Жизнь истончается - построчно, посонетно.
Всё недосуг продеть её в иглу
и подрубить хоть как-то, худо-бедно,
дешёвую затасканную мглу.
Позор лохмат. Но ровненько, красиво
пройдёт подзор по всей его длине.
Пока ж лохмотья. Срам. И несносима
бессмертья мгла, повисшая на мне.
В.Исаянц
1
Человек умирает . Песок остывает согретый ,
И вчерашнее солнце на черных носилках несут.
О.Мандельштам
Умер Валерий Исаянц. Это печальное событие не вызвало громкого резонанса ни на родине поэта, ни за её пределами. Несколько сочувственных откликов на стихире и в ФБ, небольшая статья-фотоотчёт на сайте «Радио свободы», безапелляционная, как всегда, реплика Дмитрия Быкова , который, кажется, вообще не в теме, на «Эхе Москвы», ну и короткие сообщения на отдельных сайтах и порталах, имеющих большее или меньшее отношение к культурной жизни Воронежа.
Вот, собственно говоря, и всё, чего удостоился поэт, которого благословили на литературный труд Анастасия Цветаева и Арсений Тарковский, в котором видели продолжателя традиций серебряного века , наследника Хлебникова и Мандельштама , который последние годы своей жизни провел в роли бомжа и городского сумасшедшего.
Негусто, конечно, но подавляющее большинство человеческих особей по смерти не удостаиваются и этого.
(Нужно отметить, что пока писалось это эссе, в интернет журнале «Тропы» были опубликованы три пространных и очень интересных интервью с теми, кто имел непосредственное отношение к явлению Исаянца - Полиной Синевой, Виктором Образцовым и Алексеем Горбуновым. http://xn----7sbrvijhcetf9h.xn--p1ai// )
2
Мы любить умеем только мертвых,
А живых мы любим неумело …
В. Павлова
Кончина существенным образом меняет отношение окружающих к покинувшему сей мир , даже если это был самый что ни на есть простой смертный. Обычно после смерти человек идеализируется родными и близкими. В определенном смысле мертвых любят больше, чем живых. Из мозаики воспоминаний, фотографий, писем, электронных сообщений и прочих осколков минувшего складывается своеобразный миф, легенда для домашнего пользования. Увы, только легенда , ибо образ, запечатленный в памяти друзей и знакомых, по сути имеет мало общего с той личностью, которой покойный являлся при жизни.
Проблема заключается в том, что вместе с человеком навсегда исчезает его внутренний мир, к которому у окружающих не было прямого доступа и при жизни индивида , а уж после смерти - подавно. Ларчик больше не открывается, золотой ключик утерян навсегда.
Внутренний мир поэта в той или иной степени запечатлен в его стихах. И хотя человек творчества при жизни нередко не вписывается в рамки обыденности, а после смерти вообще может превратиться в фигуру мистическую и даже сакральную, тем не менее, тексты , оставшиеся после него - своего рода артефакты - все-таки позволяют с некоторой степенью достоверности реконструировать личность художника.
Конечно , аутентичность реконструкции такого рода во многом зависит от зоркости реконструктора, в нашем случае читателя, и все-таки, в отличие от легенды о «простом смертном» , миф , возникающий после кончины поэта, базируется не только на эфемерных воспоминаниях современников, но и на фактическом материале, каковым является так называемое литературное наследие покойного.
Уникальность Исаянца состоит в том, что он стал продуктом коллективного мифотворчества еще при жизни, поэтому его смерть мало что изменила в этом отношении. Остается надеяться, что данному мифу, в отличие от иных , уготована долгая жизнь.
3
От всего человека вам остается часть
речи. Часть речи вообще. Часть Речи.
И.Бродский
Что остается от человека ? Вещи, от которых родственники избавятся уже вскоре после кончины владельца ? Воспоминания , которые , подвергаясь постоянным изменениям, со временем все больше и дальше отдаляясь от реальных фактов, событий и высказываний, ежедневно угасая и ослабевая, в конце концов полностью исчезнут через какие-нибудь 20-30 лет, когда не останется в живых никого, кто мог бы что-то помнить ? Да, сегодня имеются еще и аккаунты в соцсетях, но кто станет посещать страницу, с которой не пуступает ни новостей, ни лайков, ни перепостов, ни поздравлений — так страница мертвого человека очень быстро умирает сама.
