***

Сиял вокзал. Стекло шмонало
лучи, плывущие в перон;
ларьки, подняв своё забрало,
глазели в сборища ворон -
они клевали твердь носами.
Стучал вокзальный циферблат.
Из арок лились голосами
то рай, то ад.
Сырой рассвет пленял цепями
зрачки светлеющих окон,
на лавке стыли, под ветвями,
она и он.
Скорбили сосны, лик понурив,
и небо серым залилось.
В дверную щель глядели бури,
усталой хваткой держа трость
и сохраняя груз молчания,
в обиде на зловещий лик
рассвета аллого. Стенанья
проспектов превращались в крик
полузверей, полулюдей.

Прошло три года. Кошки те же.
Всё те же пляски долгих дней,
но с "камнем" дни всё реже, реже
стучат в замученную дверь
или трещат в стальной звонок,
или трезвонят в телефон,
или плюют в больной висок
вестями свежих похорон.

Сегодня ночью, лгать не смею,
снег осерчалый завопит
и полетит воздушным змеем
ласкать простуженный гранит
немых алей. У изголовья
кровати мертвой, но живой,
бровями хмуря, исполобья
сверкает грязный домовой
кривым укором: "Эх, ты, брат!
Сходи уж лучше на Арбат
и посмотри, как грозы пляшут
на длинных, тонких мостовых;
как молнии руками машут
и бьют брюхатый мост в поддых."

дубовый стол, изрезанный ножами,
скривился в горести от гордости и книг.
рассвет писал забытыми словам
на стенах стих.

квартира пахнет век зажженой свечкой,
и от свечей в ней страшно и светло.
На кухне - завтрак. Рядом с пыльной печкой
раскинулся кошачий Ватерлоо.

Я не пишу стихов о тяжкой доли,
вся доля выпита без воплей и до дна.
Стихи мои - о грязной, вьючной боли
и о занозе в кружечке вина.