В районную типографию, на работу я устроился на удивление быстро. Им как раз срочно-срочно нужны были ученики линотипистов. Объявления о приёме на работу печатались в газете. И звучало-то как заманчиво, не тракторист, не комбайнёр. а ли-но-ти-пи-ст! Типография была в ведении райкома КПСС, потому что выпускала единственную в районе местную газету, которая называлась ну очень оригинально «На Ленинском пути». Кто ещё помнит то славное время, тот наверно не забыл, с подобными названиями газеты тогда издавались тысячами, если не десятками тысяч. С небольшими вариациями - «Ленинский путь», «Ленинским путём» и так далее. Газета была небольшого формата, в четыре страницы, выпускалась на серенькой бумаге и отличалась редкостно мутными фотографиями и размытым текстом. Что касается содержания, то мне о нём судить было трудно, потому что судить было практически не о чём.
Статейки, написанные провинциальными журналистами, были сработаны изумительно деревянным слогом и удивляли столь же деревянной тематикой. За нагромождениями стандартных фраз терялась та немногая информация, которую читатель тщётно пытался выудить в однообразных по содержанию статьях. Самостийные деревенские поэты и писатели присылали произведения больше походившие на годовые бухгалтерские отчёты. И убивали своим языком всякое желание читать. Девяносто девять процентов народа не читали её вообще. Среди моих односельчан она проходила под прозвищем «брехаловка». Выписывать заставляли её, чуть ли не насильно. Всех членов партии – обязательно и всех комсомольцев принудительно. Остальным подписчикам пытались навязать её подписку в комплекте с другими дефицитными в ту пору журналами, такими как « Роман газета» и «Москва» или «Новый мир».
Никто не отказывался, потому что субсидировалось её издание государством, и стоила она даже по деревенским небогатым меркам, ну сущие пустяки. Её удобно было использовать в прикладных целях – делать из неё кульки под семечки и другие сыпучие продукты, сворачивать из неё шляпы и пилотки. В конце концов, самолётики с корабликами детишкам запускать. Да и мало ли зачем может пригодится бумага в деревне? Вот только на самокрутки она не годилась, грубовата была. И редакция газеты, и типография находились в одном небольшом, двухэтажном здании, на первом этаже типография, на втором редакция. Узнав, что я только что пришёл из армии, ответственный секретарь, строгая и красивая женщина бальзаковского возраста, чуть не запрыгала от восторга. С линотипистами в районе был большой напряг.
И буквально на следующий день я приступил к работе, или даже точнее к учёбе. А вся учёба заключалась в том, что мне единственный к тому времени работающий в типографии линотипист - объяснил устройство линотипа, в котором я разобрался буквально за два часа и он же вручил пособие по ускоренному обучению методу десятипальцевой печати. Буквально на следующий день я уже начал осваивать агрегат, печатая несложные бланки и справки. Сейчас в типографиях такая техника уже почти не используется. А в ту пору это была основная машина для печати газет, журналов и книг. Сам линотип или по другому говоря - строкоотливная машина, представлял собой огромную печатную машинку, высотой от пола до самого потолка. С большим числом всевозможных, постоянно двигающихся под шум электродвигателя рычажков и подач. С огромной клавиатурой, на которой все буквы и знаки имели свою отдельную клавишу. Заглавные, прописные, цифры, знаки препинания, в общем клавиш было больше чем на печатной машинке раза примерно в четыре или даже в пять. Клавиатура метровой длины! В плавильный бак по мере расходования опускался на цепи с крюком, кусок гарта (сплава олова и свинца), из которого под давлением и выливались готовые газетные строчки заданной ширины и толщины.
Метранпажи их комплектовали, обвязывали, и печатное клише было готово – можно было отдавать его печатникам. Работать было достаточно комфортно. Цех большой и светлый. За вредность (работа с свинцом) нам выдавали молоко и бесплатный яблочный сок в трёхлитровых банках, который впрочем бесстыдно воровали в основном работники редакции к типографии и свинцу отношения не имеющие. Буквально через неделю я уже довольно сносно научился стучать по клавиатуре и мне стали поручать печатать коротенькие статьи уже и для газеты.
Ответственный секретарь редакции, узнав, что на выходные дни я уезжаю из районного центра к себе домой в соседнюю деревню, видимо сначала в виде эксперимента, попросила меня написать коротенький очерк о первом председателе нашего колхоза. Очерк был написан, для чего мне пришлось целый вечер проговорить с дедушкой Козиным, вдыхая во все лёгкие его термоядерную махру и цедя приторно сладкий цейлонский чай. Очерк, по моему мнению, получился интересным. Для оживления сюжета я несколько отошёл от основной темы повествования и даже вставил, какую-то весёлую историю рассказанную мне стариком. Но напечатали его в таком кастрированном виде, что прочитав его в газете, я даже сначала не узнал. И только фамилия в самом низу текста доказывала, что его написал, вне всякого сомнения - я.
