Архипелаг подлинности в море поэзии (заключительная часть)
Иногда прием остранения присутствует сквозной нитью в авторском тексте, будучи предъявлен читателю в виде аллегории. Так в приведенном ниже отрывке слово «фантом», являющееся, в сущности, понятийным аналогом старинного вдохновения, служит автору средством для обозначения особого психологического состояния, которое обычно сопутствует зарождению поэзии.
Фантом
Ни о сосне, ни о речных изломах,
ни даже о сирени за окном
не написать без тайного фантома,
проникшего невесть откуда в дом.
(Зинаида Палайя. «Фантом», фрагмент)
Понятно, что подобное состояние испытывали и отражали в своем творчестве многие поэты, да и формальные приемы стихосложения здесь легко узнаваемы, возвращая нас в начало ХХ века, к акмеизму, к творчеству Анны Андреевны Ахматовой. И тем не менее содержательно данный текст – «подлинный» в том смысле, что в нем запечатлено «мгновение подлинности» нашего, а не чужого времени. Упоминаемые реалии подобраны таким образом, чтобы современный читатель смог воспринять их как банально-знакомые, обывательски-приземленные приметы своего собственного существования, и в то же время взглянул на окружающий мир по-новому, ощутил его скрытую поэтичность. Подлинность в том, что содержание не скопировано из интертекстуального пространства, не взято из опыта другой эпохи, что явилось бы завуалированной подменой классического месседжа на постмодернистский, а то и простым эпигонством.
Подлинность в том, что исторически известное, описанное во многих литературных источниках психологическое состояние вновь найдено автором в окружающей жизни и подано с той интонацией, с теми осовремененными деталями быта, которые гарантируют незаемность описания.
Вот еще пример использования аллегории для организации месседжа.
Чесночный зубчик
Чесночный зубчик на зубок –
и сладко-горький брызнет сок.
Но утверждать я не возьмусь,
что это чьей-то жизни вкус.
Не буду обобщать за всех,
что горечь – страх, что сладость – смех.
Не раскусить мне, чуть скривясь,
неощущаемую связь.
(Алексей Еленин. «Чесночный зубчик», фрагмент)
Поясняя свойства современной жизни через свойства чесночного зубчика, автор несколькими точными штрихами раскрывает перед читателем свою позицию, свои эмоции, связанные с осмыслением жизненного опыта. Сам по себе такой риторический прием не нов, однако автор тонко создает ощущение, что эта аллегория – современна, что с ее помощью можно во всей философской полноте охарактеризовать окружающий мир. «Современность такая же горько-сладкая, как чеснок», – вот краткое изложение сути сказанного. Конечно, содержание стихотворения шире и глубже, чем сформулированный как резюме месседж. Информационное сообщение также содержит приметы той самой реальности, по отношению к которой высказывается автор.
Но если в предыдущем фрагменте современные реалии даны непосредственно, то здесь таких реалий, казалось бы, вовсе нет. Где же они «прячутся»? В данном случае в качестве маркера выступает актуальная стилистика, вкрапления бытовой, разговорной речи в художественный текст. Оба приведенных выше фрагмента, несмотря на краткость, художественно весьма информативны. Происходит это за счет культурного контекста, в который погружены стихотворения с «классическим месседжем». Естественно, такой подход предполагает начитанность, тесное знакомство потенциального читателя с предшествующей литературой.
В обнажении приема остранения есть определенная дидактика, упрощение. Лучше, если месседж не сформулирован непосредственно, а проявляется по мере внимательного чтения.
К поэтическим высказываниям, использующим неявное присутствие месседжа, относится нижеследующий фрагмент.
Карельское озеро
На электричке час – не долго,
А там пешочком – вот и цель:
Гранитa тёплые осколки,
Лилово дремлющая ель,
Две сопки, девственно стыдливы,
Брусничный склон, расшитый мхом…
Чуть уловимый вздох залива
В углу затерянном глухом.
