Мальчишки лет восьми с азартом пасовали друг другу какой-то твёрдый комок. Мне стало интересно, я подошёл поближе и обомлел: они пинали половинку буханки засохшего хлеба. Я крикнул:
— Прекратите немедленно! Этого делать нельзя!
— Нельзя играть в футбол?
— Нельзя играть хлебом вместо мяча. Разве родители не говорили вам, что к хлебу нужно относиться с уважением, беречь его? Разве в школе не объясняли, как много времени и труда затрачивается от посева хлебных зёрен в землю до выпечки каравая? В блокадном Ленинграде не хватало еды. Жителям выдавали по маленькому кусочку хлеба в день. Многие умирали от голода. Вот такая половинка буханки в войну кому-то могла спасти. А вы её — ногами!
Не уверен, подействовали на мальчишек мои слова или нет, но похоже, они призадумались, перестали пинать хлеб.
А мне вспомнилось. Два года прошло после окончания Великой Отечественной войны. Страна восстанавливала разрушенное хозяйство. Это было трудное время. Деревня, где наша семья жила в войну и после неё, голодала. Мы, дети военных лет, на себе ощутили весь ужас, когда ты голоден, а еды нет. Я и сейчас помню, как канючил, цепляясь за подол мамы:
— Есть хочу!
— Сынок, сходи к деду Ивану, попроси хлеба, — сказала мама и отвернулась, чтобы я не увидел её слёз.
Дед Иван, наш дальний родственник, был нелюдим и скуп до жадности. Жил он вдвоём с бабой Аксиньей в доме наискосок от нас. Хлеб у них был.
С детской наивностью и надеждой я побежал к ним. Миновав сени, открыл дверь в избу и переступил порог. Хрип-хлоп! Это закрылась дверь.
Дед Иван сидел за столом. Баба Аксинья возилась в чулане, вынимая из печки караваи. Воздух избы был насыщен запахом только что испечённого хлеба.
— Дедушка Иван, мама послала меня попросить у вас хлеба, — стесняясь и глотая слюнки, промямлил я и замер в ожидании.
— Нет у нас хлеба. Самим есть нечего, — недовольно пробурчал дед Иван. — Иди домой, сынок, не стой у порога.
Я не поверил своим ушам и стоял, переминаясь с ноги на ногу. Чудовищная ложь не укладывалась в моей детской голове. В недоумении я нехотя вышел из избы и остановился у крыльца. Окно в чулан было открыто. Оттуда тянулся дурманящий запах хлеба. Я невольно подошёл к окну и глотнул этот запах.
Хрип-хлоп! Это открылась дверь. «Наверно, вышел дед Иван», — подумал я.
Хрип-хлоп! Снова скрипнула дверь. «Наверно, баба Аксинья вышла. Значит, в избе никого нет», — решил я и с резвостью котёнка прыгнул на завалину, затем вскарабкался на подоконник. На столе возле окна лежали три круглых каравая. Я дотянулся до крайнего, схватил его, соскользнул на завалину и спрыгнул на землю. Сунув каравай под рубашку, я побежал домой.
Хлеб был ещё горячий и обжигал тело. Я передвигал его от живота к рёбрам и обратно. Мысль, что мы будем есть хлеб и, может, даже чистый, без примеси отрубей и картошки, радовала меня, и я, как козлик, подпрыгивал, перескакивая с одной ноги на другую.
— Мама, я принёс хлеб! — крикнул я, прибежав домой.
— Ай, умница, — обрадовалась мама, взяла хлеб, прижала его к своим губам и потом положила на стол. — Тебе его дед Иван дал или баба Аксинья?
— Баба Аксинья была в чулане. А дед Иван сказал, что нет у них хлеба, самим есть нечего. Он соврал. Он жадина!
И я стал взахлёб рассказывать, как добыл каравай, чтобы мама знала, какой её сын сообразительный и ловкий. А мама молчала. Она присела передо мной и гладила, гладила мою голову. Мне стало тревожно. Я взглянул ей в лицо. Не мама — печаль и жалость смотрели на меня. Беспокойство и растерянность овладели мной. Мысль, что я совершил что-то недозволенное и огорчил маму, испугала меня, и я заплакал.
— Ничего, сынок, — сказала мама и вытерла мне слёзы. — Пойдём.
Она завернула каравай в чистое полотенце, взяла меня за руку. И мы пошли к деду Ивану. Тот сидел за столом и пил чай. На столе стоял самовар, лежала тарелка с нарезанным хлебом. В синей стеклянной сахарнице белел сахар, наколотый мелкими кусочками.
— Хлеб да соль, — сказала мама.
— Едим, да свой, — буркнул дед.
Мама подошла к столу и положила хлеб.
— Ты прости его, дед Иван, с голоду он это. Несмышлёныш ещё.
Дед Иван взял со стола нож, отрезал половину каравая и протянул маме.
— Не обессудь, Александра. Возьми.
Домой мы шли молча. Мама уже не держала меня за руку, и я шёл просто рядом. Тревожные мысли путались в голове: «Если я взял хлеб без спроса, значит, украл. А если украл, значит, вор. И мама теперь считает меня вором. А мальчишки, если узнают, будут показывать на меня пальцем и кричать: «Вор! Вор! Вор!» И перестанут принимать в игры».
Мне опять стало страшно. Я почувствовал себя жалким, одиноким и заплакал. Мама присела передо мной, погладила по голове, кончиком полотёнца вытерла мне слёзы и поцеловала чуть выше лба.
— Ничего, сынок. Я знаю, что ты так больше не поступишь.
И не ошиблась.