Такое отношение к собственному творчеству сначала возмутило меня до глубины души. Немного успокоился я только тогда – когда получил свой первый гонорар. Не очень большой, но деньги были заработаны напряжением мозговых извилин и это грело. Деньги как-то удивительно успокаивающе действуют на совесть и мировоззрение! С тех пор я поверил, что журналистика действительно вторая древнейшая профессия! Таким образом, у меня появился дополнительный заработок, а через пару месяцев и корочки внештатного корреспондента в кармане. Которые, я имел обыкновение как бы небрежно доставать и открывать когда надо и не надо перед носом у своих односельчан. Это вам уже не простой какой нибудь линотипист! Меня страшно распирала гордость настоящего творца! Эффект порой был поразительным, меня пропускали даже на такие закрытые мероприятия как партийное собрание! Хотя ни коммунистом, ни даже комсомольцем я никогда не был. Примерно раз в неделю я сдавал по короткому очерку или рассказу, и если не было чего нибудь более важного, то его могли и напечатать. Но не всегда. Добивала безжалостность с которой редактор кромсал по живому мои очерки. И я с таким же упорством продолжал их писать в надежде что когда нибудь ему это надоест, и он забывшись позволит выйти моим рассказам в не укороченном виде.
Коллективчик в цеху был весёлый. Два линотиписта и три наборщицы ручного набора, занимавшихся мелкооптовой печатной продукцией, афишками и поздравительными адресами, которые печатались тут же на небольшом тигельном станке. Я вовсю крутил роман с одной из наборщиц, молодой разведёнкой, которую знал, ещё учась в школе. Дама была абсолютно без всяких комплексов и суеверий. И мы с ней весело проводили свободное время. Второй наборщицей была Галина, вальяжная крупная, очень внешне приятная дама, имеющая двух несовершеннолетних дочек, и мужа подверженного непобедимой страсти к коллекционированию винных и водочных этикеток. Причём коллекционировал он их вместе с бутылками, и причем с полными. А потом пустые обменивал в клубе по интересам, который назывался «Пункт приёма стеклотары», на мятые купюры, добавлял ещё деньзнаков и приобретал новые бутылки. С таким увлечением супруга, она ничего поделать не могла. Но продолжала ежедневно сражаться. Ещё одной её страстью было сватовство. В доме, где она жила, было много незамужних женщин. Все они были матерями одиночками и её подругами. И все почему-то с такими вопросами обращались к ней. Я слышал, что когда-то в молодости, она поженила на своих подругах, нескольких ухажёров ухлёстывавших за ней самой.
Ей они не пригодились, а подругам ещё как! С тех пор и сохранилась у неё репутация удачливой свахи. Сколько я работал в типографии столько она и занималась этим. Делом принципа, для неё стал наш корректор Коля. Уже несколько раз она пыталась посватать его, но почему-то все попытки оканчивались неудачами. Было удивительно…? Корректор был высоким, широкоплечим мужиком лет сорока. Одевался всегда чисто и аккуратно, вёл себя здраво. Имел за плечами два высших образования, редчайший случай для захолустья. Собственный небольшой домик с огородом, и в конце концов не плохую зарплату. Может и не настолько большую. Но он не платил алиментов, ему не приходилось тратить деньги на закупку основных продуктов питания – картошка и капуста со свеклой у него была своя. Огородом он занимался основательно. Считался он довольно состоятельным. И смотрелся достаточно привлекательным женихом для деревенских красавиц. Только все его попытки жениться всегда оканчивались полным провалом. Удивительно!
О причинах его неудач мне однажды по секрету рассказала одна из его несостоявшихся невест. Несмотря на крепкую мужскую физиологию, Коля очень стеснялся женщин. И хотя в жизни он употреблял алкоголь очень умеренно, приходя на встречу с женщиной обязательно для храбрости выпивал пятьдесят грамм водки. Потом выпивал ещё пятьдесят, чтобы непринуждённо вести с ней беседу. Потом ещё чтобы усилить эффект непринуждённости, чтобы сгладить затянувшуюся паузу. И в итоге к концу встречи был уже не способен не только совершать мужские подвиги, но и даже двигать своими длинными ногами. И если даже женщина на первый раз прощала ему такую неудачу, на второй раз всё проходило по тому же сценарию. Но женихов в районе было в обрез, и Галина не теряла надежды, когда нибудь пристроить его под бок, к какой нибудь своей знакомой. Корректором он был грамотным и за всё время работы совершил единственный прокол. Совершил он его, потому что пришел на работу с больной головой, с очередного своего несостоявшегося сватовства.
В нашем районе в посёлке Танзыбей, жил довольно близкий родственник знаменитого советского поэта Твардовского. Всех талантов своего прославленного родича он не унаследовал, но тоже писал статьи и довольно неплохо. Все его произведения были посвящены выращиванию и уходу за садово-огородными культурами. Все присылаемые им статьи печатались, учитывая его родство, беспрепятственно и чуть ли вне очереди. И хоть в деревне все были опытными садоводами, а дач никогда не имели, но раз райком дал такой приказ - то надо печатать. В тот день как на грех, за линотип посадили не очень опытную практикантку, присланную к нам по обмену, за чем то из соседнего района. Она быстренько набрала не большую статью и отдала метранпажисткам, те её откатали и отнесли корректору.
Коля очень в то утро болел с похмелья. Сроки поджимали, и добросовестно он откорректировал только первую полосу, на остальные у него не хватило силы. Гранки отнесли в типографию, исправили ошибки и отнесли на подпись к ответственному секретарю. Секретарь всегда подписывала не глядя. Коля проколов не допускал. И номер зарядили в печать. Два старых печатника постарались на славу. Весь тираж удалось отпечатать как раз к концу рабочего дня к семи часам вечера. Когда весь тираж уже был готов, в типографию на ватных ногах и с белым, как сметана лицом спустилась из редакции ответственный секретарь. Она молча протянула нам газету, и ткнула пальцем в статью родственника советского поэта. Мы стояли и молча рассматривали статью, и не знали что нам делать, плакать или смеяться?
