берегись поезда, бойся кори, гриппа, любви
никого не кори и корми молодые побеги робкой весны - грудью своей и кожей корми,
и поры станут домом для ландышей
/никакой отныне брони и войны/
мы здесь все против всех, мы даже валенки у порога
обметали одни, а хозяин смотрел и кивал,
штирлиц, неужто вы - он закурил,
бледный ветер касался смычком стропил
мне бы плакать, да нет чернил - вышли, и перо истрепалось
/у маруськи под ребрами/. хотелось писать тебе в май очередным пост-скриптумом, пост-годом, паст-перфектом,
да хоть пост-вселенной - но не писалось.
Рожок махорки и шарф - как мим выходит из-за кулис
прозрачней слезы карбидных его ресниц -
хозяин вышел во двор, мол, распугивать птиц
с оград, за одной из которых тебе, мой брат,
так хорошо спится.
Поежился, смотрит вперед, где с прошлой осени все больная заря никак не может заняться
хоть чем-то,
только /тени/ кладет все чаще на диск часов
да скисшие сливки мартовских облаков глотает, пьянея с них, как с абсента.
Если этот ч/б мурзилка, корча творца,
не разрядит в меня ствол, и наша пьяцца
для танцев - неловких субботних вальсов! -
не станет для всех della morte -
клянусь, я покину страну.
Нет больше войн, но я знаю одну -
эту память, что с первым дождем
обнажила плечо.
И я по старинке пойду умирать на войну,
а наш старичок
упрется плечом в ограду
и напоследок мне на запястье,
как стеклом ведя над сосной,
выплавит:
Не прислоняться.