Дважды отмерял большую дорогу: первый раз к Исполиновской горке, второй – к пилораме. Асфальт почти освободился от снега. Ручьи. И под ними куски отмытой от песка дороги – гранитом, с узорами. Странные воды: скользят как на поверхности гигантского блюда, без плеска, без малейшего шума, на глубину ногтя руки человеческой. А рядом хаотичные, грубые, высокие навалы снега. Молчаливые, не подточенные ничем. Не слышу пока в желудке этих монстров гула вод. Но через несколько дней подойдёшь к ним, толкнёшь сапогом грязные снега, и они рухнут и смоются потоком, а тебя обдаст вырвавшимся на свободу тоннельным рёвом вешних вод. В детстве я любил протыкать сугробы палкой, «сверлить» в них окна, и тогда голос воды тоже прорывался наружу из толщи снега. А через некоторое время зернистый, похожий на подмоченный сахар снег ухнет в чрево зимней пещеры, зашипит, как зерно с лотка. Приятен лёгкий хруст его! Сверкающие провода, трепетные, охваченные тёплым серебром. Убегают вперёд и гаснут, растворяются на фоне зеленовато-голубого неба. Нищие метёлки старых, корявых берёз подвеселены им. Предвечернее солнце лежит на идеально ровной кромке сплошных облаков и никак не осиливается ими; наоборот, оно почти белым обручем своим продавливает сизую гряду, и она опускается всё ниже и ниже. И в сухой лепёшке просохшего асфальта горячо оживают для тебя все радости близкого тепла.
С весной, хорошие мои!