Итак, она звалась Татьяной... - А.С. Пушкин "Евгений Онегин"
__________________________________
По прямой из Петербурга в Читу поезда не ходят. С пересадкой через Москву приходится ехать. Неудобно со спальником, палаткой и прочим походным скарбом с поезда на поезд прыгать, да делать нечего. В Москве около вокзальная дороговизна на продукты страшная, так что приходится из Питера ещё и увесистую сумку с едой тащить. Вагон-ресторан – не для нашего брата экономного туриста. Да что о мелочах говорить! Ещё один последний финишный рывок, и прости- прощай вокзальная толкучка. Сейчас проводница в вагон запускать будет: последние минуточки остались. Стою, жду. Рюкзак на спине. Сумка спереди через шею. Сумка – в правой руке. Билет с паспортом – в левой. Не сахарно. Но носильщика много годовой турист не нанимает: неженки дома пусть сидят у телевизора.
Носильщикам на суетных московских вокзалах работы вообще хватает. Только вот от носильщика одно слово осталось: теперь они водители - толкатели тележек. Довольно мощных тарано способных тележек на трёх колёсах. Подкатываются к нашему вагону такие тележки: одна с непомерной кучей коробок, другая – тоже под завязку, и вдруг следом тележка почти пустая: с двумя сиротливыми, на мой взгляд, тощеватыми дорожными сумочками. Тележному носильщику - водителю ведь всё равно: ему за ходку платят. Да кто же это такое несерьёзное барахло сам не несёт?! За тележкой едва поспевала женщина пожилая, и видно, что ноги не здоровые, отечные.
Погодка в том году для хорошего отпуска выдалась много обещающе африканская: на перроне – адская сковородка. Жара аж асфальт мягчит. Кроссовки к асфальту липнут. Рюкзак от пота к спине прикипает. Вся в вагон очередь обмахивается, чем бог привёл. Вместе с не загруженной тележкой подошедшая пожилая женщина дышит тяжело, пот с морщин утирает. Не то чтобы грузная она, а, бывает, труд как в землю вбивает. Про таких говорят, – сработанная. А волосы богатые: седая коса толстая вокруг головы обёрнута. Какова же эта старушка смолоду была?!
Очередь оказалась сознательная: пропустили замученного старого человека первым. Волею судьбы оказался с этой женщиной в одной плацкартной выгородке. В поездах дальнего следования ведь как: либо вообще с соседями не сошёлся; либо на второй день уже лет сто знакомы и от родственников до седьмого колена перешли к мировым проблемам. Поезда дальнего следования что-то такое сдирают с человека, что людям в городской повседневной борьбе за существование общаться по-человечески мешает.
Одна верхняя полка в нашем четырёх коечном закутке вышла сменная: более полсуток никто не задерживался. Так мы втроем четыре с половиной дня и дружили: я, дядька, в Москве на один глаз прооперированный (один хрусталик поменяли, второй на следующий год оставил, – нельзя же сразу!), и попутчица наша.
– Вы зовите меня – бабичка Танечка. Отчества не надобно: длинно с ним и скучно. Это я сама так себя кличу – бабичка Танечка. Нынче я из гостей еду: дочерей навещала. Две их у меня, и внучек-внуков по двое.
– Далеко же вы от дочерей забрались – в пять суток пути, да ещё день от Москвы. Что так?! Неудобно, ведь, и дорого туда-сюда кататься.
– И дорого, и тяжело, да охота повидаться. Как говорится, – охота пуще неволи. Один год – я к ним езжу. Другой раз – они ко мне. Родная кровь! Только не забралась я: наоборот, на родину вернулась. Длинная это история: длиной в жизнь.
Она охотно рассказывала, благо слушатели нашлись. И голос такой звучный, красивый, – заслушаешься. (Меня, бывшего журналиста, хлебом не корми – дай чужую жизнь подслушать на заметку). С обновлённым глазом дядька больше молчал, но слушал тоже охотно. И значит, мы сошлись: полное на нашем плацкарте душевное согласие. Просыпаемся утром: чуть не целуемся. И весь день разговоры с перерывами на чай. Через четверо с половиной суток я и дядька вышли. Бабичка Танечка дальше поехала. Помахали мы ей и друг другу на прощанье. По неписанному закону поездных знакомств легко мы сошлись – легко и расстались навсегда. Какие сожаления, когда весь отпуск впереди?!
