В большом лесу жил маленький ёжик по имени Пых. Имя такое он имел потому, что издавал похожий звук, когда о чем-то задумывался, задавался вопросами и не находил ответа на них. А такое за ним водилось нередко.
Он не умел сказать «эх», когда сожалел о чем-то, или «ах», когда восхищался. Так легко получается у двуногих великанов (ими лесные жители называли людей). У него же в таких случаях выходило только «пых».
Ёжик Пых редко попадался лесным жителям на глаза, и потому про него знали не много. Оттого звери часто не понимали, то ли он радуется, то ли грустит, когда слышали это его «пых».
Он вообще был странным: выходил из дома чаще к ночи, когда все уходили по своим домам, любил подолгу сидеть на скамейке рядом со своей избушкой, глядя на Луну, или слушать перешёптывание листьев между собой после их дневного общения с Ветром или Дождем. А когда случалось увидеть его средь бела дня, бегущим по каким-то своим делам, то нередко можно было слышать, что он разговаривает сам с собой. Или вдруг станет, как вкопанный, когда услышит новое песенное творение Соловка или тетушку Кукушу с её предсказаниями, разносящимися гулким эхом по верхушкам деревьев. Уже и затихнет всё давно, а он всё стоит, как заснувший, и смотрит всё в одну точку. Будто колючки его здесь, а мысли – вдалеке.
К тому же Пыха считали занудой. Бывало, топает он по своим яблочно-грибным делам, и попадутся ему Зайка или Белла (они были ближайшими соседями Пыха), и тогда на простой вопрос «как дела, Пых?», он останавливался и с серьёзным видом начинал долго-долго рассказывать про эти свои дела. И ведь не понимал, что так спросить было проявлением культурности, а не интересом к тому, что там у него в жизни нового или что он вообще думает. Просто так принято у лесных жителей: спросил по-быстрому про дела, ответили тебе коротко «отлично» или «неплохо», да и побежали дальше каждый своей дорогой. Главное было – по правилам лесного общежития – в эти моменты улыбаться.
Пых никак не мог усвоить это простое правило, и потому всем надоедал своими рассказами про то, как дела на самом деле. Зануда, одним словом.
Да он и другие всем понятные правила недопонимал. Но про всё-то у него было мнение, всё он хотел то обсудить, то понять, и при этом забраться в такие дебри, что страшно подумать. А главное – зачем думать?
Вот, к примеру, всем зверям было ясно, как белый день, что Пых и все ежи произошли от иголок. Как Белла и все белки – от ворсинок меха. Про это и в лесной истории понятно написано: в процессе эволюции ворсинки и иголки развились в сложный организм, умеющий кушать и мыслить.
Пых был тоже сложным организмом, как Белла или Зайка: от тоже умел кушать. Но мыслил он чуднО. Наверное, эволюция в нём что-то напутала.
Вот все звери еще с лесной школы знают, что сердце бьется, чтоб можно было бегать по тропкам, прыгать по веткам, кушать яблочки и орешки (или одуванчики – кому что привычно и нравится), веселиться и радоваться. Главное при этом – не попасться Ли-Су или Вовке.
От старших все слышали, что где-то в дремучей части их лесного пространства обитают эти двое, которым правила лесного общежития не писаны. Кто им попадался – пропадал навсегда. Поговаривали, что Ли-Су и Вовка появились издалека, но никто не знал точно, когда и откуда они взялись. Слышали, что живут они по своим законам и – о ужас! – поедают себе подобных. Поэтому ими лесные жители давно привыкли пугать своих шаловливых детишек.
Так вот, странный Пых с годами становился все более и более чудаковатым. В лесной школе на уроках лесоведения лишь пыхал, когда учитель Совин втолковывал ему про то, как и для чего работает сердце. Пыхал, пыхал и допыхался до того, что к окончанию лесной школы, когда, казалось бы, всё уже усвоено и понятно, стал вместо «для чего?» задаваться вопросом «отчего?». И другими отвлекающими от тем вопросами.
Как-то раз Пых очень разозлил своего учителя Совина, когда спросил его про то, что заставляет сердце биться, какова причина. И как можно быть таким непонятливым? Пыха даже отвели тогда к директору лесной школы Лосичу для внушений.
