Шурка не хотел идти домой. Худенький, стриженный под машинку,
не высокий, в конопушках паренек, шел по улице родного города.
Воротничок рубашки белел на комбинированной коричневой курточке.
Темно-синие брючки были изрядно помяты и испачканы грязью. На ногах–когда-то черные, поношенные ботинки, на голове кепка типа «Чаечка», так её прозвали за узкий блатной козырёк, и Шурка очень гордился ею – обычный паренек, каких тысячи бродило по пыльному и грязному, тогдашнему Челябинску.
Пришла весна. Яркое солнце уже перекатило полдень и медленно опускалось к горизонту. Парнишка шёл еле-еле, будто что-то его удерживало и тормозило, вся его неуверенная поступь выражала скрытый протест и неповиновение. Предчувствие надвигающейся грозы, неотвратимой и до ужаса памятной, сковывало ещё некрепкую волю его, портило настроение, и улица не казалась уже такой приветливой и радостно-яркой.
Занятия в школе закончились давно, а для него ещё раньше. Гомон играющих на улице ребятишек в этот весенний солнечный день будоражил, звал его, и он не выдержал ¬– сбежал с пятого урока.
Радость свободы окрыляла его и, поначалу, надвигающиеся неприятности были где-то далеко-далеко. Он бродил по улицам и вспоминал...
Это было год назад. Шурик учился тогда в четвертом классе средней школы, что рядом с Дворцом культуры имени Серго Орджоникидзе.
Как-то, просматривая его дневник, отец, будучи уже навеселе, пообещал: Закончишь без троек четвертый класс, подарим тебе большой велосипед.
Многие сверстники с Шуркиного двора катались на взрослых велосипедах, подлезая одной ногой под раму, чтобы достать педаль, а Шурка смотрел на скрюченные, худенькие фигурки ребятишек и страшно завидовал. Случалась и ему радость – прокатиться вокруг детского садика, приютившегося здесь же, во дворе дома. Шурка уже умел немного кататься и чувствовал себя настоящим велосипедистом…
Он очень старался и закончил четвёртый класс без троек.
работы и представлял себе сверкающий никелем велосипед и себя на нём. Приходил отец как всегда озабоченный, а подарка все не было и не было. Было грустно и обидно до слез, и он плакал. Мама понимала сынишку и сочувствовала ему.
Минуло лето. Шурик, удрученный обманом, начал свой пятый учебный год. Обида не отступала и выбивала из школьной колеи. Он стал плохо учиться, хулиганил и срывал уроки. Появились красные записи в дневнике с описанием его « художеств» и приглашением отца в школу.
Вечером, после осмотра злополучного дневника, отец, дюжий мужик, рабочая кость, с узловатыми крепкими руками брал сына за шиворот и уводил в пустую комнату. Ни крики, ни мольба не спасали мальца от сурового наказания, редкий раз мать вырвет из рук разгневанного отца сынишку.
Так жил и рос назло всем непогодам житейским наш герой…
Мы с ним расстались на улице города в небольшом местечке Ленинского района. Что же было дальше?
Шурик нехотя шел в сторону дома с тополиным прутиком в руке и что-то сквозь зубы бурчал. Прислушаемся к нему.
Если донесу на указательном пальце этот прутик вон до того перекрёстка, то папа не будет бить, а если не донесу, то … прутик падает.
Чур, с трёх раз!
На третий раз, наконец, получилось и он облегченно вздыхает.
Потом он толкал камень на двадцать шагов, не дышал тридцать шагов. Так и добирался наш герой до дома, обманывая судьбу нехитрыми задачами, которые ставил себе сам и выполнял их с завидным упорством…
По лестнице поднимался медленно и неохотно, ступенек-то всего ничего, но это был самый трудный путь. Вот и дверь. Она одна такая на втором этаже: обита черным дерматином, а под ним войлок, в шахматном порядке весело блестят шляпки обойных гвоздей.
Нужно было стучаться, но Шурка всё не мог решиться. Он представил себе, как учительница позвонила отцу на работу. Теперь папа знает обо всех его проделках.
