Чего же ты боишься?
Я как маленькая Козетта, по прозвищу жаворонок, из повести Гюго, взбираюсь со ржавленным молотком на баррикаду.
Что такого необратимого произойдет в той комнате? Причалишь в Брюсселе, потом в Милане. Тебе не хватает точек на земном шаре? Я нарисую тебе новую топографическую карту, с указанием ориентиров. Расставлю их как пионы в вазе, благоухающие, сыпящие лепестки прямо на вощеную бумагу. Красные набухшие цветы, воткнутые через дырочки. Бумага все стерпит. Мы упадем с тобой на крахмальную простынь...
О, нет. Видишь ли, в твоем состоянии уныния, напополам с параноидальным страхом разоблачения, одиночества и темноты, простынь только ухудшит. Подавленный человек считает себя недостойным удовольствий. Первый признак меланхолии – самобичевание. Так вот, я поведу тебя по винтовой служебной лестнице в подвал. Туда, где работают паровые машины и гонят кипяченую воду по трубам, для отопления здания гостиницы. Вообрази себе, что там горячо, душно и громко. Грохот и гудение металла. Они затмят твой рассудок. Ты не почувствуешь, как пылаю я от твоих прикосновений и испаряюсь в твоих руках.
*
Плотный, плотный текст, как сгусток Гоголевского письма. Я рискну предположить, что уровень сатанисткой, мстительной злобы, почуянный мной в твоей отповеди, не что иное, как нежный комплимент. И также смелюсь предположить, что ты жаждешь продолжения. С удовольствием, и чуть позже.
*
Amazing поэзия… Мистически красивая. Ты хочешь, чтобы я заболела? Достаточно того, что ты сердечный. Мне спирает грудную клетку. Нам надо расслабиться…
Сегодня, я напишу самый наименее артистичный верлибр. Вольный как воздух. На скорую руку. Ты ведь любишь такой, перепихнутый? Без предисловий. На центральной городской площади! :-) В тебе уживаются два противоположных качества – собственничество и нарциссизм. Сегодня, как и в любой другой день, я буду только твоя на самой оживленной площади.
Расстегивай ширинку, становись близко и бери меня глубоко. Голуби падают в обморок. Мы в Венеции, в начале прошлого века на знаменитой, многолюдной площади Святого Марка. Стало темно, как ночью… Сюр. Два маленьких рыжих петуха выскочили по бокам, сверкнули красными, косыми глазами и исчезли. Поплыл тягучий, долгий звон, усилился, стих и замер. Мимо проехала повозка, груженная яблоками – фермер с разгоряченным лицом повез плоды на базар. Ты ничего этого не видишь и не слышишь, и я тоже. Я чувствую только тебя во мне. И твои руки – одна на груди, другая между ног. Ты входишь столько сколько захочешь, быстро или медленно, останавливаясь или нет. До самого конца. А потом, я целую тебя сладко, сочно…
*
В царстве полудикости….
Сибиряки, по сути своей, техасские ковбои – бескрайние просторы, отдаление от цивилизации, тысячи километров от одной до другой точки сообщения способствует гибкости и разнообразию, вольности ума, и не мудрено, что именно там зародился русский верлибр.
Ковбои гнали в угоны гигантские, одичавшие стада быков. Техас – страна салунов, шейных платков, револьверов, гор и взмыленных лошадей. Сибиряки – якуты, буряты, выплачивали дань русскому царю пушниной, в основном соболем, часть которой отбирали воеводы. Сибирь – страна тайги, тюрем и темноты. Нравы поселенцев схожи… Выбирай, где мы проводим вечер сегодня? :-)
Ладно, страна глухих, я выберу за тебя. Мы идем в мой собственный мир полудикости.
Юное тропическое утро. Стоят мохнатые, разбухшие стволы тропических деревьев. Гирляндами свисают ползучие растения, сверху вниз до узловатых корней, скрещенных как пальцы гнома. Капельки хрустальной росы поблескивают на широких, растопыренных листьях папоротников. В просветах, наполненных темно-зеленой тенью, сверкают голубые виды озера, а над ним дымится тонкая струйка газа. Медленно, час за часом, сжигая тени поднималось солнце… Всю ночь ты ломал, рубил, валил деревья моей запытанной души. А я принимала твоего месяца увесистую ругань.
