Вы знаете, служба в Российской Армии меня еще больше сблизила с судьбой поэта и вот почему:
Начало рассказа будет печальным.
Ведь в Армию меня призвали давно и специально.
Молодым ещё и кудрявым, в похожем на фрак,
В осеннем, как призыв, пальто.
Цилиндра только не хватало и бакенбарды ещё
Не украшали моё гражданское, как долг, лицо.
Несмотря на то, моя служба вовсе не предвещала
Высоких званий да мне, как поэту,
Военных регалий было и не надо.
Народной славы, впрочем, тогда примерил бы
Вместо форменной фуражки золотые лавры.
Такие у поэтов амбиции и нравы -
Они же творчества оковы зато.
Когда воинскую присягу,
торжественно и без запинки прочитал,
как требовалось по уставу,
обрадовал не только маму с папой,
Но даже старый, как дембель, генерал
Сквозь пафоса седого дым,
как ни странно, меня среди других заметил,
И в гроб забвения, одной ногой сходя,
на подвиги военные благословил...
И пожелал в борьбе с лентяйством лёгкую победу.
За разгильдяйство будущее без увольнений,
или в наряде без обеда, духом стойким оставаться.
Блицкригом самодисциплины принципиально завершить,
советовал моё, тогда безнадёжное дело, и службой отличаться!
А в шесть утра, когда примерно была зарядка –
Нафиг нужно! Казалось мне всегда, признаюсь, если честно.
Стойкое неприятие порядка вызывало в глубине души
это обязательное и полезное мероприятие, которое поэтому
Не променял бы никогда на негу здорового сна.
Чтобы зимой в одной рубахе и штанах, как закалённый старшина,
к Олимпу первым добегать и вместе, но без мата
с улыбкой победителя и с криками - ура!
Застывших в синих полных благодарности устах вместо:
«Даждь нам днесь» лучше две пайки хлеба с маслом - себе желать.
Да, я тоже "танцевал", пускай коряво, на дворянских балах.
По плацу, маршируя звонко и упрямо
Строевым, звенящим по увольнению до воскресенья, шагом.
И уставал от жизни битого паяца, где правит долг и слово «надо!»
Мечтая неустанно в столовую, простите, в обеденную залу
Поскорей всей ротой, голодным ртом попасть и там наестся до отвала.
«Откушать», то есть миль пардон, на славу.
На марш-броске я, кстати, был физически возвышенным и худосочно-тонким.
Не то, что ныне - ста килограммовым,
С перспективой тяжёлого и впредь, духовного вширь, роста.
Поэтому и к финишу мечты всегда последним приходил,
Переживая неудачи мучительно и скромно.
Меня морально тоже недруги травили долго.
Под шутки от завистников, в лице прозаиков-подонков,
Исподтишка, кричащих за углом рецензии-хулы: «дрищ дохлый!»
И хорошо, что моя муза далеко тогда была.
У прапорщика Иванова, которого за мудрость маршальскую уважали мы.
На выданье красавицей дочь, как раз уж подросла.
В часть нашу приходила иногда,
Отца любезно навещая, была и к нам всегда добра.
Ловила часто рядом нескромные мужские взгляды.
Казалось мне тогда, что все её, как я, любили.
И кстати, имя совпадало тоже – Натали.
Но звание моё мне подсказало, ревнуя сердцу вопреки,
Довольно точно, что в любви
Поэту-рядовому наверняка откажут, «се ля ви»!
Я даже не ефрейтор вездесущий был, увы!
Твердили мне сержанты - опытные секунданты в курилке на скамейке.
Судьба-злодейка со мной жестоко поступала,
отправив в ссылку в глубину души.
В сушилке жаркой среди шинелей,
Портянок, шапок и подвёрнутой кирзы
Мне спать, с мороза лишь входя,
Всегда хотелось сразу.
Быстро от уюта млея,
Я в одиночестве не испытал нужды.
Была невинной лишь одна моя затея,
Где я во сне, конечно, музе верно,
взаимно в чувствах признавался
и в любви, хотя и скверно сочинял.
На тот момент отрадой были
Для меня мои стихи
и так же целовался я, наверно,
Самозабвенно за страдания в награду
Шептал губами страстно: «мон шер ами!»
Ответ вернулся быстро в рифму негаданно – нежданно,
Как говорится не устами, а с ноги:
«Слышь, душара, расставил тут свои коньки!
Давай, быстрее подорвался, убери!»
От замечаний мудрых старшины внезапно просыпался...
А сколько раз в дуэлях был замечен.
Под глазом украшал меня противника ответ.
Я не любил заносчивых «французских ловеласов», признаюсь тет-а-тет.
Ведь по уставу - дедовщины, когда вдруг в «старых лоботрясов»
превращаются ещё молодые мужчины
В армии, тем более российской, нет
повода без видимой причины.
На стрельбище передо мной всегда стоял «Дантес»
Но целясь, честь моя страдала ...
Жаль, я опять не попадал,
Сгорая от внутреннего жара, словно
Волнуется впервые на свидании юнец,
Когда смешно, нелепо промах дал.
Бил не в мишень, а будто дембель-купидон
за сто дней до приказа в кого-то рядом.
Да кстати, ждал я ДМБ, как рая!
Так алчет раскаявшийся грешник
Спасения, освободившись, наконец,
Желая насладиться опьяняющим свободы ядом.
Но выйдя на «гражданку» промахнулся разом.
В рай тоже снова не попал, еще не понимая,
Что в «девяностых» мы свободу заменили адом.
Без денег вовсе грустно жить, как дембелю без аксельбанта.
Мечтали о параде все, но оказались у парадной...
Казалось, что романтикам наступит даром
и без надежды романтический конец!
Капитализм гиеной огненной меня объял.
И лишь в поэзии бездонный омут
Я, как покойник, безнадежно глубоко нырял.
Ниспосланный потомкам скоро,
Я памятником как многие, но только без героя,
Волной прибитый к речистым берегам стиха,
приманкой для «акул пера» на время стал.
Возможно, свой рай есть и для поэтов тоже.
Я до сих пор его внутри искал...
Когда отброшу окончательно два сношенных конька.
В сушилке морга, сгинув телом бренным где-то,
Надеюсь оказаться, развеяв память в хлам,
Опять кудрявым молодым и
Оттого влюбленным вновь поэтом!
Когда бы озадачился вопросом сам,
Читатели о том же спросят удивлённо,
без ложного, конечно, пиетета:
«Куда же делся старый и пригожий,
Всем неизвестный и гениально-робкий
«Айда Галактионов Петр! Айда сукин-сын!»
На Пушкина совсем отдалённо похожий?
Отвечу просто и по-пушкински непринуждённо:
«Хотя мне трудно сделать это прозаично.
Живым всегда жить в жизни сложно
Лично и потому прилично-приземлённо.
Он – умер. Прошу, не поминайте лихом!
Пусть не эпично, но зато
литературно утончённо, всё же.
Да и черт-то с ним! Ура!»
Поэта смерть лишь повод
и слово для рождения
Другого - нового стиха.
Поэтому здравствуйте все снова!
Живёт поэзия пока,
Жив и поэт - Галактионов Пётр.
Абзац, кавычки, вновь строка.