Дело в том, что на клавиатуре линотипа, буквы «о» и «е» находятся рядом, в верхнем левом углу. Молодая линотипистка, печатала быстро не глядя, может быть клавиатура была немного другого размера, или она торопилась очень. Но в статье во всём тексте посвященном выращиванию и уходу за облепихой вместо слова - «облепиха», многократно чётко стояло - «еблипиха». Редактор был в предынфарктном состоянии. Весь тираж был безнадёжно загублен. Возможно, если бы опечатка не была бы столь злокозненно неблагозвучной, то тираж всё же пустили бы в народ. Но с такой ошибкой сие было не возможно. А рано утром к восьми часам, тираж должен быть уже сдан для дальнейшей рассылки и распространения. Коля уже мысленно представлял себя лежащим в деревянном гробу с странгуляционными бороздами на шее.
Выход, конечно же нашёлся, он просто не мог не найтись. Иначе просто и не могло быть. Главный редактор, каким-то образом сумел уломать несговорчивых печатников и они остались в ночную смену перепечатывать весь тираж. Уж сколько им было обещано отгулов и какая премия им была обещана, мне неизвестно. В подсобные рабочие им определили корректора, и всю ночь он подтаскивал и утаскивал тяжеленные кипы бумаги, а контролировать процесс работы на ночь оставили ответственного секретаря. Общими героическими усилиями тираж к утру был готов. И разъехался по назначению. Испорченный тираж порезали и безжалостно сожгли. Впоследствии его списали как бракованную бумагу.
Утром Коля сбегал в открывшийся ресторан, потому что в магазинах водку продавали с одиннадцати часов и купил усталым печатникам от себя лично, два литра водки. И в первый раз напился с ними просто так, а не для знакомства с женщинами. Тем более впереди были два выходных дня. Главный редактор всё это видел…, но мудро промолчал.
Вроде и рядом были расположены были эти два совсем небольших колхоза. Семь вёрст по прямой, это если не ехать по дороге, сплошь состоящей из непролазной грязи и колдобин, а лететь через мелкие шипящие каменистые речушки и глубокие болота, заросшие острой осокой и камышами в низинах, потеющих холодными туманами. И земли у них вроде были одинаково небогатые, где глинистые, а где и песчаные, а дальше сплошные предгорья и каменистые сопки, окружённые непроходимой тайгой, заросшей мхами, брусничником и надёжно забитой непролазным смолистым валёжником. И дожди шли у них над головами одинаково одночасно, и град урожаи на землю регулярно ложил, и ураганы буйствовали и мороз лютовал одновременно, и весна с посевной как всегда не вовремя и осень неожиданно сваливалась на головы начальства, и коровы телились, а кобылы жеребились без оглядки на месторасположение и торжество народовластия и гегемонию пролетариата, а всё же разница была очень заметной. Поспокойней и понадёжней жили животноводы и хлеборобы в колхозе имени отважного усатого революционера товарища Щорса. А вот в соседнем колхозе, имени славного пролетарского вождя товарища Щетинкина, народ едва сводил концы с концами. Так, как у нас впрочем, было тогда по всей стране, называемой бесконечно гордо – Союз Советских Социалистических Республик.
Почти не осталось уже в живых свидетелей тех трудных времён, да и имя великого Сталина всё чаще и чаще произносится торжественно, восторженно и с придыхом. Дескать, был бы жив Сталин, он бы тут живо порядок навёл. Поплясали бы вы, любители демократии. Чего-чего, а топоров, пил и ватных бушлатов нашлось бы с пару десятков миллионов, а то и больше на всех, у кого мозги работают немного иначе и мечты о настоящей свободе пересекают нерушимые границы нашей гордой страны! А вот какой тогда был порядок, уже толком никто и обьяснить не может. И как главный аргумент бросят тебе: «Нас тогда весь мир боялся»! Остаётся усмехнуться только, эка невидаль, больше-то всего нас боялись - мы же сами. А они просто немного опасались и ещё больше удивлялись и даже изредка сочувствовали. Не было почти ни одной семьи, у кого бы не пострадал кто-нибудь из родственников. Кто-то из-за неудачно выбранных предков, не приведи конечно господь, если они были из благородных, профессуры, военных, лиц духовного звания или просто желали жить по простым и человеколюбивым заповедям Всевышнего. И не гарантировало безопастность даже самое пролетарское в двадцатом поколении, сермяжное и лапотное происхождение. Будь ты хоть подзаборным аполитичным бродягой, всё равно можешь быть записан в португальские шпионы или подкулачники-вредители. Кто-то за свой смелый и болтливый язык. А кто-то просто за то, что не мог не думать и не анализировать и не отражать мыслительный процесс на своём лице. Такие сразу были обречены, фатально. А остальные глубоко втянули головы в плечи, плотно прижмурили глаза и затихли, боясь откровенничать даже с родными жёнами. Мало ли, что взбредёт сегодня твоей красавице благоверной? Заподозрит она тебя в коварной мужской измене, зарыдает горько, а потом наслюнявит химический карандаш и полетит весточка в ЭнКаВэДэ, рассказал, дескать, политически некорректный анекдот о товарище Плеханове и его тесной аморальной связи с товарищем Розой Люксембург! И всё! Потом и захочет опомнившаяся от минутного порыва брошенка вернуть всё назад, дому хозяина, отца детям, свекрови сына, а себе смысл жизни - а уже поздно, пули из тела в ствол, как в обратной киносъёмке, уже не возвращаются. Сколько не крути в душе кино. Медленно окисляются медью и свинцом в уже остывшем теле, в неизвестно где заброшенной могиле без креста, звезды и даже без простой фанерной таблички с номером.