(Василий Тюренков. «Карельское озеро», фрагмент)
В построении поэтического ландшафта стихотворения в основном используются словесные конструкции, уже не раз фигурировавшие, в том числе у давних предшественников, правда, как и полагается, обыгранные в тексте. Так «дремлющая ель» ассоциируется с лермонтовским «… и дремлет, качаясь, и снегом сыпучим…», выражения «девственно стыдливы» и «расшитый мхом» тоже взяты из поэтики XIX века. Однако здесь это не недостаток, а манера стихосложения, осознанный прием, приглашающий читателя в интертекстуальное пространство, существенно расширяющее диапазон ассоциативных смыслов стихотворения за счет опоры на общекультурную память, что, конечно, весьма продуктивно с точки зрения организации месседжа. К современности текст привязывают всего-то две детали: реалия «электричка» и просторечное выражение «пешочком». Отметим мастерство поэта, сумевшего одним штрихом, а именно употребив образ «вздох залива», сопоставить нынешнее представление о природе как о «человеческой мастерской», загаженной промышленными отходами, и по-тютчевски нежное очеловечивание ее, призывающее вернуться к поэзии древних мифов.
Можно было бы привести еще множество примеров, позволяющих проследить в современной поэзии те взаимосвязи, которые, поддерживая и сохраняя традицию, все же не мешают возникновению авторского взгляда на современность, а только укрепляют творческое кредо, расширяют обозримое пространство и усиливают эмоциональное восприятие реальности за счет дополнительных коннотаций. Но пора переходить к более редкому явлению, а именно к актуальной поэзии, которая с уходом из жизни ряда лидеров, в частности, Дмитрия Пригова и Аркадия Драгомощенко, во многом потеряла свою привлекательность.
Авторы, выбравшие данное направление, заведомо обречены на сложности, поскольку новаторство в области содержания может быть связано исключительно с быстрыми изменениями в социальной жизни, а для того, чтобы сформулировать поэтический месседж, необходимо осмыслить тенденции развития общества или сдвиги в психологии отдельных его граждан, да еще найти средства выражения, не слишком герметичные и в целом доступные читательским массам.
Начнем с попыток искать актуальный месседж в эмоциональной оценке нынешней реальности с точки зрения высокой культуры. Ясно, что базисные принципы бытия, а именно с этих позиций оценивается человеческое поведение с точки зрения высокой культуры, в той или иной степени подвергаются эрозии в любую эпоху и в любой стране мира. Можно сказать, что в этом случае классический с точки зрения этического конфликта месседж становится актуальным в частном случае, приобретая индивидуальные черты за счет нового угла зрения, за счет особого поэтического ландшафта, воссозданного автором с помощью современных реалий.
Следующий фрагмент характерен для поэтики такого «пограничного» типа, содержательно ориентированной на классику, но формально актуализированной:
… а что бы сказали мои коллеги,
если бы я, превратившись в капустницу,
влетела в окно?
«Какая безвкусица!» –
юрист Сюзанна, выронив Дейла Карнеги,
которого мы вместе изучаем,
чтобы слыть профи по многим вопросам. –
«Белые крылья!» - и поперхнётся чаем,
и возмущенно зашмыгает острым носом.
(Елена Бородина. «Капустница»)
Наличие множественных реалий, маркирующих поэтический фрагмент как сугубо современный, еще не означает, что для референтного читателя закрыт глоссарий, написанный на «полях» предъявленного текста. Так «юрист Сюзанна» вовсе не имя собственное, а образ, за которым стоит как песенная «Сюзанна, мон амур…», так и длинный ряд сатирических персонажей, прячущихся от жизни в глянце и гламуре. Кстати, осмысление реальности через превращение человека в насекомое как художественный прием связано с именем Франца Кафки, написавшем знаменитое «Превращение» в 1912 году.
Можно сказать, что и сам месседж, и способ его реализации здесь имеют классические корни, но в рамках стихотворения все выглядит вполне актуально. Может, автор о подобных аллюзиях не задумывался, но – что поделаешь? – текст пишет человек, а читает – эпоха.
Таким образом, актуальный месседж возможен при наличии двух составляющих: а) поэтического ландшафта, максимально осовремененного, хорошо опознаваемого как по упомянутым в нем реалиям, приметам времени, так и по характерным, часто слэнговым речевым оборотам, по модным словечкам и нестандартным стилистическим ходам; б) жизненной тематики, посредством которой высвечиваются наболевшие проблемы, актуальные для общества или просто важные для автора.
