он сидит, как будто в засаде,
начинённый тревогой, как взрыв порохом,
и тоска, которая не горит, как горе,
изнутри выбивает живот наружу;
он сидит, иль давно уж лежит, не глядя,
не видя, – он не существует, толком,
и немощь его проста, и убыль
ясно ревёт во взоре,
и ты его в век обрати хоть,
а он всё уже и уже
будет.
он там, где только он.
и грубоват его висок сырой,
ведь там, где соль
из глаз охотно выбыла,
там всё играет с иглами,
порывами, –
по-детски, как забывчивость, –
и всё исколото кругом,
как полигон
и как во злом.
он там, где есть убийство и омлет,
где всё неверно, если сосчитать,
где чувство потчуют словами
и чувству долго тошно после;
его лицо подобно серому пятну, –
в нём не зачался цвет.
он ест и пьёт, иного не умея,
свою и повсеместную вину,
как будто, если дать
вине испортиться и гнить,
она лишь тяжче станет,
хитрее, как сизифов камень,
и отстать
от неё, в прохладе поздней,
будет запрещено серьёзней.
он там, где орудие кончается залпом, –
залп оканчивает человека
с обеих сторон.
он там, где ход всеобщего – впустую,
и где у света есть дата, когда испустить дух;
он там, но у него на лице накипь лица Пилата
и выжженность похорон.
он там, но от любви в нём жутко рябит, как в дуле
пистолета,
выпавшего
и всё ещё падающего
из рук.