Были одиночные примеры отчаянных бунтов, были, но из-за того, чем они закончились, их и вспоминать не стоит. Впрочем, были несогласные и другого плана. Раз плетью обуха не перешибёшь, размышляли они, значит нужно сделать всё, чтобы обух бил мимо цели и мимо установленного мирозданием порядка. Люди тихие и не громогласные. С одним из таких славных борцов духа, мне и пришлось побеседовать на излёте девяностых годов. Я недаром в самом начале упомянул названия двух соседних колхозов. Так вот, председателем того самого славного колхоза имени украинского партизана Щорса и был дедушка Роговой. В ту пору, когда меня, свежеиспечённого внештатника, послали написать о нём коротенький очерк в районной газетке «На Ленинском пути», он был уже совсем немощным стариком, сгорбленным и усохшим от напряжённой жизни, но ещё оставался неутомимым матершинником и истребителем домашнего самосада, который густо рос у него в небольшом огороде, стеснительно протягивая к солнцу свои мелкие и невзрачные жёлтенькие цветочки. Сначала он пытался быть максимально официальным и солидным, но узнав, что я местный, свой, и справившись, чей я сын, заметно стал проще. Тут же сообщил мне, что знал моего отца, когда тот ещё без штанов под стол пешком ходил. Мне это было трудно представить, но ради очерка я согласился с этим. Он постоянно заваривал мне на обшарпанной русской печке крепчайший цейлонский чай, сыпал табаком из самокрутки на свои ватные засаленные штаны, которые носил, невзирая на тридцатиградусный мороз и тридцатиградусную жару, и не в тему травил непристойные истории, видимо всплывающие из времён своей молодости. Речь его была так витиевато заправлена простыми и короткими, но непроизносимыми русскими словами, что привести его рассказ в оригинале не представляется возможным. Поэтому придётся пересказать его своими собственными словами.
Председательствовал он долго. Период его правления растянулся с тридцать третьего года по пятьдесят третий, что было тогда большой редкостью. Это была эпоха, когда каждый прожитый год смело можно было считать десятилетием. При такой нервной работе протянуть в этой должности и пяток лет считалось большой удачей. Но он выстоял. Из этого двадцатилетнего периода, пожалуй, выпадает только кусок военного времени, когда он воевал на фронте. Отправился он туда в начале сорок второго, вернулся уже к концу сорок третьего. Его засыпало в окопе где-то на волховском фронте, так что санитары из похоронной команды случайно откопали его только через много часов. Увидели торчащую из земли не то руку, не то ногу. Те, кто лежал в окопе под ним, так и остались до сих пор в этой братской могиле. Его сильно контузило разорвавшейся неподалёку миной. Множество мелких осколков остались не извлечёнными фронтовыми сувенирами в его голове, спине и шее. У него почти не работала правая рука, почти не видел правый глаз и не слышало правое ухо. «Ну если посмотреть с десяти саженей, особенно слева, то я же почти здоровый мужик, бабы например, никогда не жаловались! Главные органы – сердце, печень и всё другое, без чего мужику не жить, в полном порядке», - подшучивал он над собой. Чтобы снова работать председателем, и этого хватало с избытком.
Самое интересное, что его пришлось ещё и долго уговаривать, чтобы он снова принял эту хлопотную должность. Он согласился не сразу, а только после жёсткой беседы в райкоме партии. Проще говоря, ему пригрозили исключением из рядов ВэКаПэБэ. Только после этого он снова впрягся в тяжёлый плуг колхозника. «Эх..., на завод надо было идти у городе, кладовщиком, там и с одной рукой можно. Или в железнодорожное депо, осмотрщиком, рука же чуть-чуть шевелится, а мужиков как раз сильно не хватало. Предлагали же мне сразу после ранения. И бабы в городе, это же совсем другой коленкор. Была у нас санитарка Валечка..., ну это я тебе потом расскажу. Так нет же..., припёрся в деревню. Свежего навозу понюхать захотелось. Тьфу на меня дурака..., отсюда разве выпустят, это тебе почти Колыма. Кругом Колыма, на тыщу километров вокруг, только что охрана не с винтовками, а с папками», - беззубо улыбаясь, корил он себя.
Что такое жизнь колхозника в то время, даже мне трудно представить. А уж о тех, кто знает об этом только по советским фильмам, и говорить не стоит. Там, в фильмах, сплошные берёзки, коровки, розовые поросята, любовь на свежем воздухе, до предела насыщенном кислородом, ситцевые платочки, переходящие знамёна победителей соцсоревнования, ромашки да парное молоко со сметаной. А я и родился и всё детство и юность до самого ухода в армию провёл в деревне. Там всё немного по-другому было – редкоснимаемые промасленные штаны и фуфайки в мазуте у изработаных трактористов, и такие же вечные серые халаты и фуфайки в дурнопахнущем силосе у надорванных трудом доярок. И у тех, и у других - демисезонные заношенные валенки в резиновых галошах или кирзовые сапоги летом. Женщина, проработав год на такой работе, становилась инвалидом на всю оставшуюся недолгую жизнь. Инвалидом с почётным правом работать до самого конца. Мама работала у меня некоторое время на такой работе, слава Богу что недолго, потому и знаю. Кто этого не видел и не испытал, пусть поставит свечку Николаю Угоднику за своё счастливое неведение, ну а кто знает, что это такое, пусть погреется в небесном раю. После земного ада. После подъёмов в пять утра на дойку коров в любой мороз и неделей без сна на посевной и уборочной в любую жару.