Ну и пусть! — обреченно прошептал он и поднял руку и даже коснулся ею двери. Она открылась. В дверях стоял отец, ¬ трезвый и сердитый – Где ты шляешься?! Я тебя уже
битый час жду! — в голосе его звенел металл. — Давай мойся и, марш, в комнату!
Под струйкой воды не было видно Шуркиных слёз. Мама держала в руках полотенце и тихо просила:
Сынок, расскажи папе, куда ты дел деньги, которые лежали в колонке под бельём. Расскажи ему всё, и он не будет тебя ругать.
Шурка удивленно уставился на мать и промолвил:
— Я не брал никаких денег.
— Врешь! — громко сказала она и положила полотенце ему на плечо.
Иди к отцу, он ждёт!
В комнате возле стола сидел отец.
— Где деньги?
— Не знаю. Я не брал.
— Где деньги?! — взъярился отец и стал снимать ремень с брюк.
Шурка закричал: — Папочка! Миленький! Не надо! Не брал я никаких денег!!
Зажатый между ног, мальчишка извивался как уж, а сверху гремело:
— Где деньги, мерзавец! Где деньги?!
Ремень поднимался и опускался. Шурик кричал, но скоро сник, отец бросил ремень и ушел в ванную комнату.
Утром, как обычно, Шурка ушёл в школу, а потом за ним пришла мама, и они пошли за хлебом в магазин. По дороге она уговаривала его сказать правду про деньги, но он не знал, что говорить и молчал. У него болела голова, и всё его тщедушное тело ныло и содрогалось. В магазине она посадила его на подоконник, вздыхала и гладила его русую чёлку.
Вечером пришел отец и снова требовал сказать, где деньги, но Шурка молчал. Когда же в руках отца вновь оказался ремень, подросток не выдержал:
— Нет у меня денег! Я их отдал Мишке Годуленко!
Отец убрал ремень.
— Веди меня к нему!
И они пошли. Мишка — еврейский мальчик, ровесник Шурика, жил неподалеку, в соседнем подъезде.
Мишкины родители были людьми обеспеченными и баловали единственного ребёнка. Шурка завидовал однокласснику и не дружил с ним.
Когда они вошли в квартиру к Мишке, тот очень удивился и позвал родителей. Когда они появились, отец подтолкнул сына вперед.
Говори, мерзавец!
Шурик всхлипывал и молчал.
— Этот жалкий воришка утащил из дома деньги и передал вашему сыну, — пробасил отец, обращаясь к Мишкиным родителям.
Мишка взвился от негодования:
— Не давал он мне никаких денег! Врёт он всё!
Мишкины родители верили своему сыну и осуждающе смотрели на Шурика. И тот, опустив голову, обреченно прошептал:
— Не давал я ему денег.
Отец крякнул и влепил сыну затрещину.
Когда они вышли на улицу, Шурик, представляя, что с ним сейчас будет, остановился и, мучительно выбирая слова, проговорил:
— Я деньги отдал Ваське Черепанову.
А Васька жил в другом доме и даже на другой улице, но они пошли и туда. Там повторилось тоже, что и у Мишки, только Васька пообещал «навешать» другу за враньё. Он был старше Шурки на год и гораздо сильнее. Потом они пошли ещё к одному другу, потом ещё…
Домой вернулись уже затемно.
Отец нехотя отхлестал сына надоевшим ремнём, но той холодной злости в глазах его почему-то не было, но этого Шурка уже не видел. Его, безголосого и почти бесчувственного, мама довела до кровати и уложила.
А потом он заболел и в горячечном бреду неистово кричал:
— Я не брал! Я не брал!
Мать суетилась вокруг него и причитала, давясь слезами:
— Сыночек! Дорогой мой! Кровиночка наша! Не виноват ты! Нашлись эти деньги окаянные! Я, я виноватая во всём! Сама убрала в абажур и забыла про них. Прости меня беспамятную!
Отец заходил к Шурке, качал головой и уходил в другую комнату, и пил в одиночку. Сестрёнки сострадательно жались по углам.
Стояла гнетущая тишина…
Шурка провалялся три недели и вскоре начал потихоньку выходить в коридор. Дело шло на поправку…