Мы уже упоминали, что содержание поэзии тесно связано с формой подачи информационного сообщения, поэтому неожиданные приемы речевого порядка, выпадающая из традиционных рамок образность – тоже часть актуального месседжа. Об этом свидетельствует следующий отрывок:
Летят переплётные птицы,
Из птиц выпадают страницы
И сыплются пёрышки букв...
Деревьев растеряны лица,
И небу какому молиться –-
Не ведают ясень и бук.
Наставника долгое соло.
Вид спорта – воздушное поло.
Победы. Литавры. Кураж...
Всё будет: и кока, и кола!..
С улыбкой на лицах бесполых
Герои выходят в тираж.
(Николай Лобанов. «Вертеп», фрагмент)
Здесь реальность трактуется в постмодернистском ключе – как вселенная слов, потерявших связь с почвой предметного мира и с тех пор без конца перелетающих с места на место в поисках ускользающего смысла. Но постмодернист описал бы ускользающую реальность в контексте литературоведения, как результат интерференции текстов, успешно отражающих былые времена, однако в нынешнем времени чувствующих себя довольно неуютно. А здесь налицо именно актуальный месседж, возникающий за счет маркирующих поэтический ландшафт примет реальности, («поло» как обозначение вида спорта, «кока-кола» как популярный напиток, «бесполые лица» как суицид традиционных отношений), а постмодернистские «штучки» здесь всего лишь очередная примета времени, составная часть поэтического ландшафта.
Однако сам пейзаж ирреален, поскольку такова жизнь, отраженная авторским сознанием. Основной посыл стихотворения можно выразить буквально в двух словах: «все перепуталось». Недоумение по поводу происходящих вокруг изменений – вот характерное эмоциональное состояние в современную эпоху. В пространстве стихотворения произошло смещение устоев, привычные ориентиры потеряны, и потому даже такие типичные и неизменные обитатели Земли, как птицы и деревья, сбиты с толку и не ведают, что творят.
Часто отличить актуальный месcедж от классического так же сложно, как искать черную кошку в темной комнате. Действительно, не во всяком стихотворении присутствует актуальное содержания, события и их трактовка часто взяты напрокат у поэтов предыдущих эпох, и только пересказаны «своими словами». А если современность налицо, то не всегда она выражена достаточно четко и компактно, чтобы из текста можно было выделить эссенцию содержательности, отделив от сопутствующей «воды». А уж определить, насколько эта самая эссенция, содержательный «цимес» стихотворения, действительно нова, а не встречалась раньше у того или иного «классика», тем более затруднительно. Ведь никакой текст не может быть настолько оригинален ни формально, ни содержательно, чтобы воспарить над обширнейшим интертекстуальным пространством и стать поистине «беззаконной кометой» литературы.
Правда, можно отказаться от языка культуры, как это сделал Крученых своим «дыл бул щир» иди Малевич «Черным квадратом». Однако выход за пределы общекультурного кода в зону откровенной невнятицы – это своего рода манифест, а значит, тоже месседж, и уже по этой причине подобного рода высказывания попадают в один ряд с другими месседжами классического типа, поскольку, от них отталкиваясь, на них же и опираются. Кстати, нередки случаи, когда актуальный (неклассический) месседж формируется как бы вне актуальных реалий.
Вот характерный пример:
В этом месяце — крепком, как стылая глыба,
Слишком рано выходит на небо луна,
И плывут человеки — печальные рыбы
Вдоль по лунной дорожке у зыбкого дна.
Рыбий мир. Идентичные снулые лица.
Привыкаешь: звонят — это точно не ты,
Вынимаешь glofish, и из трубки струится
На паркет серебристая нитка воды.
Привыкаешь: беззвучие — это серьёзно,
Громкость в плейере ставишь на минус один,
И сияют тебе молчаливые звёзды
В час, когда ты за кормом плывёшь в магазин.