Сколько с тех пор лет прошло? Верно, больше пяти. А всё не выходит из головы рассказанное Бабичкой. Те, с кем нежданно сводит нас судьба, – не весть ли какую они несут? Когда же встреченные на пути старше нас – на последнем изломе жизни, кто-то должен их помнить, чтобы и нас потом помнили?! Так вот жизнь Бабички Танечки. Она сама и расскажет:
– Родилась я в первый год войны. Так что отца не видела: с войны он не вернулся, фотографий не случилось. Как я родилась, мать захворала, – через год тоже померла. Значит, и мать откуда мне помнить?! Меня со старшим на пять годков братом Мишкой сначала тётка по отцу неволею забрала, а после достались мы бабе Ксане, тёткиной двужильной бабке уже под восемьдесят, а всего вынесла она сто один годок этой жизни, лет до 97 в довольно бодром обслуживающем своё хозяйство состоянии.
На переломе войны немцы до нас напоследок дошли и всех погнали куда-то в лагерь или прямо к чёрту на рога на тот свет. Так мне рассказывали: по малолетству на руках меня тащили попеременно. Вёрст за 30 – 40 успели только отогнать, да тут наши немцев побили, и мы домой живые вернулись: не сгорела хата, не порушена, – счастье. Хоть и три только денька конвоировали нас фрицы, да всё равно все угнанные считались побывавшими в плену у врага, – от властей таким одни подозрения. Слава богу! Ксана была уж и тогда сильно стара, а мы – как есть малолетки сопливые, так после войны власти записали нас в пострадавшие – в малолетних заключённых концлагеря. Не трогали за это. И на том спасибо!
Баба Ксана чем могла кормила нас да за то и по хозяйству гоняла будь здоров: всех деревенских детей гоняют, – это не в обиду. А обидно было сиротство: не помню ни ласки никакой, ни доброго от Ксаны слова. Бывало, пожалюсь братцу: «Сироты мы с тобой, Мишка! Ни папки, ни мамки нема. Пойдём поревём за сарай». А он мне: «За сараем бабка найдёт – по шеям надаёт. Лезем в овраг».
Так мы в овраге, в бурьяне, сидим, обнявшись и горько всласть воем: выплачешься, – легче жить. «Расскажи, – прошу, – про мамку!» – братец важно лоб наморщит, да и рассказывает, всё, что упомнил или выдумал: как папка его на коне катал, как песни пел. Как они с мамкой ждали второго сына, а Ксана смеялась, что всенепременно второй девка будет. Когда уж я в возраст вошла, поняла: другая бы на месте бабы Ксаны нас – с плеч долой, да и в детдом сдала. В то время от себя кусок отрывать – двух сирот кормить, это надо было что-то на сердце иметь.
Мы с братцем Мишкой дружно жили до его призыва в армию: «Кто, – бывало, ребятам кричит, – Таньку мою маленькую тронет, отлуплю!» А дрался он – будь здоров! Сироты себя защищать умеют. Помню, – вернулся брат из армии гордый, подтянутый такой:
– Айда, – говорит, – Танька, на танцы в соседнее село. Выгладь-ка мне, сестрица дорогая, брючки!
Я ему и рубашечку, и брючки особо через газетку нагладила, чтоб по моде тогдашней с лоском были. Пошли мы под ручку чин чином: стоим у стенки, стоим… Никто меня не приглашает, а ему девушки, к которым он подкатывается, все с насмешечкой так отказывают. А ведь Мишка из себя был парень видный: к тем, которые после армии, особо цеплялись. Да и я девка получилась не квёлая. Что бы, думаю, такое? Так Мишка мне опосля дома в сердцах:
– Шабаш! Больше вместе на танцы не ходим! Последняя рыженькая приглашённая меня отбрила: «Что же ты с девушкой пришёл и от неё бежишь?! С кем пришёл – с той и танцуй!» На лбу ведь у тебя не написано, что ты – сестра. Ишь, косы какие важные ниже заду отпустила!
