В огромных скругленных окнах уже золотился вечер,
Закатом над бухтой соткан и зыбью морской подсвечен.
Жара теряла на трапах тягучие капли сока
И с ветром соленый запах вливался в проемы окон.
На улочках перевитых дремала древняя память,
Был город ею пропитан насквозь ночными часами.
А там, где в тиши рассветной с причала слышались склянки, -
В окошке стояла клетка с тропической обезьянкой.
И мимо толпы прохожих по тающему асфальту
Брели на жаре, - но все же ее обезьянье сальто
Притягивало их взгляды, смешком освежая лица,
К запущенному фасаду, к окну, где она томится.
И вроде бы отвечала она не в лад и глумливо
На смех внезапным оскалом, но были глаза-оливы,
Как память ее, печальны: корабль и боцман угрюмый;
Кормушка, вода, дневальный; темно в закоулке трюма.
И качка, и воздух с солью, недели мерного плеска,
И долгие дни неволи, и клетка, и занавеска.
Продели тонкие ручки сквозь прорези кофты желтой,
И смотрит с тоской горючей в окно, как чужие толпы
Смеются, проходят мимо, торопятся вдаль, к причалу,
И дальше, жарой томимы, - на пляж, под дикие скалы.
Там равнодушное море - ему никого не жалко –
В кудрявой пене прибоя перемывает гальку.
И только луна, немножко жалея, стелет сияньем
По морю свою дорожку туда, в края обезьяньи.