Говорят - в одну и ту же реку дважды не войти. Но вот ведь бывают совпадения: оба моих деда - Ивановичи, а обе бабушки - Семёновны. Причём оба Семёна, по рассказам родичей, крутого нрава, можно даже сказать - жестокого. Конечно, по одному-двум поступкам судить о человеке глупо, да и как судить, когда не знаешь обстоятельств этих самых поступков. Но тем не менее.
Дед отца по матери, якобы, был приказчиком и терпеть не мог, когда женщина переходила ему дорогу - тут же получала плетью, с которой прадед не расставался. Мне об этом в подпитии как-то рассказывал брат бабы Нюры (Анны Семёновны) дед Лёня, с гордостью рассказывал, потому как и сам был не лёгкого нрава.
Служил Алексей Семёнович во внутренних войсках и дослужился до подполковника. Охранял самого Кунаева, Генерального Секретаря Компартии Казахтана. Видел я его парадный китель - весь в орденах и медалях. Я гордился им и уважал, если бы не один его поступок.
Как-то поехали мы с ним на его дачу в алма-атинских горах за яблоками. Набрали три тяжеленных сумки яблок. В обед выпили, развезло обоих после выпивки, и он похвастал, как добился руки своей второй жены. Она была врач-офтальмолог. Хороший врач. Кем был её муж - не знаю. Дед тогда был уже холост, от первого брака остались дети: сын Владимир и, кажется, две дочери, точно не помню. Я детей его не знал. Что случилось с первой женой не задержалось в памяти, хотя дед Лёня (как мы его звали) рассказывал. Почему Лёня, а не Лёша? Наверно так ему больше нравилось. Вот эта врач, звали её Валентина, если память не изменяет, Фёдоровна, ему приглянулась. Кажется, они были соседями по коммуналке. И этот момент память утратила. Она была замужем. Муж мешал. Как многие нечистоплотные граждане в то сталинское время, дед, ничтоже сумняшеся, накатал на него донос. Мужа этой Валентины, естественно, сослали в лагеря. Кажется, не сразу, но они всё же поженились. Жили долго потом вместе. Совместных детей не нажили. Сын его от первого брака много пил, стал наркоманом и умер в полном расцвете лет. Дочери чурались отца и практически не общались с ним, как то пожаловался дед.
Сразу после дачи мне нужно было уезжать. Дед дал сумку яблок, посадил в такси и отправил на вокзал. В поезде, протрезвев, всё вспоминал его рассказ. К яблокам так и не притрагивался, казалось, осталась на них какая-то грязь от дедова поступка. Мама всё удивлялась потом, почему не ем яблоки. Я отмахивался, говорил, что в Алма-Ате их объелся.
В бабушке так же жестокие отцовские гены сказывались. И если уж она наказывала кого из своих детей в детстве, моего отца или дядю Семёна, если драла уши, то кровь с них капала.
Много времени прошло с той алма-атинской встречи, потом ещё пару раз виделись с двоюродным дедом, когда случай забрасывал меня в южную столицу. Но осуждать его я права не имел, не навещать тоже, всё же родня. Правда, особенной радости при общении уже не бывало. Расспрашивать деда больше не хотелось, наверно, боялся очередного разочарования. А теперь его уже нет, как нет и бабушки, и отца, и расспросить о пращурах этой ветви больше некого.
Другой прадед Семён и не знаю из какого был сословия, только во время войны как-то бабушка Паша (Прасковья Семёновна), у которой было девять детей, а мужа и старшего сына (впоследствии погибших) мобилизовали на фронт, пошла к отцу, который жил тогда уже со второй женой и жил неплохо, попросить что-нибудь из еды для голодных детей, его внуков, но тот отказал ей и велел больше к нему не приходить.
Сведения же о прадеде Иване по отцовской линии весьма скудные. Отец своего деда не знал совсем. Родился, когда того уже не было в живых. Знал только, что он объезжал лошадей для красноармейцев, да и расшибся насмерть во время объездки.
О другом прадеде Иване, отце Ильи Ивановича, вообще никто ничего не рассказывал.
Оба деда моих воевали. Квитков Николай Иванович в начале войны был ранен, ему перебило пулей нерв в районе таза и правую ногу скрючило. Сколько его помню, ходил он всегда с одним костылём и палочкой и сапожничал. Конечно, получал какое-то пособие по инвалидности, но семья была большая, баба Нюра (особенно по молодости) сильно болела, нигде не работала, жалованья не получала. Вот и приноровились они с дедом шить тапочки, а зимой дед ещё и валенки подшивал да чинил ботинки с сапогами. В летний сезон мы, внуки, всегда были обеспечены обувью, лёгкой и удобной.
Отец мой работал на шахте и постоянно снабжал своего родителя транспортёрной лентой, которую они с дедом расслаивали, драли из неё дратву, резали ленту на куски. Дед потом из этих кусков кроил подошвы по размерам и пришивал их смолёной дратвой к состроченному бабушкой на машинке верху. Бабушка постоянно скупала старые пальто, куртки кожаные, сапоги, изношенные валенки. Всё шло в дело. Из этого материала выкраивала и сшивала тапки разных фасонов и размеров. В основном, на заказ, а заказчиков хватало. Этим и жили.
Другого деда, Солнцева Илью Ивановича, я не знал. Ему в войну в 41-м году было уже за пятьдесят (возраст не призывной), был он намного старше бабушки Паши, но был старый солдат, ещё с Первой Мировой имел Георгиевский крест за храбрость, и на фронт пошёл добровольцем. Служить взяли его в хозвзвод. Однажды под Смоленском послали несколько групп по шесть человек в село, где фашисты повесили Зою Космодемьянскую. В одной из групп был и дед. На задании Илью Ивановича тяжело ранило в живот и оттуда он чуть живой приполз в часть, держа внутренности в руках. Это рассказывал моим родственникам односельчанин деда, встретивший его окровавленного в поле. Односельчанин тоже оказался в другой группе из шести человек, направлявшейся в это же село. Больше он деда не видел. А вскоре на него пришла похоронка.
Мама говорила, что до войны её отец часто уезжал в Воронеж и в Москву, отвозил какие-то товары с артелью мужиков. А из столицы всегда привозил гостинцы и подарки для жены и детей. Рассказывала, как постоянно ждала его у калитки.