Значит, ему отказывали, потому как уже с дамой. Меня не приглашали, как думали на Мишку – кавалер. Тогда не принято было чужих девок перебивать. И стали мы около танцплощадки расходится, как бы поодиночке пришли, значит. Но скоро вместе в соседний город махнули. Мишка на строителя пошёл учиться. Я – за полгода на трамвайного кондуктора выучилась на “отлично”. Работа была – загляденье: сидишь в трамвае чистенькая, наглаженная, – знай себе за рычаг во время дёргай. Два года так работала. Жила в общежитии: вместо колодца – водопровод; вместо огорода – магазин. Поесть в столовой можно. По деревенским меркам лёгкая жизнь: просвещайся, гуляй, в кино сколько душе угодно бегай.
Гладкая я в городе стала, заметная. Но бабу Ксану не забыла – навещала аккуратно. Поумнела-поняла, каково это было, после войны кусок от себя отрывать – на старости лет чужих детей растить?! До нежностей ли, скажите, было бабке в 80 лет?! Ко времени моей городской жизни бабка Ксана уже совсем стара стала – с палочкой по хозяйству кое-как ковыляла:
– Зажилась я, – брюзжит. – Устала. Ноги не держат. Хоть бы бог меня, грешницу, ласково прибрал. Не видала ли ты, Танька, намедни по дороге мою смерть? – А я на то:
– Видала твою смерть далёко на той стороне реки: вода солона, берега крутеньки, мост снесло, переправы нет. Велела я твоей смерти не торопиться: много ей и на том берегу работы. – Это заговор такой есть:
Смерть стояла – брода искала.
Цыгане скакали – саван изорвали,
Косу отняли – в омут скидали;
Кости – волкам на обед:
Живи, милый много лет!
Смерть твоя – на том берегу.
Река – широка, вода – глубока:
В брод не перейти.
Берега – крутеньки.
Мост – снесло.
Лодки – сгорели.
Вода – кипячёна,
Солёна, перчёна.
Переправы – нет.
Живи до ста – больше лет!
К нам курносой нет пути:
Не проехать - не пройти.
Вода – вода: утони беда!
Слово моё крепко:
Кто слушал, тому – репка!
Бывало, баба Ксана на хворых детей сама заговоры делала особо удачно. Потому мы с Мишкой и не болели. Как что, так бабка на воду пошепчет – спрыснет: хворь и отошла. Только самой бабке уж как раз сто лет и стукнуло: какой тут, скажите, заговор поможет?! А как не шутя слегла баба Ксана, так и помирать ей враз и расхотелось:
– Сбегай – посылает, – Танька к фельдшерице, – она в городу учёная. Пусть порошков целебных даст.
– Какие же тут порошки в сто лет, – фыркает фельдшерица, – нет таких порошков совсем. Наука не дошла. Заверни соду в бумажки: растворяй в воде и пои. Всё одно она скоро помрёт от старости.
Померла баба Ксана тихо, не хлопотно: вроде получшало ей, – парного молочка в охотку выпила, велела поросёнка накормить и будто как задремала. Мы с Мишкой её схоронили во всём новеньком, как требуется. Попов на ту пору извела советская власть, так никто не приставал: дескать, ворожейка была покойница да бесцерковница.
– Вы разве в бога не веруете? – с явным интересом вмешался прооперированный на глаз дядька. – Я гляжу, крестик на вас.
– Крестик серебряный нательный, ещё материн, я его очень берегу. Помру, – старшая дочь заберёт. А в бога разве можно совсем не веровать?! Только веруют все по-разному. Вот, баба Ксана детей от болячек заговаривала. Почему это плохо, не пойму я? Зачем богу нужно, когда в церквях лбом об пол бьются да просят грехи отпустить, а не помогут никому? Я думаю так: веровать – это жить по совести. Не воруй, не обманывай, – вот и согласье с Богом. Баба Ксана тоже веровала. Говорила: «Спасибо тебе, Господи, что силу вылечить дал! И впредь не оставь!» – других молитв я от неё не слыхала.
После Ксаниных похорон старшой брат Мишка уже в деревню не возвращался: женился в городу, там и осел. Да и я скоро в трамвае не сходя с рабочего места суженого встретила – хорошего парня, вихрастого такого, тоже Михаила из соседней с нашей деревни, из армии только отпущенного. Верно, прикипело ко мне это имя. Я ведь и отчеством – Михайловна. Вот мы поженились да и решили махнуть в мужнину родную деревню, чтобы своим домом жить. Забыли, видно, молодые дураки, какая в колхозе жизнь. Да и жить нам пришлось у его матери – у свекровки моей. Со свекровью жить – что собака выть! Недаром говорится.