Лосич имел огромные рога, и, поскольку они росли из головы, все понимали, что мозг его столь велик, что не мог уместиться в голове. С таким мозгом Лосич не мог не разъяснить Пыху, отчего бьется сердце. Учитель Совин, видимо, тоже мог бы, но был так зол, что… Что мог лишь восклицать непрестанно: «У-у-у, я тебе!».
Когда очень много умных мыслей хочешь сказать в короткое время, всегда так получается. Они в голове теснят друг дружку, не могут через малую дверь (рот) проскочить одновременно, вот и выходит только «у-у-у», как у Совина.
Лосич умел всё разложить по полочкам, самым убедительным образом. Он сказал, что есть учебная программа и есть правила ее освоения. Что нужно вопросы задавать такие, чтоб они помогали программу усвоить, и ни в коем случае не такие, которые отвлекают учителя на не относящиеся к программе глупости. Что быть правильным учеником – это хорошенько заучить сведения по программе. А если останавливаться на вопросах Пыха, то не только он, но и никто в классе не успеет стать правильным членом лесного сообщества. Короче, доходчиво все объяснил Пыху.
После того разговора у Пыха не возникало больше мысли спрашивать учителя Совина. Но… возникли другие мысли и на его счёт, и на счёт директора Лосича. Например, Пых стал думать про его рога с просто возмутительным допущением: а не могут ли такие большие рога вредным образом давить на голову, мешая её содержимому?
Однажды Пых поделился этим сомнением с Голохватиком, который жил в лесном болотце и посещал другую школу для не имеющих лап или крыльев.
У Голохватика была необычно большая голова вообще без всякой растительности. И директором у них был Тритоныч, который не имел никаких рогов. Зато умел дышать и в воде, и на суше.
И вот в разговоре с Голохватиком оказалось, что в школе у Тритоныча учат тому, что для Голохвастика и его товарищей важно научиться правильно надувать щёки, чтобы правильно квакать. И еще – определять направление ветра, чтобы кваканье разносилось в нужную сторону. Потому как для правильного жителя болотного сообщества это – самое главное.
Когда Пых спросил Голохвастика, что же предписывают делать болотным жителям, когда погода безветренная, то оказалось, что единственная их роль и забота – это соревноваться в выплёвывании языков. Причем у кого длиннее язык и кто дальше способен его выплюнуть – тот в болоте и лучший. Поэтому и Голохвастик мечтает иметь самый длинный язык и ежедневно тренируется выдувать щёки. А с определением направления ветра у него, как говорит его папа Жаб, не будет проблем. Потому как когда-то Жаб нашел оброненный кем-то из двуногих великанов прибор, который называется «кумпас» или «компус», и он, якобы, всегда указывает нужное направление, куда следует дуть Ветру. Поэтому все знают, что папа Жаб теперь управляет Ветром, а потому он главный в болотном сообществе по квакопению.
В общем, и мысли, и вопросы у Пыха были соответствующими его странностям. И с таким ёжиком лесным зверькам не очень-то хотелось водиться. «Водиться» - это значило у них ходить на дни рождения или сидеть рядом на поляне во время общих сборов, о которых через лесную почту сообщали сестры Трясогуки. На днях рождения нужно было тоже улыбаться, как при всяких встречах, и по-быстрому пропеть песенку «С днем рожденья тебя». А далее было основное, для чего собирались: поедание угощений.
Все лесные жители очень любили водиться. Но только не с Пыхом. Потому что Пых и в этом был неудобным: он вместо «водиться» говорил «дружить» и при поедании угощений вечно отвлекал именинника и гостей вопросами про смысл рождения и тому подобную чепуху, которую съесть было невозможно. В самом деле, как можно быть сытым разговорами про смыслы или мечты? И на лесных собраниях, он считал, все равно с кем рядом сидеть. Странный такой. Как будто все равно: то ли лапочке-Белле сидеть с Заей, который просто очаровашка, а еще и шубки меняет, то ли ей сидеть с Мышей, которая вечно пищит про свой сыр и носит только серое.