Помню, как бабушка почти до самой смерти хранила жестяную, кованную местным кузнецом шкатулку с жёлтыми и блёклозелёными квитанциями. Это были бумажки Сталинских и начала Хрущёвских времён. В них синеющим карандашом были написаны непонятные мне тогда цифры. Это были сведения об уплаченных крестьянских налогах. Я с удивлением узнавал, что с каждой хромой курицы, гуляющей по пустому двору, нужно было каждый месяц сдавать по десятку яиц и никого не беспокоило, неслась ли она или нет. С полудюжины яблонь в саду нужно было уплатить сумму, почти равняющуюся месячному заработку. С каждой захудалой коровки нужно было сдать почти по фляге молока и полпуду масла. А вот доится корова или в запуске, это тоже приёмщику необязательно было знать. А если хозяин какими-то немыслимыми способами умудрялся сохранять в себе буржуазный инстинкт собственника и из последних сил содержал свинью, то после завершения её жизненного цикла нужно было сдать свиную шкуру и несколько килограммов топлёного свиного жира (смальца). А если во дворе ещё и подсвинок появлялся, то нужно было сдать ещё и вторую шкуру, даже если плохокормленный подсвинок всё ещё был жив и вяло ковылял по ограде.
Я задавался вопросом, а как можно было уплатить денежный налог на фруктовые деревья, если крестьяне получали зарплату палочками трудодней? Оказывается, для этого нужно было умудриться продать за деньги те же оставшиеся яйца или ещё может быть оставшееся сало. Неудивительно, что в тридцатых годах почти вчистую были вырублены хозяевами все сады и истреблена на подворьях почти вся живность. Какая разница, как сидеть голодом, с коровой или без коровы? Оставили только совсем уж необходимое. Детей же, как курицу или овцу, не убрать из двора! Родятся и родятся, пищат, капризничают, кушать просят, тут одной картошкой не обойдёшься, они же, дети, тоже из отряда млекопитающих приматов. Тут без коровы, или на крайний случай козы, никак. Плачь, а коси сено по болотам и черёмуховым забокам. Таскай на себе. В основном, после работы или рано утром до работы, колхозное рабство никто тогда ещё не отменял. Крестьянская жизнь в тридцатых и сороковых годах не очень явно отличалась от жизни при крепостном праве. Правда, там некоторые помещики иногда всё же проявляли милосердие и справедливость к своим крестьянам. Потому что негоже портить и доводить до недееспособного состояния свою собственность. А вот председателю жалеть своих крестьян не было никакого резона и желания. Они же всё равно не его собственность, они же государственные, значит ничьи! Да и за павшую лошадь или телёнка могут спросить, как за порчу социалистической собственности, а за умершего от истощения или голода человека на спросят. Русские бабы ещё нарожают, как говорил славный маршал товарищ Жуков. Раз Бога нет, значит всё в руках его..., ну этого..., в общем, того, кто распоряжается всемирным законом сохранения материи. Уважительная причина могла быть только одна. Это смерть крестьянина. Да и то она больше смахивала на дезертирство с фронта социалистического строительства.
Помню историю, рассказываемую в моём детстве деревенскими стариками почти как анекдот. Рассказывалось это всегда весело и даже с сочувствием к так опростоволосившемуся бригадиру. История заключалась в том, что каждое утро этому мелкому колхозному начальнику приходилось обходить избы и почти насильно гнать деревенских рабов на работу. Люди были истощены непосильным трудом и иногда просто не хотели подниматься, умирающему человеку бывают не страшны даже угрозы с абревиатурами эНКаВэДэ и прочие страшные сокращения. Тогда помогал длинный пятиколенный бич, сплетённый из прочной бычьей кожи. И вот в сердцах забегает бригадир в избу к одному такому, уже по причине истощения и умирания ничего не боящемуся и видя, что тот и не собирался подниматься на работу, начинает нещадно хлестать его и стимулировать россыпями русских слов. А когда устал бить недвижимого человека и охрип от крика, то только тогда услышал страшный плач женщины, жены избитого. Оказывается, что симулянт и лентяй умер ещё вчера вечером и недвижно лежал на лавке, готовясь к процедуре прощания с белым светом и переходу в лучший мир. То, что он для него будет «лучшим», тогда никто не усомнился.