Из чистенькой кондукторши на поле попасть, скажу, – не сладко пришлось. Бывало, в грязи свёклу полешь-полешь, – спина уж как деревянная не разгибается. Не остаться бы на всю жизнь скрюченной! Но я упрямая была – в передовицах ходила. И Михаил на тракторе тоже передовиком. За это поздравил нас председатель торжественно: в пример прочим поставил, грамоты вручил и премию выписал по тем временам немаленькую. Побывали мы в городе и купили на все средства то, чего окромя сельсовета ни у кого тогда не было: настоящий телевизор купили.
Антенну муж на крышу приладил. Сидим вечером по уши довольные: Москву смотрим – культурный уровень повышаем. Только свекровка как телевизор увидала – чуть на смерть не подавилась: «Такие-сякие! Хоть бы что полезное купили: из одежи что-нибудь. В хозяйстве одна недостача, сами в рванье, и, нате, господа какие московские, – телевизор!» И грызёт она нас, и грызёт без устали каждый божий день. Вконец изгрызла: не то, чо телевизор, домой идти неохота. Нету житья, – хоть вешайся.
Не сошлись мы со свекровкой характерами, что и говорить. Признаться, так и я молчать да покоряться непривычна была: молчала, молчала, да и высказалась. И пошло-поехало ещё хуже. Даже Михаилу моему от собственной матери невмоготу. Тут как раз народ набирали на целину. Не долго думая да свекрови не спросясь мы и махнули. Так вот и попали на другой конец страны, откуда теперь из гостей еду. Только что не голые попали: много ли с собой в вагоне в узлах утащишь?!
Куда нас направили, уж там на наше счастье не совсем голое место было. Прикатили мы, – стоят домики на скорую руку состряпанные: для бессемейных как бараки, для семейных перегородочкой надвое делённые. Печь одна на обе половины. А стеночки тонюсенькие: каждый вздох соседский слышно. Тогда дело к зиме шло, так нам председатель в подарок принёс кочергу: «У вас, – говорит, – этой необходимой в хозяйстве вещи точно нет: неспособно её с собой везти, так что примите лично от меня на новоселье».
А больше никто ничего не подал: хозяйством сами обзаводились. Хорошо, что Мишка мой на все руки был мастер: и дымную печь перекласть, и кровать сколотить. А колхоз тот был животноводческий молочный, отсюда я в доярки пошла. Доярка, она круглый год в резиновых сапогах, вот ноги теперь и болят. Тяжёлая работа, что говорить. Всё план перевыполнять требовали. Помню, одна корова была особо ценная – от прочих раза в два больше молока давала и из себя чистый колобок – кругленькая такая. Я ей кличку и прописала – «Колобок».
– Какой же она колобок, когда женского роду?! – хмыкает председатель.
– Так ведь скучно, когда – одни Фроськи да Зорьки. А она по виду настоящий колобок и есть.
У меня и Наполеонка, и Чемберлеша завелись. Корова – она беззащитная. Пока молоко даёт, – кормят. Потом на бойню. Смотрит она на тебя жалостливо: чует горькую долю. Глаза у коровы красивые, – до души достают. Жалко до рёву: и попрощаешься, и обнимешь. А что делать: сами не сыто жили. Так вот незаметно я со всем этим рогатым обчеством 35 лет в одну копеечку положила.
Я дивчина молода до свету вставала,
До свету вставала – в саде не гуляла.
Деловала я дела, пока темень не сошла.
Ох, устала – не могу! До зари плясать пойду.
Ах, рябина – рябина красна,
А дивчина личиком ясна!
Ах, рябина красна да горька, -
Гуляй дивчина до зорьки!
Ах, рябина к зиме стала сладка...
И на всё же хватало силы! Я бойкая была: хоть плясать, хоть песни душевные петь, хоть частушками сыпать. В колхозе ведь жизнь была двойная: с одной стороны, - партийная проработка. С другой – на все случаи злые частушки: в селе без этого никак. Активный отдых, как нынче говорят. Теперь на концертах городских тоже якобы частушки поют. Да куда им до наших настоящих!
Напротив нас на боковой полке двое парнишек - после школьников как раз пытались под гитару петь нечто похожее на сатиру.
