Как на картине тонкой прерафаэлита
рыдая рвано, реют над землёй руины,
а в вязком воздухе, сквозь сон плющом обвитом,
неосторожно ниспадает шёлк старинный.
О, этот сон! Я утешал тебя напрасно
в его оковах. Нет ни узелков, ни чисел,
а небо внутрь моих костей сочится красным,
и путь мой – между пыльных опустевших кресел.
В кварталах Питера убитые готессы
в тебя гляделись через ветви ломких глюков.
В моих надверженных костях мне стало тесно.
Я ухожу в страну усталых старых звуков.
Мы сквозь года вернулись в гулкое начало.
Хоть ты другая, я отнюдь не стал умнее.
Ты показать себе меня пообещала,
но показать себе себя я не умею.
Напрасно за пределы «я» хотел взглянуть я.
Я – то, что есть я. Остального нет в помине.
Железны в равнодушной душной клетке прутья,
но нет меня, чуть только я её покину.
Любовь и смерть – как две сестры неблагородных,
что без раздумий со счетов любого сбросят.
Я снова стану, как дурман-цветок, холодным.
Кроты в предместьях ни о чём меня не спросят.