Петров сжигал белёсый порошок,
вдыхая боль астматика, с надсадой.
Соседи наблюдали, как над садом
селитренный дымок взвивался струйкой,
раздумывая: химик перешел
из стадии хандры - в тяжелый ступор,
который может кончиться безумством.
Мозг химика являл - не пережог*,
но некую субстанцию без устья.
По дням соседи видели в трико
не химика, а сущность, что осталась.
Одни шептали "гооо-споди! о, старость!",
другие - неразборчивое "тьфу ты!".
Тем временем, Петров побил рекорд
по сплетням в виде версий. Дни и футы
сплетались воедино. "Дети! дети! -
кричал Петров, как зверь, войскам реторт -
Не время ли всему - большой свидетель,
что может оправдать и перебрать
все склоки и враждебные нападки?
Я двигался к народу, как на паперть,
желая одного - простой пощады.
Но слышал издевательства и брань.
Так, где взять сил, чтоб верить и прощать им?"
Петров умолк. Поморщился. Умылся.
Вдруг вспомнил, как родился младший брат,
как их семья, живущая у мыса,
гудела вечерами, как гнездо
степной детвы'** в заброшенной деревне.
Петров хотел - в прошедшее, где время
идёт гораздо медленней и тише.
Он сел в сырое кресло. Высек стон.
Протёр свои очки, хрипя: "Иди же,
тупая боль... Священник занят паствой,
и потому я, высказавшись в стол,
улягусь добровольно задыхаться".
*пережжённый метал
**молодые пчёлы