– Не забирает. Иди-ка, сынок, сюда, я тебе скажу, как надо, – поманила бабичка Танечка: “Эх! Я купил себе часы: тикают и тикают. Лучше б я себе купил то, чем девок сикают!”
– Чему вы молодёжь учите! А ещё пожилая женщина! – возмутился кто-то шибко щепетильный.
Бабичка Танечка только отмахнулась:
– Смотрите лучше, чему учат на голубом экране: размалёванные девки полуголые да убийства. А частушка плохому не научит: частушка на ходу из жизни выскакивает да в лоб по делу попадает. Потому и не похабно. Вот когда в этом... в интернете пишут частушку, тогда, правда, неладно выходит. Старший внучек у меня сообразительный, показывал, что там и как. А у нас в глубинке не так:
– Эх! Ты сказала в понеделку: "Приходи играть в горелки!"
Я пешком, ты – на кобыле. Я как та кобыла – в мыле.
Лучше б уж ты не пришла! Подманула - подвела!
– Ты сказала, что в сарае буду я с тобою в Рае.
Я пришёл, – а там свинья. Разве боров – это я?!
Подманула - подвела! С ума-разума свела!..
– Говорила во середу: "Пойдём ночью по череду!"
А свела во двор к соседу: он меня поленом гнал,
Хорошо, что не узнал!
– Ты сказала в четверток: ходят нынче без порток.
Осрамила - подвела! Меня с разума свела!
Ты ж меня подманула, ты ж меня провела!
Ты ж меня молодого с ума-разума свела!
На бабичкин Танечкин бойкий припев уже подтянулись зрители – человек пять не хилых дальнобойщиков с нашего вагона:
– Правильно! У нас тоже на все случаи жизни присказки есть:
Дядя Коля под машиной с тётей Клавой ладят шины:
Перевыполняют план, – на ходу у них роман.
Тут дальнобойщики с бабичкой Танечкой устроили соревновательный концерт, неприводимый в цензурном варианте. За исключением нескольких слишком нежных вагон надрывался от смеха, включая проводницу.
– А дети, мать, у тебя как? – спросил здоровенный рыжий дядька с удивительной толщины могучими руками – настоящий в веснушках Илья Муромец с камаза! – у меня, например, правило: как зарплата, так мамане перевод. Чтоб всё у неё было. Святое дело. Разве на пенсию пошикуешь?! Я же в селе рос: родителей уважать надо. Да без них и меня бы не было. Эх, папаня-то мой, трудяга, жаль, помер, не дотянул до восьмидесяти.
– Не жалуюсь, – дочери у меня хорошие: всегда помогут. Вот билеты купили, чтоб только приехала. А сын так и со мной живёт, не пьющий. Нету у меня особых несчастий, кроме для всех в своё время обычных. Над какими, сынок, никто не властен.
Перед своей станцией душевно прощались дальнобойщики: пообнимались все с Бабичкой. А она на следующие сутки от частушек перешла к песням про любовь и в слезу плацкарт вогнала.
– Я всегда на концертах запевала и у нас, и в районе, и упрашивать было меня не надо:
Цвите тёрн, цвите тёрн, да цвит опадае!
Кто с любовью не знавался, тот горя не знае!
А я молода дивчина горя-то спознала:
Вечероньки не доела, ноченьки не спала...
– Так и жили: работа ломовая да песни, – продолжила рассказчица. – Выходит, кто не работал да не горевал, – тот и не жил. Как без песен такую жизнь вынести?! Все смолоду небывалого счастья ждём, а что получаем?! Песни они всегда вместе о том и не о том, – о чём-то большем. Зачитай песню как газету, – всё пропадает. Скучно. К примеру, в городе, где теперь дочери живут, был один сирота при бабке - пьянчужке. Конечно, не сладко парню приходилось: ел, что придётся, одевался в старое, отданное. И с малолетства этот сирота всем завидовал: кому игрушки покупали или сладости. Его угощают, а он дуется хмуро так. Вот, вырос он и занялся бизнесом удачно: денег полно – и квартира, и дача как дворец, и машины. Не сказать даже, что бы вредный либо жадный был: кто просил, – так не отказывал в помощи. Только не всегда поймёшь, что хуже: жадность или гуляй душа до последнего гроша?!