Нельзя сказать, что Пых был отвергнут лесной братией (по правилам лесного общежития для того должны были быть другие причины), но посматривали на него искоса, это точно. Неудобным он был сначала учеником, потом и соседом в их лесу.
Так Пых и жил: вроде и среди всего зверья лесного, а вроде и вне его. И, надо сказать, правилами лесного сообщества такое не считалось похвальным. Конечно, на общие сборы Пых являлся, в общих делах лесных участвовал, и трудился там на совесть, нельзя не признать. Да и дни рождения не отвергал. Но… Хоть и ниже травы был и, вроде как, совсем не хулиган, но какой-то уж больно сам себе на уме. А в тихом омуте, как говорил директор Лосич, черти водятся. А ещё ведь невероятно колючий был тот Пых.
Как-то в начале зимы, когда в воздухе запорхали первые снежинки в своем сказочном танце, Пых вышел под вечер из своего домика вдохнуть первого морозца и полюбоваться молодым Месяцем. Небо было чистым, звёздным, и Месяц мягким холодным светом хорошо освещал любимую скамейку Пыха и всю полянку перед ним. По ее краям свет был уже слаб, и нечеткие контуры деревьев по краям поляны казались занавесями сказочного театра. А сама поляна – сценой. Месяц с его волшебным светом выполнял роль театральных софитов. Пых словно находился в сказочном театре, где вот-вот должно начаться представление.
А воздушный балет снежинок и был тем сказочным представлением. Вам случалось всматриваться в танец снежинок в безветренную звездную ночь? А вблизи рассматривать чУдные узоры снежинок? Когда они не хороводом собравшись в хлопья, слетают с небес, а кружат в одиночном танце, как бы состязаясь друг с дружкой в том, чьё кружение получится самым прекрасным. Пых любовался этим многократно и подолгу.
В то время как другие зверьки старались от снежных танцев скрыться в глубине своих теплых жилищ, Пыха эти картины завораживали. Он ведь был странным ёжиком, умел увидеть чудесное в обычном. Стоило только присматриваться и вслушиваться. Вот и снежный балет был для него одной из тайн Неба, сокрытых от глаз обычного наблюдателя.
- О, что за чудесный вечер, - вслух подумал Пых. – Это, как балет от Неба. Да-да, музыку Неба я слышу сейчас, несмотря на всю тишину вечера. Ах, если бы я только мог для лесной братии воспроизвести эту картину во всей её полноте. Но… ведь я даже не снежинка.
- Не горюй так, - раздался вдруг голос откуда-то, но явно из очень близкого места. – Тем более, что ничего они в не увидят, кроме белой мокроты.
Пых хорошенько напряг свой взор и устремил в углы поляны, но ничего необычного не заметил. Но откуда же был голос?
- Вот так всегда, - повторил тот же голос. - Норовят найти что-то мелкое и ничтожное вдалеке, а у себя на носу ничего не замечают.
Пых сосредоточил взгляд на своем носике и… обнаружил источник голоса. На кончике своего носа он увидел маленькую снежинку. Изящная и красивая, она смеялась, хлопая в ладоши и одновременно - заиндевевшими длинными ресничками, а еще припрыгивала на месте, как детеныш от радости, когда ему что-то сильно-сильно понравилось.
- Кто ты? – ошарашенный спросил Пых.
- Я Снежка. Будем знакомы?
- Очень приятно. Я – Пух. Ой, я хотел сказать…
- Пых? Да я знаю это, - еще больше смеясь отвечала Снежка.
- Но откуда? Я же еще не представился.
- Оттуда же, откуда и ты знаешь многое, чего не хотят знать твои соседи и прочие обитатели вашего леса. Ты вот, не только знаешь про музыку Неба, но и слышишь ее? А как?
- Да, мне кажется, я могу её слышать. Когда всматриваюсь не глазами, а…
- А душой? Ты это хотел сказать? – И Снежкка улыбнулась такой ослепительной улыбкой, что Пых на мгновенье зажмурился, как это бывало с ним, когда в солнечный зимний день приходилось бросить взор на искрящийся лёд.