Но милосердие в некоторых людях практически неистребимо. И оно встречается даже у тех, кто прочёл за всю жизнь только тонюсенький кодекс строителя коммунизма, а не толстую Библию или ещё более толстый Коран. Вот поэтому и жили поселяне в колхозе имени Щорса под руководством Рогового немного лучше, чем в колхозе имени Щетинкина. Может, для постороннего человека из города это было и не очень заметно, но для самих крестьян это играло порой решающую роль в выживании. Не стоит и говорить, что после войны вопрос шёл не о выборе, что положить в варёную картошку, а о том, будет ли сегодня вообще на обед варёная картошка? Или хоть что нибудь? Люди порой откровенно голодали. Особенно голодным выдался первый послевоенный сорок шестой. Даже в городах было проще, там были магазины и рабочие регулярно получали какую-никакую зарплату. И, встав в очередь в шесть часов утра, к девяти можно было отоварить хлебные карточки. Хлеб не имел тогда названия и сорта и назывался просто «хлеб». Не важно, из чего и как он был приготовлен, важно что он был. В наших же краях порой единственным спасением была река и встававшая за ней густая тайга. Грибы, ягоды, кедровые орехи и мелкая живность, попадавшаяся в петли и капканы, зачастую была последней надеждой людей. Кто его знает, возможно это осознание и делало сибиряков более независимыми и оптимистичными, по сравнению с жителями другой России. Но эта надежда давала повод окончательно не пасть духом. А у кого даже такой надежды не было, тому оставалось только молиться на председателя.
И вот приезжает осенью в деревню комиссия от наркомата по земледелию. А она туда приезжает часто, нужно же продемонстрировать, что зарплату и паёк в спецбуфете они получают не зря. Два-три бугая, с лоснящимися лицами и с ними комиссар, давно перезрелая активистка от райкома партии. Посадит их председатель в свою бричку или лучшую в хозяйстве телегу, застеленную свежим сеном, и поедут они кататься по полям и перелескам, зорко оглядывать, всё ли ладно в подопечных землях колхозных. Непонятно, что могли понимать в земледелии люди, видевшие обработанную землю только в цветочных горшках, стоящих на подоконниках в райкоме, но с начальством не поспоришь. Вот и возит их уныло председатель по разбитым грязным дорогам, поясняя, где у него посеян овёс, где просо, а какие земли он определил на будущий год под озимые и яровые. Пытаются проверяющие товарищи смотреть строго и вставлять едва знакомые им слова – «огрехи, рекультивация почвы, органические удобрения, нарушение технологии вспашки....» и другие фразы, вызывающие искреннее недоумение у знающих землю людей. Но председатель только криво усмехнётся. А то спрыгнет иной представитель наркомата с телеги, подойдёт к краю широкого поля, сорвёт пару колосьев, помнёт их с умным видом в руке и спросит, строго глядя горящим глазом на председателя: «Почему нарушены сроки посева? Созревание отстаёт примерно на две недели...».
- Не знаю, - вяло отвечает председатель, - это не мои поля, это клин соседней деревни, и там вот дальше весь ячмень ихний и тут под горой тоже и в на том взгорке, а я им не командир, - и снова ухмыльнётся про себя. Знает председатель, что не станут ничего проверять представители без особенной надобности. Да и не смогут, даже при большом желании. Таёжные поля и клинья – величина до того непостоянная и эфемерная, что и сами колхозники путаются. Где-то идут вырубки, где-то куски целины по новому зарастают молодым сосняком по причине недостатка рабочих рук, где-то они отпущены под пары, а где-то и просто заброшены по причине полной непригодности для земледелия. Для того и возит он их по полям то спиралями, то зигзагами. Им ведь главное строгости напустить, чтобы понял председатель их великую значимость и свою мелкую ничтожность. Соседняя деревня относится к другому району и там своего начальства полон Дом советов, вот и пусть беспокоятся. А карты границ даже таким значимым людям никто просто так не доверит, потому-что кроме игральных любые другие карты - военная тайна! Да и не понимают они ничего в топографии. А кто их попросит, эти карты, тот явно не Мальчиш-Кибальчиш, а совсем наоборот.... А председателю что, главное его угодья, большие распаханные наделы цветут и колосятся.
Обычаи порой всё-же пересиливают насильно навязываемые праздники. Вот даже православие за тысячу лет не смогло побороть языческие привычки населения, живущего на теперешней российской территории. Оно просто их приспособило и подогнало под свои незыблемые каноны. С трудом, но притянуло за уши. Или скромно делает вид, что не замечает несоответствий. Кто не знает, что празднование Масленицы и Ивана Купалы суть языческие атавизмы? Где в Библии написано про хмельные поминальные застолья? А уж про Новый год и говорить не стоит. Наверное, таким же обычаем был в советское время приём и угощение ревизоров всех мастей, эта традиция тоже похоже проистекала из глубокой древности. Наверное, ещё со времён собирания дани с Московского княжества наместниками Чингизхана и Батыя. Вечером в лучшей хате деревни был накрыт широкий стол и выставлена шикарная закуска. Шикарная по тем голодным временам. Молодая картошка, шипящая на белом сале, яичница с зелёным лучком, салат из огурчиков со сметаной и свежеотобранный мутноватый свекольный первач в стеклянных четвертях. Это, пожалуй, и было самым главным и заключительным аккордом застолья, устроенного в честь окончания ревизии. Под такую жидкость окончательно забывали районные товарищи, где они весь день ездили и чего смотрели. А то кружил их, кружил председатель и непонятно в какую сторону уехали и с какой стороны приехали. Чтобы поставить более чёткие подписи на акте проверки, нужно, чтобы перья были тщательно протёрты спиртом. Таковы наши обычаи. А то приедут они там к себе в район, чёрт его знает что они там напишут на трезвую голову. Рисковать не нужно....
