В искрящихся всполохах дуги трамвая
В холодную темень забросив в сердцах,
Я ехал, легко лепестки отрывая
От венчика вечности из озорства.
Я ночь принимался в окно созерцать.
Но что с ней, стоокой, играть в переглядки?
Я злился на веток кресты и рогатки
Над рыхлою свежестью снега-сырца.
Прохожие грелись студёным пожаром,
Луною, приравненною к фонарям.
И это был самый безвкусный, пожалуй,
Подарок от грустных миров для мирян.
В пределах окрестности света и смысла
Шёл снег, заглушая, как шум, как сорняк,
Всё напрочь. Висела зима коромыслом
Над кройкою шуб, как заправский скорняк.
Я ехал, едва понимая, что значат
Огрызки разрозненных звёзд по углам
Чулана Вселенной, глухой и незрячей,
Забитой до верху мешками угля.
В ней не было жалости и угрызений,
Ни близкой души, ни чужой – ничего.
И в том «ничего» было всё от презренья
До чуда, оставшегося с ночевой.
Едва ли добросил я до горизонта
Бутылкой, распитою на брудершафт.
Сквозило из окон, и таял мой ломтик
Домашнего жара, завёрнутый в шарф.