Бизнесмен этот с балкона своей городской квартиры самолётики из долларовых бумажек пускал и веселился, когда люди подбирали. Такое развлечение себе устроил. А семьи не завёл чегой-то: не любил никого или не верил?.. И вот он заскучал, ходил, ходил хмурый да и удавился. Здоровый. Богатый. И никакого разорения не было. И не пил запоем. И закон не наезжал: просто так от лютой скуки жизнь загубил. Завещание даже заранее отписал: половину - другу, половину детскому дому... Такую в растакую его мать да и батьку непутного туда же! Вот и помогал бы сиротам да жил себе! Где же ум у человека был?! Михаил - муж мой, тот на баяне играл. Я так понимаю: дошёл человек до предела, – всё намечтанное взял. Зачем ещё жить?! Яблони, вот, весной зацветут, ребёнок улыбнётся, – этому он не умел радоваться. Он на первое знакомство и в трамвай влез тогда с баяном, с развесёлой песней. Песни спасают от чёрствости вот ТОЙ, от скуки, от боли, от всего спасают.
Как переехали мы на целину, за пять лет двух дочек родили, а сына – так только на десятый годочек. Тогда уж мы своим домом жили при огороде, – всё легче. Любил Михаил дочек: и на закорках катал, и качели ладил, а мужику все одно сына хочется. В тот год много девочек нарожалось, а у меня сын – Мишенька, значит. Так председатель-то наш по такому случаю свою машину одолжил, и приехал мой Михаил из роддома меня с сыном забирать как пан какой. Гордый, довольный до некуда. Баловали мы сынка: долгожданный ведь, младшенький.
Старшая дочка была шустрая, ответственная, зато вторая – такая тютя! В школу идёт, зазевается, опоздает. Бывало, утром глаза продерёт – украдкой пальцами вместо умывания послюнит:
– Ма-ам! А нам сегодня велено в белых фартуках.
– Ах, твою такую мать - меня то есть! С вечера-то не могла сказать?! – наглаживаю ей поскорее белый передник, наглаживаю, да не жравши к своим коровам бегу.
Когда молод, в силе, дети здоровые – это и есть счастье. Только поздно понимаешь. А как отработала положенное да силы растратила, – обидело меня государство: пенсию небольшую насчитало: «Как же так, – спрашиваю, – разве я лентяйка какая была?» А мне на то бухгалтерша наша районная:
– Ты с тремя грудными детями в полном отпуску почему не сидела?
– Так ведь просил же председатель: работать некому было.
– Председатель её просил! Работать некому было! О себе надо было думать. Сидела бы с детями, – не в пример больше бы пенсия была. Сейчас уже поздно. Такие законы.
Не людские это законы, я вам скажу! Да к тому времени председатель старый уж помер от сердца: что без него докажешь?! Старый председатель сам был труженик, бывший фронтовик. Хороший мужик. Крутился без отдыха как белка в колесе: и людей без копейки оставить не хотел, и начальству требовалось угодить. Долго ли тут проживёшь?! Только не верю я, что бухгалтерша эта ничего сделать не могла. Стала я с тех пор задумываться. Видите, до чего даже додумалась: как писатель какой жизнь свою перемываю. Ещё думаю, оттого так и живём неладно, что нынче все именно только о себе думают. Нет теперь понятия ни Родина, ни родная земля. Про род уж и поминать не к чему.
Выходит, пока могут люди работать, – им от государства грамоту срамное место прикрыть. А как нет сил, значит под зад коленом?! Обиделась я тогда на государство крепко. Да при новом присланном борзом председателе как-то раз публично и высказалась. Он в гнев: «Такая-сякая старая дессидентка!» – слово-то какое пригнул! Горлом да острасткой бабку думал взять. Ну, я в ответ так сказанула, – долгонько по всему району над ним ржали. Меткие прозвища прилипчивы. Отворачивался он потом при встрече, бурчал что-то зло в сторону, да не задирался в лицо. В жизни многое, но не всё начальством по указу взять можно: кланяться можно заставить, уважать не заставишь. Уважение заслужить надо.
А жизнь, она, в любом случае течёт потихоньку: дочки в город замуж повыходили. Михаил – старший на пенсию тоже пошёл, Михаил-младший – в армию. Как в перестройку всё в стране разваливалось, и совхоз наш тоже вконец развалился. Скот порезали. Не сеяно – не жато, в магазине не покупато: ничего не стало. И в такой стране богатой!.. Обидно в крик: ведь это же наша жизнь – наша кровь с потом! Наша молодость. И потянуло нас с мужем на родину – к родительским могилкам.
