Полонез Огинского
«Каждый творец знает цену своим творениям, каждый творец может предугадать дальнейшую их судьбу, не правда ли, Миша?» - Сказал преподаватель фортепьяно.
«Не правда, поскольку не каждый способен ощутить свой талант в полной мере и, услышав его мольбу, придать смутному шевелению души соответсвующую огранку, превращающую шевеление это в музыкальное произведение,» - ответил юноша.
«А как быть с Бетховеном? Будучи уверенным в своем гении, он предлагал слушателю не только свои творения, но и все этапы их создания, одним словом, черновики,» - продолжил преподаватель, предпочитающий живую импровизацию беседы серой тоске натаскивания и зубрежки. В классе вдруг стало нестерпимо светло, через пыльное стекло окон полились цветные потоки весенней прохлады, и в проеме двери возник мужчина средних лет, одетый по моде позапрошлого века.
«А как быть с теми, кто не только не показывает слушателю черновики, а за редким исключением таковых и не имеет, да-с, не имеет, оттого что расценивает музыку как забаву, необходимую для отдыха серьезного государственного мужа,» - заговорил он на чужом, при этом вполне понятном языке, в то время как нервные руки его продолжали теребить ослепительно белый, густо исписанный черным бархатом нот, листок.
«Кто Вы?» - Почти одновременно спросили учитель и ученик, и мужчина, казавшийся несколько высокомерным, вдруг улыбнулся и смущенно представился: «Огинский, Михаил Клеофас Огинский.»
«Какая честь для нас встретиться с Вами, маэстро...» - Проговорил учитель, сумевший первым взять себя в руки.
«О, я никогда не называл себя «маэстро», да и надо ли мнить себя таковым, накропав несколько, схожих между собой, безделушек ? Думал ли я о бессмертии? Не скрою, думал. Но думал, что обрету его в качестве государственного мужа. А получилось все иначе, - кто-то, понятно, слышал про мои заслуги перед отечеством, но это «кто-то», а полонез известен всем. И выходит, что бессмертие — вещь неизъяснимая. Его можно не получить за неподъемные клавиры, и можно обессмертить себя за счет случайного сочетания нескольких нот, задевающих самые сокровенные струны человеческой души. Особенно, если к музыке позднее присоединят плохие стихи. Но так или иначе, интересно, что остальные мои полонезы ничего из себя не представляют, кроме, разве что, неосознанного пути к полонезу ля-минор... Прощайте, господа, прощайте. И меньше думайте о том, что чувствуют и чего не чувствуют творцы, созидая свои творения.
«Что это было, Миша, переутомление?» - после долгой паузы спросил учитель.
«Быть может, переутомление, а быть может и нечто другое,» - ответил ученик и взял с крышки рояля, еще хранящий тепло прекрасных рук, густо исписанный черным бархатом нот, ослепительно белый листок.