(Алексей Григорьев. «Рыбы», фрагмент)
Начнем с того, что такие образы, как человек-рыбарь, созвездие Рыб, знак «рыба» как символ имени Христа прочно вошли в архетип современного человека. Данный текст прочно опирается на архетипичные представления об устройстве мира, тем самым в его поэтический ландшафт включаются грандиозные пласты исторической памяти человечества. Этим создается особое настроение лирического героя, передается ощущение его погруженности в современный мир как в саму Историю. С другой стороны, мир для него обыден, как подводный мир – для рыбы. В рыбьем мире ничего не происходит и не может произойти, кроме кормежки да перемещения с места на место в поисках пищи. Правда, порой и здесь случаются экстраординарные события: рыба рискует быть съеденной или попасться на крючок, что равнозначно смерти в мире людей.
Приметы современной жизни, такие реалии как «glofish», «паркет», «плейер», ничуть не выбиваются из общего описательного ряда, мирно сосуществуя с кондовыми поэтизмами типа «молчаливых звезд», «лунной дорожки» и «серебристой нитки воды». Так дайверу привычен подводный мир с придонными водорослями, илистыми залежами, причудливыми морскими обитателями и остатками шпангоута затонувших еще в средние века испанских галеонов.
«Но где тут месседж и в чем его актуальность? – спросите вы. – Ведь Автор выражает всего лишь свое удивление по поводу человеческой природы, древней, как рыбье племя, и столь же независимой от всяких прогрессивных нововведений, а такое удивление – далеко не новость». Верно, само удивление имеет весьма древние корни, но вот причина удивляться чрезвычайно современна. Человеку-рыбе даны новейшие средства коммуникации, однако они не в силах избавить рыбу от ее судьбы: пребывать в мире безмолвия до той поры, пока крючок рыболова не взметнет холоднокровное тельце над поверхностью воды. Это месседж о каналах связи, технически совершенных, но бесполезных, если с их помощью не с кем или не для чего разговаривать, разрушаемых или уже разрушенных, если речь идет о духовных и душевных связях. Это месседж об ужасе одиночества, настигающем человека там, где вроде бы легко найти себе пару или влиться в стайку, и с тем большей неизбежностью, чем больше операторов связи располагается на каждом километре нашей необъятной родины.
И наконец еще один характерный пример актуального месседжа. Стихотворение небольшое, поэтому приведем его целиком:
Умер человек в костюме сердца.
Раздавал рекламные листовки –
Рухнул наземь, ноги подкосились.
И никто лица его не видел,
Только уши красные большие,
Вышитые круглые глазищи.
Так вот бегал-бегал, бился-бился,
Пропускал через себя столицу,
Только всю-то разве прокачаешь...
А Москва вздохнула, завозилась:
У неё чуть-чуть кольнуло слева –
Где-то меж Смоленской и Арбатской.
(Елена Ширимова. «Сердце»)
Автор поднимает тему «маленького человека», которая далеко не первый раз раскрывается в русской литературе. Но если описанный Гоголем Башмачкин сталкивается с холодным и жестоким миром чиновного Петербурга, олицетворяемым, с одной стороны, тогдашними гоп-стопниками, снявшими с бедняги шинель, а с другой – «значительным лицом», отмахнувшимся от проблем «ничтожной личности», и в результате конфликта гибнет, потому что отторгнут этим не по-людски выстроенным миром, чужероден ему, то лирический герой стихотворения «Сердце» – часть городской жизни, да, суетливой и не слишком востроглазой, но, во всяком случае, готовой пропустить через себя боль ближнего своего и посочувствовать его неурядицам, а не отторгнуть, что называется, «с порога». С точки зрения нынешнего автора, окружающий мир не бесчеловечно жесток, а просто несовершенен.
Это другой ракурс видения вечной проблемы, характерный именно для наших относительно «вегетарианских» во всех смыслах дней, и поэтому данный месседж актуален как никогда. И даже имея такие глубоки исторические корни, по-новому трогает нас за душу.
Бывает так, что стихотворение не содержит ни примет времени, ни отсылок к классическим коллизиям, в нем не поднимаются животрепещущие общественные темы, не делаются философские обобщения, и тем не менее читательское сердце взволновано и разбужен ум. Ну, казалось бы, какой месседж в словах «… рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали…» (А. Фет)? С виду простая констатация факта, но странным образом то ли через музыку стиха, то ли через образный строй фраз читателю передается волнение автора, увидевшего и осознавшего уникальный момент в жизни человека, вырванного из серой обыденности силой воздействия искусства и внезапно обретшего любовь и высший смысл жизни. И не важно, идет ли тут речь о реальном рояле или автор вовлекает читателя в игру ассоциаций, подспудно намекая на эмоциональный всплеск, с каким женское сердце реагирует на волшебство сцены. Не психологический портрет человека или времени лежит в основе данного типа месседжа, а сама возможность существования божественной гармонии, вдохновляющей исполнительницу (по тексту стихотворения – певицу) и ее слушателей на неординарные и сверхчувственные по сути ощущения.
