П И С Ь М О Д Р У Г У.
Александр Самойленко Владивосток
Посвящается Коле Андину, которого давно нет на Этом Свете.
Здравствуйте, многоуважаемый товарищ Лев Иванович!
Получил от Вас открытку на 8 марта. Спасибо! И Вас так же.
Вы спрашиваете о причинах моего молчания. Сетуете на то, что мы не виделись около двух лет. Предлагаете встретиться.
Насчет моего молчания – несколько ниже, а то, что мы давно не виделись – неправда! Не далее как позавчера в магазине хлебобулочных изделий Вы отвернули свой сиреневый носик, изобразив вид, что меня не заметили.
Итак, насколько я понимаю, Вы желаете выяснить отношения? Что ж, извольте. Но предупреждаю – буду откровенен.
Начнём с начала и сделаем краткий экскурс в историю нашей молодости. Мы познакомились, когда мне было девятнадцать, а тебе – двадцать. Познакомились, как ты помнишь, на одной из наших ранних работ. Трудились мы в то время на мясном холодильнике. Работа была не пыльная, но и не денежная. Девяносторублевой зарплаты хватало на неделю. Но мы были молодыми и оптимистичными. Мы воровали мясо, варили его на рабочем месте и кушали, заедая сухой колбасой. Мы ходили в грязной робе, виртуозно матерились, а во время перекуров от перекуров играли в шахматы. Впрочем, в шахматы ты играл на уровне грудного дилетанта. Это были прекрасные, неповторимые годы!
Как раз тогда, если ты еще что-нибудь можешь помнить, я был во временном разводе со своей первой женой Верой. Вернее, Ниной. Я, как ты знаешь, первый раз в жизни женился в восемнадцать лет и моему первому в жизни ребенку исполнился тогда уже годик. И вот, пока я находился во временном разводе, мы ходили с тобой на танцы. И не моя вина, что девки на меня перли, как на буфет, а от тебя шарахались на сто восемьдесят градусов. И тебе часто приходилось засматриваться на женщин, что в обилии в ту пору встречались возле ликероводочных отделов гастрономов. Ты, хотя и был на год старше, но в сравнении со мной в некотором отношении являлся совершенным салажонком! В то время, когда я со своими первыми в жизни женами прошел всё и даже значительно больше – поэтому и пришлось с ними развестись, - ты еще только гадал, откуда берутся дети, и носился по городу с голодными вытаращенными глазенками. Этими же глазенками ты безрезультатно подмигивал и моей первой жене, и второй. Бил клинья.
Но давай еще немного побудем в нашей прекрасной молодости. Иногда на танцах мне удавалось познакомить тебя с более или менее порядочными баба… девушками. И что же ты делал? Ты изо всех сил пытался меня унизить, чтобы возвыситься самому в их глазах. И всегда это оказывалось бесполезным. Всегда обе девушки желали только меня, а не тебя. Да, девочки перли на меня, как на буфет. С рублем. Ты же знаешь, что я ни разу в жизни не женился по расчету. В отличие от тебя. Всех своих жен ты выбирал по папам и мамам. Так вот, ты пытался всегда меня словесно унизить. Я же никогда не обращал на это внимания. И не потому, что считал тебя совсем уж полным олигофреном или дебилом. Но, понимаешь, если человек говорит вместо «хотите» - «хочете» и понятия не имеет, что такое, к примеру, «промульгация», то что с него взять? Так думал я тогда.
К тому же ты в то время уже был активным филуменистом. Но собирал ты не спичечные этикетки, а этикетки от выпитых тобой бутылок. Ты обклеил ими всю комнату!