От поэта остаются тексты , и таким образом общение читателя с автором не прерывается и после смерти последнего, генерируя и подтверждая мысль о бессмертии души , если и не в религиозном понимании, то хотя бы в том , о котором писал Пушкин : «Нет, весь я не умру, душа в заветной лире мой прах переживет».
Именно тексты порождают иллюзию бессмертия.
От текстов Исаянца скорей всего не осталось бы и следа, не столкни его судьба с людьми неравнодудными к поэтическому слову (да и вообще неравнодушными ).
Мы и наши потомки должны быть признательны воронежским подвижникам, спасшим от забвения и тлена рукописи поэта-изгоя. Именно благодаря им сегодня есть возможность читать произведения Исаянца как в интернете , так и в традиционном бумажном формате.
Наиболее полными , качественными и профессиональными подборками стихотворений Исаянца, на мой взгляд, яваляются страница на Стихи.ру , курируемая Виктором Образцовым (
http://www.stihi.ru/avtor/isaianc) и книга «Пейзажи инобытия», подготовленная и изданная Полиной Синевой (М.: Водолей, 2013).
Нельзя, конечно, не отметить, что немалая часть произведений , обнародованных Виктором Образцовым и Полиной Синевой, подверглась редактированию , порой весьма основательному.
Выделить «чистого Исаянца» из текстов , подписанных его именем, было весьма проблематично и при жизни Валерия Ивановича - одним из критериев являлось признание стихотворения исаянцевским самим Исаянцем . Вот что пишет по этому поводу Виктор Образцов : « Почти всё из опубликованного под маркой "Поэтарх" оперативно согласовывалось с Исаянцем - он внимательно изучал и подписывал практически каждую свежую распечатку, хотя частенько капризничал, предъявлял претензии редактору, требовал изменений. ... Впрочем, любые возражения и капризы можно было компенсировать небольшой суммой денег. ». «... Поэтарх согласен на любой вариант за три пачки питерской "Примы". По герою и подвиги.» (
http://www.stihi.ru/2019/02/28/3287)
Теперь же со смертью Поэтарха и этот, прямо скажем, не самый надежный критерий утрачен, а неопределенность в вопросе авторства его произведений со временем будет только увеличиваться.
4
Я - нварь дрожащий. Ветер и мороз
воплощены, как зов трубы и свиток.
Я ничего не помню из-за слёз,
но нить моей печали не извита
и тянется к отверстию в углу.
Здесь рукописи гаснут, как мигрени.
Я прохожу, как дромадер в иглу,
в костюме-тройке светоизмерений.
В.Исаянц
Со смертью поэта обычно происходит канонизация его текстов — последняя редакция становится окончательной, количество произведений и вариантов определенным и неизменным. Кажется, и в этом аспекте явление Исаянца стоит особняком. Споры, которые велись между приверженцами той или иной версии исаянцевских стихотворений, судя по всему, не утихнут и теперь, скорей даже наоборот : когда единственный , пусть и не совсем надежный, третейский судья покинул этот мир, у интерпретаторов его творчества «развязаны руки», и корпус текстов Поэтарха, видимо, продолжит расширяться.
Хорошо это или плохо ? Ответ на этот вопрос зависит от уровня произведений, претендующих на место в исаянцевском наследии. А на вопрос , сколько в этих текстах будет настоящего Исаянца, сдается мне, нам никогда не удастся получить определенного ответа. Собственно говоря, эта неопределенность заложена в саму основу явления Исаянца , и без нее миф перестанет быть мифом, превратившись в литературную мистификацию и курьёз, наподобие Козьмы Пруткова и Черубины де Габриак.