Такой формально-содержательный посыл стихотворения, ориентированный на сугубо эмоциональное восприятие воссозданной стихотворными средствами гармонии, будем называть эстетическим месседжем. Вот хрестоматийный пример из современной поэзии:
Дождя отвесная река
без берегов в пределах взгляда,
впадая в шелест листопада,
текла в изгибах ветерка.
Она текла издалека
и останавливалась где-то.
И, как в мелодии кларнета,
в объем вступали облака.
(Иван Жданов. «Дождя отвесная река», фрагмент)
Поэт очень скупо обрисовывает воображаемый пейзаж, буквально двумя-тремя штрихами обозначая наличие в нем дождя, листопада и осеннего настроения. Однако не о них речь. Сама музыка стиха является частью поэтического ландшафта, она буквально обволакивает сознание читателя, погружая последнего в атмосферу бытийности и событийности, хотя никакие реальные события, кроме вполне банальных для данного времени года, в тексте не описываются. Но, подчиняясь музыке, читатель сам становится действующим лицом в структуре стихотворения, его лирическим героем; в процессе чтения возникает и крепнет чувство, будто что-то вот-вот должно произойти в реальности, и если не река дождя, то во всяком случае река времени подхватит и унесет душу и тело лирического героя в вечность.
Эстетика звукосмысла, приводящая к гармонизации сознания, к состоянию катарсиса, ощущаемому не только в момент чтения, но и некоторое время после него, так называемый эффект «послевкусия», и все это при намеренно незначительном содержательном наполнении, не загружающем мозг необходимостью вникать, дробить на части и анализировать, – вот характерные признаки эстетического месседжа.
Приведем еще пример. Как известно, явление катарсиса в Древней Греции было следствием воздействия трагедийной эстетики на впечатлительных греков. В новое время Шарль Бодлер с не меньшим успехом эстетизировал Цветы зла, а Федор Сологуб ввел в поэзию не только звезду Маир, но и Недотыкомку. Вот и современные поэты часто формируют эстетический месседж на базе образов, имеющих ощутимо трагедийную или депрессивную окраску.
Птицы, летящие надо мной, птицы, летящие в мир иной,
Время проносится стороной.
Осень встает стеной.
Гаснет в ладони кленовый лист – ветру и пламени помолись,
Может, не умер еще огонь.
Но не разжечь другой.
Ты остываешь, идешь на дно, это в награду тебе дано.
Осень коснулась губами век –
Птицы упали в снег.
(Мария Хамзина. «Птицы, летящие надо мной», фрагмент)
Здесь не упомянуто ни одной реалии, которую можно было бы считать маркером времени, почти нет словесных клише, характерных для классической поэтики; автор старается составить образ таким образом, чтобы он выглядел обновленным, а не напоминал сказанное кем-то раньше. В этих высказываниях ни о чем не говорится прямо. Когда-то иносказательность, знаковость, широкое употребление эвфемизмов были свойственны высказываниям религиозных сектантов или членов тайных обществ, вынужденных скрывать свои сакральные знания от непосвященных, а новейшие времена эти приемы использовались для борьбы с идеологической цензурой. В данных стихах иносказательность используется как способ воздействия, позволяющий эмоционально возвысить, в какой-то степени даже сакрализировать овладевшее лирическим героем чувство, которое с полным основанием мы назовем отчаяньем.
О причинах можно лишь догадываться: вероятно, речь идет о крушении любви. Что содержательно нового можно сказать о земной любви, об ее опустошительной силе, о неизбежном крахе иллюзий и грядущем отчаянии? Поэтому автор выводит это чувство на бытийный, даже метафизический уровень подобно тому, как авторы древнегреческих трагедий выводили на бытийный уровень банальные для нашего времени конфликты, порожденные, например, Эдиповым комплексом, ошибками человеческого разума, ревностью и борьбой за власть.