Но кое-что я могу записать тебе и в актив. Помнишь, когда меня милиционер выгнал с танцплощадки за то, что я закурил, ты сделал ему замечание? Ты сказал, что у парня, то есть у меня, были последние сорок копеек на билет. В действительности же у меня еще нашлось целых тридцать семь копеек. Три копейки я занял у ребят, купил новый билет и опять зашел на площадку. А тебя за то, что ты сделал замечание милиционеру, увезли и постригли. И пятнадцать дней ты наводил чистоту на улицах города. А потом от тебя, от стриженного, девушки разбегались уже не на сто восемьдесят, а на пятьсот сорок градусов. Ты пострадал за меня, и это я ценю.
Или вот ещё. Я ухаживал с серьёзными намерениями за одной очень нежной девушкой. А ты в интимной обстановке спел при ней очень пахабную матерщинную песенку. За что я тебе от души благодарен. Потому что нежная девушка потом сама мне спела такую песенку, от которой у тебя даже сейчас свернулись не только уши, но и все остальное.
Но все-таки твой пассив явно перетягивает. Например, когда меня били, катали ногами десять подонков, ты потом говорил, что не видел, что бьют именно меня.
Да, шли годы. Где-то росли наши дети, выходили замуж наши жены, половину зарплаты мы отдавали на алименты.
Я счастливо жил с Лёлей, а ты опять холостячил. Ты приходил к нам со «служебной жидкостью» - гидролизным спиртом, который ты выписывал на работе по двадцать литров в месяц. И вот мы у меня на кухне по ночам пили «служебную жидкость» и играли в шахматы. А то, что сделала Лёля, такого она, конечно, не желала. Во-первых, СЖ она хотела вылить только тебе на голову, а на меня пролилось случайно. Во-вторых, она не заметила, что я как раз зажигал спичку… А то, что тебе заменили одну треть кожи, - так и мне заменили! И Лёля получила свое – я, как выписался из реанимации, сразу же разошелся. Хотя мог бы жить с ней долго и счастливо. Еще года два.
Да, молодость проходила, как проходят мимо молодые женщины. И вот однажды, после тридцати трех, после этого знаменитого мужского возраста, когда в голову ударяет что-то, когда вдруг ощущаешь, что осязаешь, что понимаешь то, что понимаешь, а чего не понимаешь – все равно понимаешь… Ну, ты меня понимаешь.
Так вот, помнишь, мы сидели с тобой на бугре за трансформаторной будкой? Стояло бабье лето, но мы мало говорили о бабах. Мы смотрели на зеленые травинки, на прозрачных стрекоз, на голубое небо и морской залив. «Почему стрекозы летают?» - спросил ты меня. «Потому что они так сконструированы», - ответил я тебе. И вот тогда мы поняли, что мы друг друга поняли. И после третьей трехлитровой банки пива пошел разговор. Мы говорили, что жизнь наша прошла так, а не иначе. Потому что если бы она прошла иначе, то всё было бы не так. «Всё происходит так, как происходит», - говорили мы. И тогда мы с тобой осознали, что всю жизнь шли от одной кассы к другой. И ни хрена не заработали!
И вот на следующий день после того интеллектуального разговора я привел тебя в нашу лживую прогнившую шаражонку и познакомил со своим начальником – энергетиком Цюриковым, с этим генетическим ничтожеством, вором и взяточником. Я отдал тебе свою последнюю липовую справку с натуральной печатью на совместительство. И даже заполнил собственной рукой.
И вот ты там придуривался, сделал за неделю один компрессор, а потом приходил только за зарплатой. Целый год. Правда, тридцать процентов ты отдавал Цюрикову, этому мерзкому генетическому уроду. Да что взять с шараги, где главный механик и главный инженер имели по две персональных машины, ходили в белых костюмах, пудрили мозги и вешали рабочим лапшу на уши? Впрочем, их давно уже разогнали. На персональные пенсии.
И чем же ты меня отблагодарил за добро? Ну взять хотя бы тот случай, когда у моей последней жены скончался отец и мы с тобой с поминок поехали к моей законной любовнице Наташе. Ты – при женщине! – пытался провести на мне прием из кунг-фу.
