..Нет, конечно, условия, в которых Генри продолжает свои странствия, не сравнятся с тем, что пришлось испытать сразу после всех этих манипуляций с его бесчувственным телом. Но и в том, чтобы носиться в снеговых тучах, поминутно оплевываясь от вязких дождевых капель и острых иголок инея, приятного было мало. Шансов на случайную гибель — тоже, но и здесь чувствовать себя в безопасности было невозможно.
Путь его лежал на восток. А далее — на север. Карты под рукой не было — да и забыл он все карты, какие у него были, ориентируясь лишь на стрелку своего внутреннего компаса.
Места казались пустынными. Там, внизу — он знал — шли бои, которые затихли лишь недавно, оставив за собой разоренную, выжженную пустыню, щедро политую кровью. Но туда лучше было не смотреть. И не слушать чужое беспрестанное бормотание на нескольких языках, не пытаться разобрать слова, в которых почти всегда содержатся призывы о помощи. Не останавливаться, иначе поймают и закуют в ледяную тюрьму. А кто поймает — наши или враги — Генри было уже все равно.
Усталость пришла к нему как-то вдруг, когда стало уже больно управлять машиной, постоянно концентрироваться над тем, чтобы не упасть, все время помнить об опасности позади себя. Молочная пелена застила ему глаза и, на минуту отключившись, он уже испугался, что падает — так резко потерял в высоте, что вышел из низкой облачности и смог разглядеть распростертый перед ним план незнакомого, но большого и красивого города. Фрегат неумолимо несло прямо на золотой шпиль, увенчанный крестом. В последний миг Генри успел нажать на тормоз и даже начал набирать высоту, но понял, что ничего не получится — маловато сил. Эх, не хотелось с того раза нигде останавливаться, но, видать, придется спланировать на лед широченной реки, вливающейся в море...
Сверху этот далекий северный город выглядел необычайно правильно — изгибающиеся под прямыми углами каналы и улицы, величественные набережные, окованные в гранит... Величественная столица большого северного королевства.
«Вот я влип», - подумал Генри. - «Здесь меня, как есть, засекут. Тепленьким схватят. Как назло, дальше никуда не пойдет... Придется заправляться тем, чем есть».
Он настроился на местный эфир, пытаясь понять, насколько велика вероятность встретить своих преследователей.
«Так, страна христианская, очень даже хорошо. И не тронутая якобинством покамест», - промурлыкал он себе под нос. - «Только... что они вообще говорят? Поляки... нет, не поляки. Русские, ага. Ну да, конечно, Петербург я и не прознал...»
Новость о своем местоположении Генри принял без особой радости. Конечно, это не так опасно, как объявиться где-нибудь в Париже, в Вене или, тем паче, в Константинополе. Но ничего не поделаешь — или садишься где-нибудь в неприметном месте, или разбиваешься в лепешку прямо об этот лед.
Внезапно речи на незнакомом языке стихли, заглушенные другим, отчаянным, но в то же время твердым голосом. Генри почувствовал, как его охватила знакомая дрожь: он хорошо знал, кто может так общаться с Творцом. Он и сам так умел... В той жизни, а в этой пока не рискует.
Генри вслушался в то, что говорил этот неизвестный. Благо выражался он на понятном ему языке — на немецком, но не на таком, на каком говорили в землях западнее. Можно было не напрягать слух и не включать переводчик, а это нынче было опасно — слишком уж четко выдает геолокацию тем, кто ее хотел бы знать...
То была не молитва. Точнее, начало напоминало молитву, но неизвестный быстро сбился и начал говорить своими словами.
Генри опустился еще ниже. В ушах зашумело, а со связью начались небольшие перебои. Но смысл речи был молодому человеку понятен без всяких слов. Более того, он чувствовал говорившего и все больше убеждался — он такой же, как сам Генри. Очень похож. И его тоже ищут. Только, в отличие от него самого, тот находился в физическом теле. И сейчас это тело довольно ощутимо страдало в каких-то двух верстах от Генри. Золотая теплая волна ощущалась все яснее, посылая в пространство яркие, как августовские звезды, искры.
«Ему не просто больно... Он ранен. Кровь идет», - понял Генри, сажая машину близ парапета высокой набережной. Дом, в котором находился этот некто, убежденный в своей скорой гибели, располагался совсем рядом, и молодой человек, отбросив все сомнения, направился туда. «В крайнем случае, вдвоем нам скрыться будет проще. Если, конечно, я не ошибся», - сказал себе Генри, проникая сквозь стены кабинета, где находился тот, кому была необходима помощь.
