Что-то много в тебе всего, говоришь себе. Избыточность радости, слёз, переживания всего-всего, даже когда ты внешне замкнут, отчуждён от людей или кажешься им таким, – даже и в эти моменты… Переполненность, в которой нет гармонии, в которой есть «болезнь». Так, может быть, люди радуются и плачут, глядя на сверкающий день весны, перед уходом. Острота переживания и томление в тебе непреходящей горчинки. Всё восхищает вокруг тебя, а внутри беспрестанное иглоукалывание, подобное утомляющему блеску нынешнего половодья. В этом противоборстве начинает звучать аромат несуетности, с невидимой слезинкой у краешка глаза.
Стоишь над тугим вервием ещё мутноватой реки. Два куличка слева от меня, под глубоким берегом, покачиваются на тонких ножках, как деревянные петушки и курочки детства. Две жилистые утки стремительно бегут по Вели, вспарывают воду, плещут огнистыми искрами. Шумно от их шлёпания, дрёмно от бесшумного кивания куличков. Кипение первого по-настоящему летнего дня всегда ошеломительно для человека, и среди воинствующего напора лета можно захотеть спать, как ни странно… Стою над рекой по пояс обнажённый и чувствую, как становлюсь взлётно-посадочной полосой для «тварного мира»: по указательному пальцу бежит маленькое оранжевое пятнышко; белесая-белесая гусеничка ползёт по руке; как створками орешка, трепещет у плеча жучок цвета тонового крема; перебегают с жердин ограждения на меня два чёрных существа, очень похожие на пугающих нынче клещей, только в два раза больше; мучнистое, мягкое касание мотылей…
«Смотри, Жень», – киваю дружку на песчаный склон Косы. А склон весь в празднике пробуждения. Из аккуратных круглых норок берега выползают и выползают темноватые и ворсистые насекомые, очень напоминающие шмелей. Низко кружатся над своими домиками, садятся, ползают, взлетают, не обращая на меня никакого внимания. Между ними снуют редкие пчёлы, тащат первых жертв мураши. Жаркие выхлопы сосняка в спину.
Застойная, дремотная мелодия июля. А ведь сегодня только восьмое мая!
Закрываешь глаза, закладываешь руки за голову, вбираешь в себя всё звучащее как некую симфонию: всхлипы реки, сонную нудь насекомых, усыпляющий шёпот леса, горячие ноты света, тихое дыхание друга.
Нет, рухнешь, заснёшь, изнеможённый внезапным, даровым, летним. «Женька, купаться!» – скатываюсь к Вели. Скидываю одежду, крещусь с дурацкой улыбкой стихийно причащённого к вере, бросаюсь в воду, недавно освободившуюся ото льда. «Ух, хор-ошо-о!». Начинаю одеваться и... на мизинце обнаруживаю первого клеща!
По лесной дороге за гатью встречаю зайца. Он выскакивает со стороны реки, длинноногий, начинает бежать впереди меня. Смешной! Остатки зимы на нём, топорщатся сзади, как будто побывал он у плохого парикмахера, рассердился и ускакал со стрижки. Белые репейники, облепившие зад, ноги! Крикнул ему, дёрнулся косой вправо и в несколько прыжков исчез в ельнике.
Далеко-далеко, еле различимо, во второй раз для меня в этом году задышала кукушка. Не сочное, влажное июньское кукование, а только намёк на первый дождь, аромат черёмухи. И – опять мучительной паутинкой воспоминаний, чего-то безнадёжно утраченного окутывает радость, как неуместное вторжение июля в майский день.
А через два дня в странном театральном подвальчике Верховажья, похожем на Ноев ковчег, непроизвольные слёзы текут и текут из глаз. Ткётся драматическое действо «Жемчужного ожерелья» Николая Лескова, страшной силой искусства взывает к лучшему в человеке и оплакивает грехи его. И плачу не только я. Когда я выхожу на Божий свет из тёмного и жаркого подвальчика, мои глаза расширены, а подглазья стянуты сухой плёнкой. И люди – в себе: верный признак чрезвычайной взволнованности. И как это дано этим девчонкам и мальчишкам, учителям и служащим так полоснуть по душам зрителям?! Невольно думаешь о звёздах провинции и «звёздах» ТВ, СМИ… Какая пропасть!
…Солнце заходит, и под «неслыханную простоту» красок вечера ухожу с внуками ловить майских жуков. Рожающие зелень, полные, зажжённые изнутри чрева берёз. Плодятся стремительно листья, тучнеют и гасят белый чертёж ствола и сучьев. Минут десять горят в берёзовых амфорах светильники заката, быстро, на глазах скользят к вершинам… Зелёными сумерками покрывается поле школьного стадиона, и над ним висит ещё минут двадцать майское, светлое, неизрасходованное. Остро пахнет сухой пылью и черёмухой. Алые, звонкие пластины заката быстро растворяются. Начинается пиршество маленьких охотников за майскими жуками. Рассекают воздух ивовые прутья с первой зеленью, взлетают вверх осиянные последними лучами куртки, кофточки, шапки. В банках на веточках берёзы начинают беспокойно ползти к свету жуки. Прохлада и тишина поля оглашается музыкой «охоты». Кладу Арсению в ладонь оглушённого, полуживого жука. Внук улыбается от щекотки, пересыпает жука с ладошки на ладошку…
Возвращаемся домой. Жуки простреливают улицу. Один из них чувствительно врезается в моё ухо. На берёзе у бани сидит на приставленной лестнице сосед и размахивает сачком. Улыбаемся друг другу, ловим последние лучи дня и ныряем в сумерки лесного переулка.