У родительского погоста не то что яблони слаще цветут, даже бурьян с репьями целебные. Дочери уговаривали остаться - не уговорили. А тут ещё Мишка - младший отписывает: «Если отъедете, как я из армии ворочусь – тоже к вам рвану!» Мы ведь с мужем оба от роду такие шебутные да на подъём лёгкие: надумано - сделано. Как прикатили мы сорок лет назад, так и обратно укатили: что можно, раздарили да распродали и двинулись налегке.
Купили мы в мужнином селе задёшево домишко старый: много нынче пустых хат. Привели хозяйство в порядок: печку подновили, садик расчистили. Наличнички Михаил выпилил затейливые - чисто кружевные, голубеньким закрасил. Ожил дом. Можно жить. Грехов особых не накопили: каяться не в чем. Даже хорошо, приятно живём! Будто молоденькие. А денег маловато, так много ли нам надо! Вот кабы ещё на дубу вместо желудей одежда росла – портки и такое прочее, совсем было бы хорошо. А нет, так и в старом походим. После приезда через зиму по первой весне яблони цветом особо богато обсыпало:
– Отнеси, – говорю, – меня, милёнок мой Мишенька, на ручках под яблоню, как смолоду носил.
– Отнести – не отнесу, – отвечает, – силы уже не те, да и фигура у зазнобы, извините, тоже не та. А вот, пожалуйте, подам вам руку: пройдёмтесь культурно под яблоню. Я там уже и скамеечку для вашего, мадам, культурного отдыха приспособил.
Всё то последнее лето Михайло мой с колодцем провозился: хотел, чтоб и журавль у него был, как в старину, и чтоб поднимать вёдра не тяжело было. Недавно, вот, киношники наш колодец на камеру снимали. А Михаила уже нет... Осенью вышел он за калитку на лавочку покурить, на облака полюбоваться. Вдруг, – вижу с порога, – клонится мой родной на бок да и наземь... Я подбежала: хрипит – сказать напоследок ничего не успел. Сижу как дура над телом, тормошу и заговор шепчу: «Смерть твоя – на том берегу. Река – глубока. К нам брода нет...» Нашла, проклятая, брод. Скорая пока приехала, – уж холодное тело.
Когда горе случается, обычаи – это спасенье. Мишке брату – брюки смолоду гладила. Михаилу - мужу любимому – костюмчик в последний путь. Платочек в нагрудный кармашек уголком заложила. Чтобы был на том свете не хуже других. Это так уж говорится: рассказок-то много, да кто его знает, что там и как. Звали дочери, очень звали назад к себе, но я уж теперь от мужниной могилы никуда. А тут и Мишка-младший, как обещал, прикатил. Живём, – можно жить. А про счастье старух да стариков не спрашивайте, – не бередите раны.
У сына нынче работа хорошая: охранником при банке состоит. И зарплата слава богу, и форму выдают. В городе соседнем у него квартира. Ко мне на неделе два раза ездит, а в отпуске так и безотлучно. По дому, что просишь, – сделает. Одна беда: жених видный, да не женится. Несчастная любовь у него смолоду была, так с тех пор бобылём и ходит. Завёл свое: "Зачем мне женится?! У меня мама хорошая есть". Так ведь мама – это уже в роду прошлое. Когда бы все мужики с мамой для себя жили, земля давно бы вымерла. Хороший парень, мой Мишка, добрый, даже некурящий, да ленивый какой-то душевно. И в кого? Что с этим делать, не знаю. Не один, ведь, он нынче такой.
Не дождусь, видно, от сына под боком внучков. Остаётся телевизор смотреть, прошлое поминать да могилы прибирать. Мишка-то, старшенький мой братик, не дождался сестрина возвращения – помер. Отыскала на городском кладбище его могилку: не хожена-не прибрана. А ведь двое сыновей и вдова живы. Как же это так можно, – отцову могилу забывать?! Я прибралась, покрасила, так старшой племянничек ещё и надулся:
– Это, – говорит, – наше дело, не ваше...
– Ах ты дрит твою налево! Как же не моё дело, когда он мне кровный брат?!
– Это, – отвечает, – давно было. Дальняя мы родня...