День восьмого января 1808 года запомнился для графа Кристофа на всю жизнь. Надо было погрузиться на самое дно отчаяния, чтобы оттолкнуться от него и выплыть вверх, к сияющим звездам, через ватную муть облаков, и наконец-то выдохнуть с облегчением.
А все началось с письма, которое по небрежности передали ему, а не его истинной адресатке. Забывчивый тесть не указал на конверте, для кого именно, m-r или m-me de Lieven, предназначено послание, вот новый дворецкий и отнес письмо Кристофу. Тот вскрыл его, сразу же увидел обращение: «Любезнейшая дочь моя!», думал поначалу отложить лист в сторону, но дочитал послание до конца.
«Прискорбно, конечно, мне было узнать новости о болезни твоего супруга, но, если быть до конца честным, она не явилась для меня большой неожиданностью...»
Так, вот это уже интересно. В самом деле, граф был так болен и раньше. Что уж там и говорить, этому ранению более десятилетия, и давно бы оно уже заросло, если бы лечили его получше, если бы он берегся, жил в ином климате, и дырка была бы одна, а не две. Для полного исцеления имелось слишком много условий, которые Кристоф не соблюдал.
«Хотелось бы мне обнадежить тебя, Дорхен, что и в этот раз все обойдется, что Господь пощадит графа, но судя по тому, что ты описываешь, и по манере лечения, боюсь, придется готовиться к самому худшему».
А вот и нет. Худшее миновало, кризис тогда наступил, как бывало всегда, и началось медленное, неровное выздоровление. Он уже не мог лежать в постели, да в его состоянии сидеть было куда лучше, поэтому, вопреки наказам эскулапов, вчера встал и начал разбираться с письмами и счетами, коих с Рождества скопилось немало.
«Ты пишешь, что два месяца — слишком краткий срок и неизвестно, насколько быстро все закончится. Но смею тебя уверить, за это время можно сделать немало, чтобы обеспечить будущее себя и своих детей. Я знаю, что родственники Кристофа уже имеют виды на имущество...»
Этот абзац графу пришлось перечитывать несколько раз. О чем Бенкендорф пишет? О каком обеспечении будущего? Что там за «пара месяцев»? Он принялся читать далее. Тесть методично описывал, что необходимо сделать Доротее, дабы после его, Кристофа, смерти, стать полноценной хозяйкой его имущества, имений и капиталов. А иначе, предупреждал ее отец, «братья твоего мужа завладеют всем в свою пользу». Тут бы отбросить бумагу в сторону, скомкать ее, кинуть в камин, закурить и забыть все написанное. Но нет — зачем-то сложил аккуратно, повторяя про себя: «Значит так, меня уже похоронили... Значит, вот зачем я был нужен...» и вручил собственноручно жене, возвратившейся из модных лавок — сезон в самом разгаре, а она не все успела купить для грядущих балов и приемов.
-Не обессудь, я вскрыл письмо, - холодно проговорил он, подавая ей конверт. - И прочел его.
Ей бы заметить темные тени под его глазами, вспыхнувший ярко румянец на скулах, тот зябкий жест, с которым он запахнул на плечах домашний сюртук. Но Доротея только опустила глаза. Потому что прекрасно знала содержимое этого послания.
-Не беспокойся, завещание уже написано и в твою пользу - бросил он, отходя от нее, все еще стоявшую в растерянности, даже не снявшую собольей шубки.
-Послушай меня, Бонси, - наконец-то опомнилась девушка. - Ты не так понял...
Но он ее уже не слушал. Снова голову одолела знакомая тяжесть — следом за ней непременно придет муть в глазах, когда не видно ничего впереди. Раньше подобное состояние вызывало только письмо и чтение на протяжении пары-тройки часов кряду, из-за чего, собственно, и пришлось брать к себе секретаря. За последний год — аккурат после смерти друга, князя Долгорукова, - этот срок сократился до часу, а нынче, после краткой болезни, начал одолевать безо всякого повода. Вот как сейчас.
Доротея что-то говорила ему вслед, и интонации ее становились все более жесткими, неумолимыми. Она настигла его, рука впилась прямо в плечо — то самое раненное, левое, прикрытое компрессионной повязкой, отчего он поморщился, почувствовав острую боль.
-А что мне остается делать? - твердила она. - Нам что, по миру идти, когда все кончится? А то я знаю твоих... Ведь не ради себя, а ради детей наших. Что ты им оставишь?
Он обернулся, оборотив полный физической и душевной боли взор на нее.