*
Как это все произошло? Ты очутился в моем мире, охваченным сочным дыханием изумрудной зелени и поднимал голову с любопытством – как попавший на другую планету, присматриваясь к самым обыкновенным предметам, к камням, к кускам дерева, к холмам, опоясанным туманами. С помощью одного топора, ты надеялся создать угол вдали от липких, уничтожающих, вопрошающих взглядов людей. Красными от загара руками ты обхватил рукоять, тряхнул головой и на мгновение сделался противным сам себе, как раненный сдергивающий повязку, чтобы взглянуть на окровавленный разрез. Томительная тишина последних лет, ненужность и непонятость, подступила к горлу, надобностью кричать. Чувствуя настоящую мускульную тоску, желание рубить и вколачивать ты принялся за дело. Оргия изнурения, наслаждение насилием… Ты валил ствол за стволом в возрастающем сладострастии изнеможения. Пот зудил кожу, стекал каплями на мою. Хаос ощущений пьянил нас. А под утро, рассвет показался тебе нежной, переполненной молоком грудью, брызжущей новый свет… И ты обнял меня за сонное колено, а я тебя за шею, и мы спали, и спали…
*
В прошлый раз, я дала тебе отведать яблок с гвоздями. Железная животность, как изъеденная кислотой монета. В этот раз я хочу ласково. Хочу персиковую настойку. Вечер наслаждения изобилием, любовным томлением, все в персиково-пастельных тонах.
Ты спокоен, как только может быть спокоен раненный, услышавший от врача, что опасность миновала и он будет жить. Сегодня, ты даешь определение слову sensual. Чувственность. Ты входишь в гулкий вестибюль гостинцы Марриотт, пересекаешь его наискосок и поднимаешься по ступеням до второго этажа. Идешь по коридору до номера 103. Отворяешь дверь и перед твоими глазами открывается баснословный будуар Дольче Габбана, с перинами, шелковыми простынями на широкой постели, обставленный на старинный манер, со слониками из слоновой кости, но с современными вставками. На постели сидят две девушки и обе – я. Обе в прозрачных, ажурных чулках, светлых на сливочного цвета коже. Чулки и трусики. Одна – благонравна и застенчива. Другая – распутна и бесстыжа. Какую ты выберешь? Можешь обеих, как если бы тебе предложили куски разных тортов.
Я опустилась к твоим ногам. Лиловый дрожащий твердел в моих губах. Потом, ты покрывал меня поцелуями, как рассыпанные кораллы. Потом было то, о чем я не могу писать… Сильное возбуждение, как если бы я силилась связать в одно целое – цветок, утреннюю росу и непристойность. Мы чувствовали себя вверенными таинственному. Тишина наполнилась шумом крови, бьющей в виски. Заспиртованный мозг алкоголем с названием наших имен. Ты баловал меня сдержанной хрипотой и кончил с удесятеренной силой. Еще я помню, как на стену легла сутуловатая тень спины… Это было будущее.
Звезды сияли величавым презрением к делам земных обитателей, но они были слишком высоки и далеки от нас. Мы были внизу, мизерные, ничтожные в своей мелкости, но счастливые. Звезды блистали навстречу мраку – мертвой материи планет. Мы были живыми.
*
Говорят, что аппетит приходит во время еды. Интересно, если вдохновение может прийти во время письма. Я дико устала. Обычно пикантные истории мне приходят на ум во время вечерней ванны. Но, представляешь, порвалась резинка от покрышки, затычки, я не знаю точно выразится. Та, что удерживает воду от стекания в канализацию. Пробка! Вот. Резинка на ободке порвалась и мне пришлось купаться очень быстро. К тому же, ветер чуть приотворил окно и задувал морозным холодом, смешиваясь с горячим паром и уволакивая его с собой на улицу. Потом бутылка с шампунем соскользнула с гладкой поверхности по пути опрокинув еще...
… Стеклянные голубо-зеленые шарики покатились по брусчатой мостовой. В воздух поднялись клубы дыма. Камера скользит вверх от тяжелых армейских ботинок и выше по штанам цвета хаки, затем белая футболка на крепком теле. Застывает на серьезном лице. Потом солдаты бегут по узким улицам разрезая полумрак черными автоматами. Вертолет и десант. Идут на высадку по одному и падают вниз…
А история? У нас было все про все пять минут. Ты был горячий, я была дрожащая и влажная. В тренировочной раздевалке, куда я пробралась к тебе, когда никого поблизости.
На стене красовалась выцарапанная надпись неизвестного вандала:
«Я законченный крак, хрупким блеском для вас,
замолчи, пригаси
и проси, п…си».