- Да, именно так, душой. Или внутренним взором. Уж как ни назови это. Но… Но почему я раньше не встречал тебя? Почему не слышал вас раньше? Или ты не такая, как прочие снежинки?
- Ты такой «почемучка», - прозвенел высокий голосок Снежки. - Тебя нужно было назвать не Пых, а Почемуша.
И странное дело: Пыху не только не было обидно, но ему приятно было слушать этот звонкий лепет маленькой красавицы в белом платьице. Более того, ему стало удивительно радостно от того, что она легко, играючи, говорила про то, что никогда никто из его лесных братьев и слушать не хотел. Будто слова «душа» и «музыка Неба» были для неё чем-то настолько само собой разумеющимся, что запинки Пыха вызывали смех. Не насмешку, а смех. Смех от неловкости в использовании им таких обычных для неё слов.
- Раньше ты не слышал, - продолжала Снежка, - потому что и не видел. Раньше глаза твоей души спали. И уши души были закрыты. Мы и сейчас говорим с тобой каждый на своем языке. Но наши души слышат друг друга. Ведь это тела наши разные, и жизни у них разные, но души – они у всех из одной Сферы Духа. Они – её ноты, как в музыке, её буквы, как в письменности, её цифры, как в математике... Они – слагаемые одной бесконечной во всех смыслах формы. Я только что назвала её Сферой Духа. Но можно и по-другому. У неё нет имени, которым можно было бы её выразить однозначно и полно.
- Да-да, я понимаю, про что ты. Я про это тоже много раз думал. Ты такая умная. Я не встречал в нашем лесу таких собеседников. Я был бы очень рад, если бы ты задержалась у меня в гостях хоть на денёк. Ведь какое это счастье - рядом иметь понимающего тебя. Почему бы...
- Ах, ты, Почемуша смешной, и куда ты меня примешь в гости? Уж не к огоньку ли в своей избушке? Мне и так жить в этом наряде недолго, а ты вон каков… И вообще, спрыгну я, пожалуй, тебе на плечо, а то и нос у тебя больно горяч стал.
- Ой, извини, - смутился Пых и покраснел. - Я как-то не подумал, что ты из… из тающего сделана.
- Сам ты из тающего, - опять засмеялась Снежка. – Из Одного мы. Но нос твой часы моего образа подсократил, это точно. Осталось моему платьицу жизни пара минуток.
- Боже, я своим теплом убиваю тебя! – вскрикнул Пых, на привычный для лесной братии манер поняв слова Снежки.
- Глупый ты ещё, Пых. Толь-только и прозрел, сразу видно. Жаром убить тело можно. Это так, да. Но тело на то и тело, оно не вечно. У каждого тела свой срок. Больше, меньше - в Сфере Духа нет большой разницы между моим и твоим сроком в телах. Разница значима только в сроках раскрытия взора души в теле. Вот моя жизнь в моём теле составляет лишь несколько минут. Твоя – годы. При этом спрошу: ты сколько прожил, прежде чем научился видеть и слышать не глазами и ушами своего тела? То-то же. А я умею это, живя лишь минуты. Так о чём ты беспокоишься?
- Я беспокоюсь о том, что только-только обрел счастье быть понятым, как должен лишиться его.
- Опять горюешь, Пых? Твоя жизнь дольше моей, и ты еще успеешь познать то, что я в свою короткую знаю уже. Я знаю, ты – ещё нет. Потому мне радостно, а тебе – пока нет. Например, скажу тебе на твое беспокойство, что счастье – это не то, когда тебя понимают. Когда понимают тебя – это большая удача в жизни. А счастье – когда при этом понимании есть и любовь.
- Любовь… Я слышал про неё. Но...
- Но не встретил себе? Не знаешь, какова она?
- Да.