Кажется , читателям и исследователям поэзии Исаянца придется смириться с тем, что за именем поэта стоит не конкретный человек, а весьма своеобразное явление сотворчества, границы которого размыты , а количество и качество произведений, входящих в корпус текстов , приписываемых Исаянцу, величина переменная.
Вообще исследование наследия Исаянца, на мой взгляд, будет идти в двух направлениях.
Для одного из этих направлений главной задачей станет определение авторства произведения, поиски «истинного» Исаянца, «фильтрация» текстов по степени инородного вмешательства и их «очистка» от разнообразного палимпсеста . Это будет типично текстологическая работа — кропотливая , трудоемкая и трудновыполнимая по причине того, что многие рукописи Исаянца бесследно пропали, а те , что сохранились , требуют тщательной обработки, каталогизизации и оцифровки.
Другим направлением творчество Иссаянца будет рассматриваться как своеобразный литературный феномен , и тексты, относящиеся к этому феномену , не станут делиться на «чистые» и «не чистые», но подвергнутся рассмотрению в качестве неотъемлемых частей общей картины. Главным для этого направления станет изучение особенностей стилистики Исаянца : выявление сквозных мотивов его поэзии, ее связей как с традицией и культурным наследием , так и с новыми веяниями в литературе, анализ характерных для этого автора поэтических приемов, словаря , инструментовки и значений. В общем все то, чем занимаются поэтика и семиотика.
При всем том, что оба направления одинаково важны , лично мне более интересным и плодотворным представляется второе.
5
Какое время на дворе -
таков мессия.
А.Вознесенский
Как часто именно смерть становится катализатором, способствующим всплеску интереса читателей к творчеству поэта.
Как часто настоящее признание приходит к художнику после кончины , порой превращаясь в поклонение и чуть ли не в религиозный культ.
Случится ли это с Поэтархом, я не знаю — тут многое зависит от обстоятельств (порою, случайных) , от активности тех, кто «продвигал» Исаянца при жизни , от готовности и способности читателя воспринять его необычную сложную поэтику, увлечься ею , проникнуться её духом и смыслами. Наверное , на это понадобится немало времени, возможно, этого не произойдет никогда, и поэт Исаянц останется в литературе таким же парием, каким он был в своей человеческой ипостаси.
6
Помилуй, Господи, меня,
не разлучи с путём и речью.
В.Исаянц
Смерть отбрасывает тень, накладывает особую печать не только на произведения почившего художника, но и на тексты, посвященные ему и его творчеству.
Одним из таких текстов, написанным ещё в 2011 году, я завершаю свое прощальное слово поэту.
ЯВЛЕНИЕ ИСАЯНЦА. ТЕМА.
Стихи Исаянца при желании можно разделить на некоторое количество жанрово-тематических групп : тексты, имеющие отношение к природе, религии, литературе (интересно отметить, что любовная лирика у Исаянца практически отсутствует) и т.д., но такое деление было бы весьма условным .
Лирика Исаянца представляется мне образцом суггестивной поэзии. В этих стихах очень мало конкретики. И хотя порой они привязаны к тем или иным реалиям (как, например, «Я заблудился в степях Норадуза», «Бусы»), любая деталь окружающей действительности, попадая внутрь этого поэтического мира, неузнаваемо преображается, приобретая символические черты.
Исаянц практически не пишет ни эпических полотен, ни поэм, ни баллад – ничего такого, что по содержанию, композиции и объему выходило бы за пределы стихотворной миниатюры. Рассказывать историю, разрабатывать сюжетные ходы, «творить» эпос – это не для него, поскольку он, на мой взгляд, абсолютный эгоцентрик, и все его стихи по сути – о себе любимом (или не любимом, но все равно - о себе).
Что ж, таков любой по-настоящему лирический поэт, этим он нам, как
говорится, и интересен. Ибо что такое размышления поэта о себе самом, о своих жизни, творчестве, смерти, как не метонимия жизни, творчества и смерти вообще?