Вот до чего дошло: по отцу родная тётка уже дальней роднёй стала! Смотрю я вокруг: странная нынче жизнь. Всё есть, – а жизнь как будто и не настоящая. Ни хороводов, ни песен, друг друга все сторонятся. В экран носом уткнувшись сидеть – разве отдых?! Как тот сирота разбогатевший работают на себя только. Руками и совсем не любят работать: кое-как состряпают, – о красоте уж и разговору нет. Дома современные все одинаковые как коробки: ни наличничков, ни ещё чего, что б от души. Что за люди в них живут, - непонятно. Скучно!..
Михаил-муж, вот, колодец с серебряной водой оставил. А другой помрёт: кому его телевизор нужен?! Может быть, стара я слишком: не понимаю нынче ничего? Пропагандист светлой жизни из меня тоже никудышный: не видала я её ни в глаза, ни боком. Лучше я вам напоследок спою весёлую песенку, какой в книжках нет. Это я ещё девчонкой в родном селе певала:
В лесу на покосе Иван сено косит,
До него Галю водицы приносит:
– Иванко, Иванко! Отдохни родимый.
Испей водицы, – послушай дивчины!
В лесу на покосе Иван сено косит,
До него Галю дытынку приносит:
– Иванко, Иванко! Забери дытынку.
Коли не вызьмешь, я пид косу кину!
– Галю моя, Галю! Так нельзя забрати!
Послухаем, Галю, чего скажет мати.
– Мати моя, мати! Случилась бедына:
В лесу на покосе нашлася дытына.
– Иванко, Иванко! Беда невеличка:
Вырастет дытынка – будет помошничка.
– Мати моя, мати! То не вся бедына:
Там, за дверью хаты – молода дивчина...
Она пела, и за морщинами и согнутой спиной виделась по-прежнему молодая, бойкая, не равнодушная к жизни и к людям женщина, с какой и в счастье, и в беде жить бы да жить... С тех пор каждый год я продолжаю пересаживаться в Москве. Почти каждый год в июне стоит жара. И невольно перед вагоном уже с паспортом и билетом в руке я оглядываюсь: не идёт ли за тележкой с двумя тощими сумочками старая женщина с прекрасным молодым голосом?.. Привет вам, Бабичка Танечка! Я без вас скучаю. Не всегда бог даёт таких сердечных попутчиков.
– …Заснул на входе?! Предъявился - залезай с рюкзачищем! – раздражённо советуют из очереди. Жарко им, – можно понять.
Залезаю - протискиваюсь. Нахожу свой плацкарт счастливо нечётный – нижний. На нижнем четверо суток ехать удобнее. Распихиваю шмотки, застилаю койку, ложусь передохнуть. Закрыл глаза, и слышится мне под стук колёс:
– ...Там, за дверью хаты – молода дивчина,
Молода дивчина стоит - не уходит,
Молода дивчина меня горько корит!
– Ах, Иванко, Иванко! Веди ж её в хаты:
Тебе будет – жинка, а дытынке – маты.
В лесу на покосе Иван сено косит,
До него жинка обедыть приносит;
До него сынко водицы приносит...
Сердечный привет вам, Бабичка Танечка! Я без вас скучаю. Не всегда бог либо дорожная судьба посылают Таких как Вы Попутчиков. И даже если нет уже лично Вас на этом свете, – народный талант умереть не может. У нас очень талантливый народ: верю, мы всё ненужное переживём и выкинем.
В этот последний год моих летних путешествий на одной из сельских остановок, возле перрона на складном стульчике сидела местная древняя бабуля - постарше бабички Танечки. А рядом, наверное, уже правнучата бегали-играли, прабабку охраняли. Чистенькая наглаженная, в юбке до земли, в беленьком платочке бабуля ничего не продавала, только из поезда выходящих на короткую прогулку пассажиров с интересом оглядывала, потому и интерес мой к ней заметила.
– Телевизор, сыночек, это неинтересно мне: далёкое там всё, будто неживое. – Из-под платочка улыбнулась бабуля всеми морщинами. – А люди-то живые такие интересные иногда из вагонов выскакивают. Одеты чудно. Как жизнь, – такого кино никто не придумает. Нынче, вот, все с телефонами... А у тебя, милый, зачем тетрадочка: или, болезный, без неё не помнишь ничего?
– Нет, матушка, я помню: стараюсь помнить не только для себя – для всех и за всех! Иначе жить скучно, да и незачем.