1.
Ты рос окраинным, оскаленным,
сводящим стойкую оскомину,
просился к нам, да не пускали мы
в судьбу чужую, столь искомую.
Нашёл калитку - чёрт-те, заперто...
Щедра глубинка на автографы -
снедает горечь, что не запита,
вдали - надежда, что иероглифы.
В окне фанерной, доброй хижины
шатались люди, люди - нелюди,
и то ль покорно, то ль обиженно
из шин нарезанные лебеди
склонялись в общем увядании
и над судьбой твоею плакали,
в барсетке - дым, гуденья дальние
и гнутся мысли, что каракули.
Ты знаешь летнюю оставленность -
дворы-пустыни, грохот станции,
как скоро всё это состарилось,
и все вдруг стали иностранцами,
и как привычные топонимы
нали;лись пьяными угарами,
и как друг друга б недопоняли
ты "до тюрьмы" и "после армии".
И ты забыл, обвыкся, съёжился
и стал - шатун, пропойца, маятник,
проспект редел, оконно множился
привычный всхлип каких-то маменек.
Когда б ты знал, замок бы выломал,
но кто сказал бы, посоветовал...
В окне - бульон сырья постылого
вскипает как-то фиолетово.
2.
Пей, пока, родимый, пьётся.
Умерший завод
гулким эхом отзовётся,
то бишь позовёт -
здесь жила когда-то правда,
может, не жила...
О покойниках не надо -
то бишь, не жива.
Третий снег, подобно чипсам,
весело хрустит -
я хоть раз мечтаю чистым
всё это... Простит
Бог меня сегодня ль, завтра?
Нету ж перспектив.
За спиной - завод, казарма,
алкодеструктив.
Пей, пока, родимый, пьётся,
кончилась война,
значит вскорости начнётся -
ты ж на всё вольна...
Проводи-ка вдоль забора,
уложи в постель...
Утро просится за ворот,
то бишь новый день.
Глянешь в мутное окошко -
двор совсем чужой,
видно, вечная матрёшка
стягивает слой.
Снова пьёшь, хотя не пьётся,
а ты пей, чего ж,
пей покуда бьётся, вьётся,
всё - не доживёшь.