Можно с уверенностью сказать: Исаянц – поэт трагического мироощущения; иными словами, стихи Исаянца о жизни и о смерти, в силу такого мировоззрения, в большей степени – о смерти, чем о жизни. Тема смерти затрагивается едва ли не в каждом стихотворении поэта. Автор очень редко говорит о смерти прямо, стараясь лишний раз не называть ее «по имени». Среди 65 стихотворений Исаянца, опубликованных Виктором Образцовым на «стихире», мне удалось обнаружить лишь семь слов, прямое значение которых имеет непосредственное отношение к смерти: «умер», «мертвый» («Торт»), «посмертной» («Без слов»), «омертвелых» («Грош-цена»), «бессмертие» («Жизнь истончается»), «нет смерти» («Нет»), «убиты» («Символ станиславской веры»). Как правило, для обозначения смерти, для введения ее мотива в текст Исаянц использует различные стилистические приемы, главным из которых, естественно, является эвфемизация. Среди «заместителей» смерти в текстах В. И. встречаются как традиционные («конец пути», «ночь», «небо», «пепел», «зола», «гранит», «спать», «отдохнуть», «на том берегу»), так и окказиональные, ситуативные: «В предчувствии недетских холодов» («Дом отступал к реке, как Наутилус»), «Для встреч Господних правильно одеты» («Поэтарх Компоэтору»), «излишество руки подъять не в силе» («Перепись лишений»), «заподлицо впишусь в каркас» («Попался»), «отъезжая ниц» («Я с детства обожаю идиотов»), «пропущенный игольным горе-ушком» («Земля не пух, но ложе не скрипит»), «близится касанье ведОмого с неведомым» («Лес»). Как правило, традиционные эвфемизмы соседствуют в тексте с авторскими, как бы уточняя и проясняя последние.
Как все это работает, можно увидеть на примере двух (парных, на мой взгляд) стихотворений, в которых концентрация образов, связанных со смертью, доведена до высочайшего уровня.
1.
Земля не пух, но ложе не скрипит,
хотя гранит замшел и перекошен.
Давным-давно никто уже не спит
под сенью лип. Сочтя ворон и кошек,
считаю листья, капли и грибы,
пропущенный игольным горе-ушком,
и ухожу в отверстие судьбы,
швырнув пиджак на ржавую грядушку.
Тема смерти задана уже в первой строке, где обыгрывается устойчивый оборот «земля пухом». Актуализация оборота происходит благодаря его буквализации, которая, в свою очередь задается отрицательной частицей «не». Таким образом, при помощи измененного оборота достигаются сразу две цели: во-первых, задается главная тема (смерть), во-вторых, вводится в текст деталь пейзажа, – в данном случае явно кладбищенского. «Ложе» в таком соседстве воспринимается как «могила» (параллельно срабатывает ассоциация со «смертным ложем – одром»), а «перекошенный гранит» из второй строки, практически однозначно, – как перифраз надгробного камня – памятника.
В следующей строке снова сталкиваемся с реализацией тропа-эвфемизма – «спать» («быть мертвым»), и снова главная роль отводиться частице «не»: «никто не спит» в прямом смысле, то есть, либо бодрствует, либо – мертв (по контексту, конечно, мертв).
Лирический герой, находясь на кладбище (возможно, заброшенном: замшелый гранит перекошенных памятников; безлюдье – «считаю ворон и кошек»; твердая – «не пух» – земля, не взрыхленная, без холмиков свежих могил – «давно никто не спит» можно понять и как «давно никого не хоронят») задумывается и о своей смерти, представляет себя умершим («ухожу в отверстие судьбы» – окказиональный эвфемизм!), более того – оставившим уже и смертное ложе, о котором говорилось еще в первой строке («швырнув пиджак на ржавую грядушку» («грядушкой» в Воронежской обл., откуда родом наш автор, называют спинку кровати, см. http://forum.lingvo.ru/actualthread.aspx?tid=44330)), и оказавшимся в царстве небесном («пропущенный игольным горе-ушком» – еще один окказиональный эвфемизм смерти, апеллирующий к известным словам Иисуса «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богачу войти в царствие небесное» - Евангелие от Матфея, гл. 19, ст. 24; Евангелие от Луки, гл. 18, ст. 25; ср. в другом стихотворении Исаянца «Я прохожу, как дромадер в иглу» («Мы встретились на иньском берегу»)). Иными словами, лирический герой, умирая, как бы приобщается вечности. Нечто подобное происходит и в следующем тексте.
