Лет семи или вроде того, придя
в Эрмитаж, я могла простоять час битый
после зала, где мумии египтян,
перед золоторамной Мадонной Литта.
И сестра говорила: «Пойдем уже!
Посмотри только – солнце в окне какое!»
Но другое окно и другой сюжет
наполняли чудесным меня покоем.
И с тех пор мне хотелось всегда узнать,
что держало тогда неотступно рядом –
у холста, где прикрывшая веки мать
кормит грудью младенца с недетским взглядом?
И художник сказал, что разгадкой свет –
отовсюду он бьет, неземной творяще
эту сцену, пронзая плетенье лент
или детские пушкинские кудряшки.
А психолог писал, что щегол в руке
у ребенка – играет со зреньем в прятки:
то игрушкой замрет и начнет тускнеть,
то пичугой живой поглядит украдкой.
И недавно историк нашел исток
откровенья да Винчи: непостижимо
повторяет фигур очертанье то
фреску древних христиан в катакомбах Рима.
А когда я качала своих детей,
мне понятнее стала судьба бастарда –
и что было тягчайшею из потерь
разлученного с матерью Леонардо.
И Мадонна, цветение совершенств,
тайно видит: в Кло-Люс опустили шторы,
и душа живописца к родной душе
улетает щеглом в голубые горы.