Над выжженной, короткою, как щетина, травой
чуть шевелится и дрожит весь,
что желе, что студень, в реторте взвесь
(для зачатия) мужского семени, – зной.
И тяжелый, чуждый телу, сочится
из отверстий и ран земли перегной, –
дух пшеницы, которой не колоситься.
На прожаренных крышах изгнанного села
лишь скелеты гнезд, и последний аист
оторваться от почвы, где жил, пытаясь,
одинокий вестник – вскидывает крыла,
но сквозь перья неба блестит витрина:
от осколков ли, пули шальной, стекла,
разрезающего плоть до сердцевины.
Вот от школы четыре стены стоят,
а внутри зияет провал,
часть экрана, видимо, кинозал
был, клочки газеты висят.
Дворик пылью и мусором колосится,
там, где звонкие голоса ребят –
тишина, и эху негде родиться.
Через улочку – взорванный монастырь,
сбитый колокол, расколотый крест,
клочья риз, разбросанные окрест,
вместо сада и цветника – пустырь,
лужа ржавой воды у дырявого бака,
и в края нездешние поводырь –
пустоту охраняющая собака.
Пять воронок на месте больницы – там
пролетели птицы. Свободы остров
их вскормил снедью чужих погостов
с человеческой кровью напополам.
И стальные яйца легли в гнездовье:
чтобы Новый Порядок устроил храм
с алтарем урановым в изголовье.
А за краем – испепеленный погост,
и присыпанный чуть овраг:
только в сторону сделай шаг,
и тела расстрелянных в полный рост
встанут и побредут вдоль улиц –
потому что не кончен еще покос
и коровы с пастбища не вернулись.