- Ошибаешься, Пых. Она тебе известна. И в то же время неведома. Удивительно звучит, правда? Но верь мне, ведь я, живя лишь минуты, познала больше твоего. Тоже звучит невероятно, да? Но так бывает, и даже в вашей лесной жизни найдёшь ты тому примеры: один уж и стар, а всё глуп и слеп, как ещё в утробе матери пребывает. Другой, смотришь, от земли ещё не отрос, а в познании истин настолько преуспел, что близок к тому, чтоб и тело перестало быть нужным. Так вот, поверь: познать любовь, живя окруженным понимающими, – это всегда счастье в вашем лесном понимании. Но всегда счастье лишь твоё. И не всегда оно безболезненно для тебя. Да, в любви бывает даже больно, когда страдает душа, закованная телом. И чаще как раз больно, чем иное. Но есть счастье от Сферы Духа, и лишь оно превосходно, поскольку безболезненна в нем любовь. И счастье то - безгранично. Познать любовь, живя окружённым понимающими тебя, и при этом даря свою любовь, - вот истинное счастье.
- Как всё же мудры твои слова. Как мне не хватало такого собеседника. А ты? Ты познала такое счастье?
На этом вопросе Снежка перестала смеяться и продолжала:
- Если бы так случилось, то я познала бы то, что есть благо и как его творить, а значит – и дарить. Пока же я пусть и на короткое время, но получаю жизнь в этом мире с телом. То есть всё еще на пути познания того, о чем ты спросил. А при этом лишь видела, как все у вас в лесу разбрасываются словами «благодарю», нисколько не задумываясь о его смысле и вообще о силе слов. Но ты не такой, и потому мне повезло. Я уйду с большей радостью, чем в прошлый раз, когда была здесь.
- Ты была? Когда? И в чем радость сейчас, если вот-вот уходить из мира?
- Я была здесь в прошлой жизни. Тогда я тоже была снежинкой. Но в тот раз не была столь красива и свободна: меня ради забавы вдавили в бок снежной бабе, и я, не имея возможности шевельнуться даже усилием Ветра, пробыла здесь до весны. Тогда я сильно пострадала. Но и многое повидала, пребывая в таком заточении в самом центре бурлящей, но чужой для меня жизни. Я многое тогда осознала.
С этими словами Снежка задумалась. На ее личике появилась тревога или даже испуг, будто ей вспомнилось что-то неприятное. Однако через мгновенье оно ушло, и Снежка, как ни в чём ни бывало, продолжила:
- И вот ещё несколько минут назад не могла понять, зачем послана сюда вновь. Но теперь мне ясно. Тебе не придется больше сомневаться в том, что вечное есть: музыка Неба, Сфера Духа и другое, что тебя давно волнует и заботит. Ты это теперь знаешь наверняка, несмотря на непонимание лесных собратьев. Но будут появляться и среди них те, кому ты не покажешься смешным. Следовательно, уже ты им поможешь укрепиться в понимании истинного и вечного. Они – другим. И так далее. Истина получит формы знания и множественность. Форма – свойство творений этого мира. Оформленное множество получит здесь свою жизнь, и тогда «благодарю» говорить станут реже, а благо дарить – это станет возможным чаще. Оттого и радость моя. Посмотри, как твоя маленькая поляна освещена Месяцем. И посмотри, какой мрак у домов твоих соседей. Мне очень, очень радостно от нашей встречи.
И Снежка от волнения заплакала. Так бывает. Не все слезы в этом мире от горя и обиды.
Не смог сдержать слёз и Пых. Но он был ещё молод, не достаточно мудр, и поэтому плакал от жалости и сожаления. Его слёзы были от скорой потери первого создания, понимающего его, от невозможности продлить жизнь Снежки и их встречу, и от нахлынувших странных, ранее незнакомых спазмов в области груди...
Одна самая большая слеза, скатившись по щеке Пыха, упала точно на Снежку. И в тот же миг мельчайшая белая искорка, как бывают от костра, поднялась с плеча Пыха до уровня его глаз, на секунду задержалась и затем плавно стала подниматься в бесконечное звёздное небо.
Пых давно перестал плакать, но стоял ещё долго-долго. Он думал про странную встречу, про мудрые слова Снежки и загадочное чувство «любовь», которого он не знал. И к мыслям его всё более и более примешивалось какое-то щемящее ощущение в груди, которого никогда ранее Пых не испытывал. А вместе с ним в ушах звучал и звучал высокий смешливый голосок Снежки, и перед глазами продолжала стоять её ослепительная улыбка.