2.
Я заблудился в степях Норадуза.
Звезды соцветья плетут небесам.
Где же мой путь? И какая обуза –
вечно не знать, где мой путь, где я сам.
Охристой вечности просыпь песчаная –
с чем отдохну я на том берегу?
Небо ли выстелит рану поляною?
Или мне степь – полуночная, пряная –
лоно таит, где родиться смогу?
И в этом стихотворении кладбищенская тема вводится буквально в первой строке. Делается это за счет топонима. «Норадуз» – это своеобразный ключ к пониманию текста. Без знания, что такое «Норадуз», адекватное восприятие произведения практически невозможно, даже если читателю удастся уловить в сочетании «я заблудился в степях» аллюзию на строчку Данте («На полдороге странствий нашей жизни Я заблудился вдруг в лесу дремучем», пер. А. Илюшина).
Норадуз (Норатус) – древнее армянское село, бывшая резиденция меликов, главной достопримечательностью которого является кладбище хачкаров (http://ru.wikipedia.org/wiki/) .
Глядя на фотографии села, в немалом количестве имеющиеся в интернете, поражаешься точности, с которой поэт, так глубоко погруженный в себя, передает детали «внешнего» пейзажа («охристая вечность», «просыпь песчаная», «степь пряная»).
Как и в предыдущем стихотворении, текст тематически делится на две части: кладбищенский пейзаж (в данном случае – абсолютно реальный, привязанный к конкретному месту) и размышления о собственной причастности к этому пейзажу через смерть (в данном тексте – не только через смерть).
«Норадуз» – это не просто топоним, это – контекстуальный эвфемизм, это синекдоха, с одной стороны (род-вид), кладбища, а с другой (вид-род ) – смерти. Однако Норадуз – не просто кладбище, это древнее армянское кладбище, то есть, своего рода символ армянской истории.
На этом фоне размышления автора (лирического героя) о своей судьбе («где мой путь») представляются также размышлением о своей национальной идентификации («где я сам») и о сложности этой идентификации для русского поэта с армянской фамилией («я заблудился», «какая обуза – вечно не знать»).
ЛЕС
Нас три-четыре. Помешались тени
и прячутся за наши голоса.
На день пути вокруг горят леса
раскидистых реликтовых мгновений.
По мигу в час. Проходит полчаса.
Куда деваться дальше, я не знаю.
Так как-нибудь. Какая-никакая,
а все же вот такие чудеса:
заржавленная певчая коса
по пепелищу бродит, намекая,
что вскоре, не сияя, не звеня,
усталая, запнется об меня.
Потом лежит, прижатое росой,
под девственно величественной сенью,
распорото до неба по косой,
туманное пустое Воскресенье.
Сто экзерсисов, сорок миражей
я на его потратил описанье
у Мурома, за Тверью, под Рязанью…
Сомкните лики, близится касанье
ведомого с неведомым. Уже.
Да. Это – я, Святая Полутень.
Мне сам Господь приотворяет воздух,
настоянный на говорящих соснах,
сдвигая шапку неба набекрень.
Я земленею. Человечный лес
остыл и жаждет теплого – людского.
Поэтому отсюда, из-под Пскова,
уйти совсем сейчас - не интерес.
Единственный на тридевять небес,
я остаюсь – ничтожный эпилог,
кость от костей создателя Вселенной –
здесь лишь затем, чтоб первородный слог
приемлем был смолою постепенно
в янтарный многосильный оберег,
спасающий от нас под Вавилоном.
Светает. Пахнет сыростью, паленым.
Довольно. Точка. Выпадает снег.