Я знаю, что ты до сих пор думаешь, что кастрюлю с холодцом надел на твою гениальную голову я. Слишком низко ты ценишь мой высокий культурный уровень! Да я бы никогда не опустился до твоей плешивой головенки. Кастрюлю с холодцом, чтобы поостудить твой бойцовский пыл, надел пятнадцатилетний школьник, сын Наташи, Дима. И ложкой по кастрюле, когда ты безуспешно пытался ее стянуть, стучал тоже не я. Я, знаешь ли, не барабанщик-кастрюльник. Отбивала такт ложкой двенадцатилетняя дочь Наташи, Ольга. Она занимается в музыкальном ансамбле.
Не буду сейчас упоминать массу аналогичных случаев. Но вот последний, из-за которого наши взгляды резко разошлись, не могу не вспомнить.
Ты привел ко мне двух девушек из общежития швейной фабрики «Закат». Все было красиво и интеллигентно. Мы сидели за столом, закусывали консервами «Камбала в томатном соусе».
И тут ты вспомнил молодость, те приемы ниже пояса. Ты вдруг заявил, что квартира эта почти что твоя и ты в ней почти хозяин. Мне это не понравилось, но я промолчал. Я видел, что ты мне подсовываешь подругу, лошадь бельгийскую, а сам прешь на беленькую симпатичную Танечку. Хотя мы с тобой договорились, что никто ничей и как получится.
Далее, ты вдруг объявил, что ты импотент. Мне пришлось сказать, что я тоже импотент. Хотя мне это не понравилось. Но Танечка, девушка развитая, оказалась умнее. Она сказала, что в сексе, как в Олимпийских играх – главное не результаты, а участие. И вот, когда мы закрылись с Таней в спальне, а потом вышли оттуда, что же ты сделал?! Боже мой! Как же это низко! Ты запустил в девушку тарелкой! До какой же степени надо деградировать, чтобы запустить в девушку тарелкой, единственной тарелкой из дорогого сервиза, оставшегося мне на память от Марины! И ведь ты же знал, знал, что тарелка осталась одна, осталась случайно в грязной посуде, а весь сервиз унесла Лёля, когда меня не было дома. А тарелка импортная, тонкого фарфора, с золотым ободком… Считаю, что это был наиподлейший твой поступок! Кроме того, тарелка отрикошетила от Танечки и попала в две последние оставшиеся хрустальные висюльки люстры. Люстра! Боже мой! Я ее купил в кредит в годы своей прекрасной молодости еще с Ниной. Или Верой.
И что же? Таня схватила стул – единственный стул, сохранившийся из гарнитура, который мы с таким трудом доставали с Жанной! И она разнесла в дребезги этот дорогой для меня стул о твою чугунную голову!
И ты еще спрашиваешь, почему я два года не хочу с тобой встречаться?..
Впрочем, зла я уже на тебя не держу. Приходи. Я по-прежнему работаю сторожем – ночь через трое суток. Так что всегда дома. Ты пишешь, что твоя печень почти вся уже растворилась и остатки скоро выпадут в осадок? Ну, у меня тоже сердце все в шрамах и пузырях – от инфарктов и аневризм. Что ж, мы прожили долгую и интересную жизнь. Мне, слава богу, тридцать восемь, тебе – тридцать девять. Пожили, Лева, пора и на покой. Заходи. Попьем чайку с валидольчиком и аллохольчиком.
Всегда твой, Костик.
Это письмо отправилось по назначению – к Льву Ивановичу, но увы, уже не застало получателя на этом прекрасном свете. И тогда письмо пошло в обратный путь – к его автору. Но тоже, увы, и автор, Костик, уже путешествовал в ином мире…
Так письмо гуляло из одного почтового отделения в другое, пока конверт ни расклеился, а его содержимое случайно ни прочитали почтовые работники. Они-то и прислали его к нам в редакцию. С некоторыми сокращениями и купюрами мы его публикуем.