Развращая свободу, зажатую в будущем,
Я межзубно скучаю по сущности писем.
Мне бы стать ненадолго дворнягою уличной,
Чтобы нагло к тебе приютится.
Опостылела мертвенная аппликация.
Жажду жизнь прожигать под чернилами,
Согревать вечерами гостиную
Для тебя. Декаданс, модернизм, апокалипсис —
Все обуглится до безобразия,
Все, чем жил; и последним останется
В некрологах, устах, биографиях —
Твоё имя. Моя эпитафия.
Я чихну полушубком задрипанным,
Шелудивым рассадником блох,
Расплескав на пороге квартиры твоей
Едкий мускусный дух никого.
«Рохля!» —
скажи мне! «Плохо!» —
скажи, затолкни меня мордой,
Иначе я буду в дверях.
Ты научишь меня доверять?
Вечерами, бывает, метелится.
Задыхается ночь колтунами.
И тогда я с тоской наблюдаю,
Как теряется в сумерках след мой.
Я прошу тебя,
Полетели!
Пока не поздно!
Пока мы слепы!..
Но проблёкшая радужка видит иначе.
Прозаически. Это ли значит,
Что не мысли тягучие пьют с формалином,
А уставшие руки, мозольно-малиновые
Утопают в растворе бессильно?
Я начал.
Я ведь начал, а значит, остался ответственным.
Я горел слишком ярко, а значит, немедленно.
Я писал слишком много, а значит, не выстоял.
Я закован в ошейник, а значит, не выбегу —
Место насижено.
Я раздался, в руках ни черта:
Лишь механика вместо пера
И оборванная мимолетно чека.
Я хочу захлебнуться в словах!
Но прости мне одно...
тчк
тчк
тчк