Утрачивая связь с идеологией, поэзия неизбежно теряет часть своего влияния и содержательного наполнения. Оправдывать власть или, наоборот, ниспровергать ее в слове, а не вживую, имеет смысл лишь когда оная власть замечает и приветствует поэта-одопевца или, напротив, народные массы носят на руках хулителя этой самой власти, то бишь записного сатирика или соловья-разбойника газетных передовиц. При отсутствии сколько-нибудь отчетливого конфликта между властью и обществом поэзия тематически мельчает, превращаясь в служанку эстетики. Как уже упоминалось, под эстетические каноны можно подогнать и глянцевую красивость, подменяющую собой облагораживающую роль искусства, и целительную «некрасивость» правды, диагностирующей болезнетворные процессы в обществе. В лучших образцах эстетический месседж возможен и в тех случаях, когда автор утверждает эстетику уродства как способ воздействия на аудиторию или видит все человеческие порывы исключительно с позиции «между ног». Однако грань между эстетикой декаданса, искусством маргинальных сообществ и откровенной графоманией достаточно тонка и не всегда может быть установлена с полной уверенностью.
В живописи эта грань определяется более-менее четко. Разница между поп-артом Энди Уорхолла и откровенным кичем, между соц-артом Комара и Меламеда и гипсовыми «ленинами», простиравшими приснопамятную руку в коммунистическую даль везде, где ни попадя, наблюдается на экспертном уровне, затем соответствующим образом трактуется для профанов и только после этого преобразуется в денежный эквивалент. В современном искусстве значимо зачастую не мастерство художника, а эстетический месседж. Кич, попса, реклама, пропаганда перенимают модную эстетику, а затем ее тиражируют, однако их задача – сформировать содержательный месседж, донести до целевой аудитории информацию в наиболее доступной, яркой форме.
Если аудитория, для которой художник предназначает свою художественную продукцию, будь то рисованные деньги, глиняные свистульки или перформансы, чересчур узка или сугубо маргинальна, то оную продукцию оценивают по низшему разряду, отводя ей место в лучшем случае на просторах Измайловского парка в столице нашей родины городе Москве.
В поэзии все сложнее. Во-первых, искусство поэтического слова изначально беспредметно, поскольку не изображает объект зрительно, а кодирует его изображение и эмоциональную оценку с помощью слов, часто имеющих неоднозначную семантику, и других вспомогательных средств. Во-вторых, однажды найденный эстетический месседж в стихах трудно тиражировать, серийное повторение приема быстро надоедает и становится штампом.
Поскольку аудитория настоящей поэзии всегда элитарна и, следовательно, невелика, то оценить современную поэзию по критерию материального успеха, степени воздействия на сознание масс, соответствия каким-либо нормам или, наоборот, намеренного пренебрежения любыми нормами является не очень-то корректным способом установить хоть какую-то иерархию в хаосе современных текстов и претендующих на общественное внимание имен.
Автор, добившийся успеха «здесь и сейчас» за счет эпатажа, вполне может быть подвергнут аудиту с точки зрения грядущих поколений или хотя бы критиков новой волны. Небесталанный Лука Мудищев застолбил свое место в литературе, но его последователи, будучи скромными подражателями гения, могли бы поумерить свои аппетиты и перестать лить потоки эротических банальностей на бедное человечество. Увы, отказ от общепринятых эстетических принципов зачастую свидетельствует вовсе не о том, что автор конкретного литературного произведения творчески переосмыслил новую действительность и предложил нам, потенциальным читателям, оригинальный эстетический месседж, а лишь об удачном стечении обстоятельств, воспользовавшись которыми очередной графоман пролез в литературу.
Давным-давно замечательный поэт и переводчик Самуил Маршак написал четверостишие, где были такие строчки: «Стихи живые сами говорят, и не о чем-то говорят, а что-то». Вот это «что-то» в стихах – ключевой момент, тот самый безошибочный критерий, применяя который можно отличить поэзию с глубинным содержанием от красиво расположенного словесного сора.
Игорь Белавин. Март 2017