Ох, и весёлые же были гулянки! Порой даже под гармошку с частушками и коварными коленцами гопака. Видимо от того, что на короткое время спадало всеобщее напряжение и можно было хоть ненадолго расслабиться душой и перевести в озвученные слова накопленный за время молчания багаж размышлений. У кого какой был. От этого величие представителей наркомата земледелия снижалось одновременно с уровнем самогонки в бутылках. После двух стаканов они становились гораздо доступнее, после четырёх с ними уже можно было говорить на равных. Ну а после пяти, председатель общался с ними уже откровенно насмешливо, а переспелую и незамужнюю инструкторшу района, нежно обняв за объёмную талию, выводил покурить и подышать свежим воздухом на сеновал или в подтопленную по такому случаю баню, и с каждым разом на всё более продолжительное время. Возвращалась она оттуда потрёпанной и помятой, со сбившейся причёской, иногда с одетой наизнанку юбкой, но с сияющими глазами и счастливой улыбкой. Самогонка всё не кончалась и не кончалась, разговоры всё продолжались до самого утра. А утром опохмелившиеся представители, ополаскиваясь ледяной водой из колодца и собирая мозги в кучу посредством потирания черепа дрожащими руками, уезжали с сознанием прекрасно исполненной миссии. То, что дела в хозяйстве будут признаны удовлетворительными, было истинной несомненной. Ну хотя бы потому, что проверяющие не всегда были уверены, что не сболтнули по пьяни чего нибудь лишнего при посторонних. А вдруг там было про Самого...? Поэтому нет и резона лишний раз ссориться с председателем. С инструкторшей и так всё было понятно, ей тем боле мочить свою репутацию не к лицу. У каждого человека есть слабости, ну а у выпившей женщины, разыскивающей утром трусы на сеновале - тем более. Но главное, дела в колхозе и на самом деле обстояли неплохо. Явных провалов не было. А мелкие недостатки, это, как известно, обратная сторона больших достоинств! Председатель облегчённо вздыхал, и мысленно благодарил судьбу за ещё одну благополучно прошедшую над головами колхозников тучу. К его великому сожалению, очень редко одни и те же проверяющие приезжали с проверками по нескольку раз. Как бы сейчас сказали, в наркомате тоже беспрестанно проводили ротацию кадров. Видимо, немного догадывались о том, что их сотрудники тоже простые смертные, хоть и с партбилетами в карманах. И крылышки у них уже никогда не вырастут, хоть тресни...!
Но одними только хорошими застольями с проверяющими комиссиями жизнь крестьян не облегчишь. Другие председатели тоже не лыком шиты и не дратвой заштопаны. Но у них почему-то и столы победнее и планы не всегда выполняются и самогонки видно жалеют, куркули потные. А вот председателю колхоза имени Щорса благоволили не только проверяющие, но и Судьба стояла на его стороне в одном ряду со своими собственными крестьянами. Уж они-то знали, что те самые неучтённые клинья пшеницы, которые по словам председателя якобы принадлежат соседнему району, будут скоро тихо убраны и плавно и негласно перетекут в лари сеявших и убиравших. Сколько их по уголкам полей и на еланях разбросано, разве сосчитаешь? Они видели, что в соседних хозяйствах на трудодень едва наскребали по четыреста грамм пшеницы, а их трудодни из-за таких вот неучтённых нарезов были в два-три раза полновесней, и это после выполнения всех хлебозаготовок. Они знали, что после опороса колхозных свиноматок можно было неофициально взять якобы на откорм одного поросёнка и потом о нём постараться никогда не вспоминать. Но только одного, не больше. И молчать, молчать, молчать.... Что в «общем» колхозном саду, который назывался Верхним, неофициально за каждым домом закреплены несколько плодовых деревьев и если не все плоды с деревьев будут сданы, то никто строго не спросит. Кто же их считает? Да и год на год не приходится. Можно взять коня на конюховке на день для личных дел, не унижаясь, как в других хозяйствах. Что, если подойти к председателю в случае крайней нужды, то он напишет записку и колхозный пасечник выделит безвозмездно литровый бидончик мёда «для лечения простуды», а куда потом пойдёт этот мёд, никто не поинтересуется. Что премировать за прилежный труд можно не пустой бумажной грамотой, а подкреплённой небольшой корзиной яиц или невысоким стожком сена. Мёд вот снова тоже хорошо сочетался с похвалой. А и в соседних деревнях тоже, оказывается, любили сладкое. Вот и были у колхозников хоть и скудные, а рублишки и копеечки. По соседним хозяйствам и того не видели. Потому и были немы как рыбы колхозники колхза имени Щорса.
Я спросил у дедушки Рогового, как же он не боялся так рисковать своей жизнью? Ведь по тем временам это всё были подсудные дела. Особенно обман с посевными площадями. Хищение социалистической собственности беспощадно каралось двадцатью пятью годами зоны или скорым расстрелом. Расстрелять могли и за десяток колосков, а тут счёт шёл на гектары....
