всю жизнь. Ничего нет - ни семьи, ни сына, ни молодости, ни братьев, ни мамы. Ничего.
Метель за окном разбушевалась. Задребезжала железными отливами, застучала в стёкла крупинками. Фонарь стонал, мигая под порывами ветра...
Сыну в армию писала Любаня письма каждый день. Вымаливала прощения, не догадываясь, что он их не читает, а только складывает в тумбочку. Потом Артемий остался служить по контракту, поменялся адрес воинской части, и её письма стали возвращаться.
А годы утекали водой в песок. Вышла на пенсию, но работать не бросила, не прожить. Помогала молодым соседкам по общежитию с детьми. Нянчилась, когда минутка свободная выдавалась. Вздрагивала на улице при имени Тёма и всё чаще хваталась за грудь, там, где сердце.
А тут в телевизоре в передаче, где искали пропавших людей, услышала за детским агуканием свои имя и фамилию. Так и сказали, что, мол, два брата ищут старшую сестру - Любаню Свиридову.
Всматривалась, подслеповато щуря глаза, Любаня в лица двух пожилых мужчин на экране, и рассмотреть, как следует, не могла, слёзы мешали.
Трясущимися руками набрала номер, что ведущая повторяла, и всхлипывая, еле объяснила, тому кто взял трубку, что это про неё, про Любаню, только что говорили.
Братья приехали сами. В ногах у них вымаливала прощения Любаня, а они размазывали скупые мужичьи слёзы по щекам и бубнили: "Ну, будет, Любаня, будет..."
Братья отвезли Любаню на могилу к матери.
- Мамочка, прости ты меня, Христа ради, - шептала пересохшими от волнения губами Любаня. - Нет мне жизни, мамочка...помолись хоть там за меня...
Долго обнимала тогда Любаня могилу матери, долго сидела рядом с ней, пока братья, испуганные Любаниными причитаниями да страшной бледностью, не увели её в родительский дом. Там и рассказала она о том, что сына своего Артемия не видела почитай пятнадцать лет.
Братья головой покачали, сестру на автобус посадили, на прощание поцеловали. "Свидимся ли ещё? - думала Любаня, глядя на братьев из окна автобуса. - Старые уже, не ровен час..."
Вьюга к ночи поутихла. Снег падал большими хлопьями, похожими на обрывки ненаписанных сыну писем...
Нашли его братья во Владивостоке. Написали ей, что сын им обрадовался. Рассказали, что у него жена, а у Любани внук и внучка. Посетовали, что ни разу не вспомнил Артемий о матери, а когда дядья спросили, когда, мол, до Любани собирается, он насупился и промолчал. А жена его так вообще удивилась, про какую Любаню дядьки говорят. Кроме дочери Любани у них с Артемием в знакомых другой Любани не было.
В тот день, когда получила Любаня от братьев весточку о сыне, случился с ней второй приступ. Жгло за грудиной так, что еле доползла до соседки. Вызвали скорую. Когда пожилую женщину спросили, как её зовут, она улыбнулась и шепнула: "Любаня..." Врачи в больнице посоветовали уладить дела. Поначалу думали инфаркт, но оказалось хуже. А тут ещё другие болячки активизировались "на фоне стресса" - это ей медсестра шепнула. Любаня ничегошеньки не поняла, но решила надо братьям написать, попрощаться.
Неделя с того времени прошла. А сегодня утром снег пошёл, мелконький, пушиночками. Вспомнила Любаня, как мама ей маленькой перину дома взбивала - единственное богатство - всё для любимой доченьки, и подступил к горлу комок. Подошла к окну, чтобы фрамугу открыть, да подышать свежим-то воздухом. А там, у крыльца на скамейке увидела мужчину. Артемий? Тёмушка.
Не могла она ошибиться, из тысячи других узнала бы. Хоть через десятки лет. Мужчина словно почувствовал её взгляд и поднял голову...
Долго смотрели друг на друга мать и сын. Он бледный, уже седеющий красавец с васильковыми глазами, и она маленькая седая старушка в застиранном рыжем больничном халатике. А глаза её васильковые наполняясь то слезами, то радостью нежданной, неотрывно смотрели на него. Сколько времени это продолжалось, Любаня не знала.
Сын встал, стряхнул снег с куртки и шапки, ещё раз посмотрел вверх на Любаню и, не оборачиваясь, пошагал к остановке...
Полночь. Больница и город погружались в глубокий тревожный сон. Снег перестал валить, как оглашенный. Ветер затих. Начинало подмораживать. Любаня была в палате одна, соседок выписали перед Новым годом. Её оставили. Присмотреть некому. За грудиной снова запекло.
- Господи, всемилостивый и милосердный, спаси и сохрани...всё стерплю, твоя воля... - шептала Любаня. - Сына бы увидеть...хоть разочек...
В сестринской, забегавшаяся за день Вера, присела наконец-то отдохнуть. Шлёпнула по карманам в поисках завалявшейся конфеты, чай попить, расслабиться. В кармане что-то зашелестело.
- Вот, дурёха, - стукнула себя по лбу медсестра. - Попросил же мужчина записку Любане передать...
Перед дневными уколами попросил, а она забыла.
- Ну, ничего... - успокоила Вера сама себя. - Любаня всё равно спит, чего будить-то? Завтра с утра и отдам...
На белом свёрнутом листке, что остался в кармане халата до утра, крупными буквами выведено: "Привет, Любаня..."
А в следующей строке: "Мама... Я приехал...на Новый год...врач разрешил... заберу завтра... Тёма".