В данном стихотворении, так же как в двух приведенных выше текстах, можно наблюдать взаимодействие традиционных и авторских эвфемизмов. Так, традиционный образ («смерть с косой») актуализируется за счет развернутой метафоры, держащейся на контекстуальных эвфемизмах – глаголах «бродит» и «запнется» (ср. в другом «лесном» стихотворении: «Рассветный луч, об дятла вдруг запнувшись, Нелепо полыхнул и срезал два ствола» («Хождение дятла»)). Если учесть, что в этом стихотворении тема смерти центральная («Сомкните лики, близится касанье ведОмого с неведомым. УЖЕ.», «распорото до неба по косой», «я земленею», «уйти совсем», «кость от костей»), то и его название после прочтения всего текста тоже, как и в предыдущем случае, начинает восприниматься как отсылка к «Божественной комедии» Данте («Земную жизнь пройдя до половины, Я очутился в сумрачном лесу», пер. М. Лозинского).
Теме смерти в стихотворении противостоит тема бессмертия языка, тема творца и Творца.
Не случайно стихотворение начинается реминисценцией известных произведений Б. Пастернака и А. Вознесенского ("Нас мало. Нас, может быть, трое " – Б. Пастернак, "Нас много. Нас может быть четверо" – А. Вознесенский). Стихотворение Пастернака, первоначально называвшееся "Поэты", как известно, посвящено В. Маяковскому и Н. Асееву Вознесенский свое посвятил Б. Ахмадулиной. Кого имел в виду Исаянц, можно только догадываться, но ясно, что речь идет о поэтах, творцах, к которым автор себя, несомненно, причисляет.
Жизнь после смерти – жизнь в творениях ("Нет, весь я не умру — душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит..."), вот что волнует нашего автора.
"... Помешались тени
и прячутся за наши голоса."
Тени в "Лесу" (в лесах "раскидистых реликтовых мгновений") Исаянца скорей сродни теням из "Божественной комедии" (об этом свидетельствует и первая строка 3-й строфы – «Да. Это – я, Святая Полутень»), чем теням, отбрасываемым ветвями деревьев в реальном лесу. В таком случае, кстати, и глагол "помешались" может вполне восприниматься в значении ("сойти с ума"), хотя и смысл "перемешались" в нем, несомненно, тоже присутствует. Ушедшие творцы говорят устами живых, влияют на их мысли, на их язык:
я остаюсь – ничтожный эпилог,
кость от костей создателя Вселенной –
здесь лишь затем, чтоб первородный слог
приемлем был смолою постепенно
в янтарный многосильный оберег,
спасающий от нас под Вавилоном.
Думается, "кость" в данном контексте (явное обыгрывание идиомы "плоть от плоти") обозначает не столько часть скелета (хотя и "работает" в этом значении на тему смерти), сколько нечто более важное и существенное, а именно – "жребий". Поэт, подобно Создателю, творит словом и надеется, что созданный им мир станет частью Вселенной, а его слово – частью Языка.
Слово ("первородный слог"), переходящее от поколения к поколению, служит своеобразным мостом между ними, обеспечивает возможность диалога и предохраняет("оберег") от хаоса ("Вавилон").Именно в слове, сохраненном языком, подобно тому , как сохраняются в янтаре попавшие в него насекомые ("чтоб первородный слог приемлем был смолою"), поэт видит спасение(причем, спасать нужно не только от «внешних» посягательств, но и от самих носителей слова, «от нас», способных в силу своего несовершенства «заболтать»,«запутать», «исказить» главное) от забвения и залог своего поэтического бессмертия.
Итак , теме смерти в стихах Исаянца,как правило, противопоставлена тема бессмертия. Подход к бессмертию в стихах Исаянца отличается от религиозного. Здесь бессмертие заключено в языке, неотъемлемой частью которого поэт ощущает свои произведения, а через них – и себя самого.
По поручению царя
я совершаю подвиг странный,
пешком форсирую моря
и поправляю истуканы.
Присочиняю имена,
лечу фантазией увечья…
Помилуй, Господи, меня,
не разлучи с путём и речью.
(«По поручению...»)