- Боялся, как не боялся, особенно до войны трудно было, это только дурак ничего не боится, - отвечал, давясь табачным кашлем, старик, - съездит кто до району и капут, только меня потом и видали. Но я так понимаю, что ни к чему им это было. Никому от того лучше бы не стало. Да и маленькая деревня, все на виду, как им потом своим деревенским в глаза смотреть? Всех же и поведут как соучастников. Почему знали и молчали? Почему не проявили сознательность и не захотели пухнуть с голода? Почему вас папа с мамой Павликами Морозовыми в пачпорт не записали? Я же не для себя старался и Бога гневил. Я же себе за всё время только пару сапог да пару штанов может и справил. А всё остальное - колхозу, - и, улыбаясь тонкими губами, добавляет: и чуть-чуть в амурную кассу вложил. Сколько после войны вдов да незамужних баб оставалось. И всех жалко.... Той патефон или часы с кукушкой за ударный труд, другой обновы детям к школе за успехи в полевых работах, третьей тёса на новую крышу или ботиночки и бусы..., за красоту. Чаю хочешь ещё? Сейчас я медку тебе подолью.
Чай был крепким, мёд был густым, прошлогодним, видимо своим, а не покупным. В небольшом саду, как я заметил, стояли три улья. Я прихлёбывал из древней глиняной кружки и размышлял об извилинах сознания. Во всех соседних деревнях были раскулаченные, выселенные и репрессированные и уже отсидевшие по десять лет за совершенно пустячные преступления, даже такие, как кража нескольких картошек с колхозного поля, порча государственного имущества, заключающаяся в случайной поломке колхозной веялки или случайный поджог папироской кумачовой вывески с первомайским лозунгом. А тут целая деревня в двадцать домов знала о незаконных деяниях председателя, и ни один человек за двадцать лет правления не предал его. Учитывая то, что за эти годы по стране было написано более двадцати миллионов доносов, это совсем удивительно.
Об окончании его председательской карьеры я знал и без его рассказа. Как поговаривали его односельчане, в одно время он завел романы сразу с двумя женщинами, жившими почти рядом. Он хоть и стал почти инвалидом, но настоящим мужиком так и остался. Одна была вдовой с четырьмя детьми, а у другой и вовсе было не то пятеро, не то шестеро детей. Но обе женщины были ещё видные и привлекательные. И всё бы было ничего, но они не могли никак между собой поладить тихо и мирно, и вскоре скандал дошёл и до районного комитета партии. А тогда как раз начались всякие пертурбации и чистки. Казалось бы, где та, не верящая ничьим слезам, Москва и где мизерный по масштабам страны сибирский колхоз? Колхозишко заштатный. Где громкое «дело врачей», плёвших заговор для отравления гения всех времён и народов, и где ревнивые несчастные женщины, не сумевшие поделить мужика? Но вот поди ж ты! И под эту компанию решили пригвоздить к аморальному столбу подвернувшегося некстати деревенского начальника. Заседание партийного комитета сделали показательным и выездным. Оно проходило в нашей деревенской школе, которая в своей молодости, до тридцать какого-то года была простой деревенской церковью. Эта школа и сейчас стоит в нашей деревне, уже обросшая всякими пристройками и искалеченная переделками. Но в одном из классов ещё осталась от церквушки колонна, поддерживающая потолок, а на крыше видны диагональные балки, на которые раньше опиралась небольшая звонница. Вот в этой школе и проходил партийный суд над председателем. Суд был долгим и неприятным для всех. Тем более все судьи и обвинители прекрасно знали друг-друга и даже когда-то, наверное, числились в друзьях у подсудимого. Все они сказали по небольшой осуждающей речи, ясно понимая при этом, насколько всё выглядит фальшиво. И вот, учитывая все его прежние давнишние заслуги и вновьприобретённые грехи, его решили просто тихо перевести из председателей в бригадиры. И сделать строгий выговор по партийной линии. С занесением в личное дело. Они-то и не догадывались, какой груз сняли с души приговорённого. Всю жизнь прожить под страхом смерти и внезапно получить освобождение. О такой участи он раньше мог только мечтать. Просияв лицом, он с облегчённой душой вышел на улицу, и повернувшись лицом к уже несуществующей часовне, туда, где теперь вместо золотого купола с лиственным крестом сияло закатное медное большое солнце, с трудом сгибая травмированную на фронте правую руку, кистью, скрюченною немецким взрывом в неразгибаемое старообрядческое двуперстие, трижды истово и искренне облегчённо перекрестился.
Вряд-ли это было сделано специально для того, чтобы кто нибудь это увидел, быть может, он просто забыл, что окна школы выходили прямо на дорогу. Но это его открытое приобщение к религиозному дурману увидели все члены райкома, всё ещё находящиеся в импровизированном зале суда и вяло покуривающие папироски. Вновь назначенный председатель колхоза, по приказу парторга мгновенно вернул только что освобождённого в помещение и все присутствующие тут же единогласно проголосовали за исключение «тайного агента церкви и примазавшегося к народу мракобеса» из партии. Чем это грозило исключённому, рассказывать думаю и не стоит. Дальняя и трудная дорога из далёкой Сибири в ещё более далёкую Сибирь без надежды на возвращение ясно замаячила впереди. И он знал, что именно так и будет и почти ничто уже не в силах этому помешать. Но видно и тут Судьба спасла своего нечестивого, заблудшего, но где-то справедливого душой отпрыска.
Через неделю всем стало не до запутавшегося в любовных и религиозных сетях бывшего председателя колхоза имени Щорса. Через неделю в райкоме все о нём забыли. Через неделю все уже были озабочены только своей судьбой. Потому что через неделю умер великий вождь мирового пролетариата товарищ Сталин. И страна погрузилась в жестокую печаль....