-Кто тебе сказал про два месяца? - голос его уже не слушался, сдавался, превращаясь в хриплый шепот, - верный признак того, что скоро кровь хлынет горлом.
-Да все говорят... - проговорила растерянно его супруга. - Хоть даже Нейдгардт. Думаешь, мне было весело это узнать?
-Кто тебя знает? - только и проговорил Кристоф, скрываясь за дверями своего кабинета. Доротея пыталась проследовать за ним, но он сразу же закрыл внутренний замок и лег на канапе, не в силах уже противиться головокружению, тьме в глазах и давящей боли, охватившей не только место злосчастного ранения, а весь левый бок, от шеи до подвздошья. Кровотечение на сей раз было не таким бурным, как 2-го числа, в экипаже, кровь просачивалась исподволь, он ей не захлебывался... Следующее, что он помнит — это озабоченный взгляд молодого доктора, товарища Штрандманна по университету, весьма толкового малого, который действительно пытался помочь графу. Он менял повязку, смачивая старую, присохшую к ране корпию, водой.
-Скажите откровенно, что со мной, - попросил Кристоф. В голове у него все еще стояли эти слова. Deux mois. Non plus. Ну да, конечно...
-Вам совсем откровенно, Ваше Сиятельство? - без обиняков переспросил доктор Нейдгардт.
-Не надо врать.
И медик сказал все как есть. И про чахотку — поражена не только вся левая половина груди, но и голосовые связки тоже, так что под конец он, скорее всего, утратит дар речи. И про то, что отъезд в теплые страны мог бы помочь, но... - на этом Нейдгардт споткнулся.
-Но у меня слишком мало времени, да? - уточнил граф.
-Каверны могут закрыться и сами по себе, бывали такие случаи, - ушел от ответа доктор.
-Мне редко везет, - заметил Кристоф. - Благодарю вас, теперь мне все понятно.
Со знанием того, что время его сочтено, он прожил сутки. Но почему же страшно стало только сейчас? И только нынче он смог что-то сказать Господу?
...Зеркало, хорошее, тяжелое, в серебряной оправе, в полный рост — Генри это и было нужно. Тот, кто его призывал, оказался знатным и богатым — дом принадлежал ему одному, и все эти многочисленные люди, которые нынче дремали, досматривая последний сон, были готовы явиться к хозяину по первому зову. А тот, несмотря на все, ощущал себя бесконечно одиноким. Как ощущает всякий, кто стоит на пороге вечности и вглядывается в распростертую перед ним бездну. Генри вышел из зеркала, раздвигая руками амальгаму, словно зыбкие воды холодного озера. Комната, где находился тот, кто звал его, была на втором этаже. Проникнуть в нее не составило никакого труда — защиту этот его брат по духу не поставил, не закрывался ни от кого, просто потому что не было сил на лишние движения.
Генри застыл на пороге, изучая обстановку. Красиво и богато обставленный кабинет аристократа по духу и по крови. Много оружия — шпаг, кинжалов, сабель, ружей и пистолетов — развешано по стене ближе к окну. Но гость не стал подробно рассматривать этот арсенал, хотя в любом другом случае оценил бы коллекцию по достоинству. Генри устремил свой взор на кушетку, на которой полусидел-полулежал некто, хорошо ему знакомый... Но откуда? Этого юноша припомнить не мог. Одно только понимал — несмотря на темноту, от того исходил свет. Зыбкий, неверный свет оплывающей свечи, то разгорающийся, то тускнеющий, уступая место тьме...
...Нынче снова поднялся жар. К утру, как всегда, выступит пот, и температура спадет до приемлемых значений, а нынче все больше знобило. Кристоф кутался в старый сюртук, невольно закрывая больное плечо. Пальцы его сжимали одеяло все сильнее, по мере того, как его охватывали все новые волны боли. Кто воображает, будто люди, страдающие от той же болезни, что и он, томны и бессильны? Ему хотелось метаться, рычать, стонать, а были бы силы, не ломило бы так тело — встал бы и помчался в чисто поле, как безумец, извалялся бы в девственном снегу, обратил бы глаза к бездонному северному небу, к единственной звезде, что Альтаиром зовется и попросил бы забрать его к себе сразу же, потому что это умирание невыносимо.
Как невыносимо притворное сочувствие, все эти разговорчики и шушуканья вокруг него. Как невыносимы вечные додумки и сплетни, которыми нынче окутано его имя. Как невыносимо осознание, что его забудут, и сорока дней после похорон не пройдет. Что его уже похоронили заживо. Жена смотрит траурные туалеты. Родня планирует протокол похорон. Место его за царским столом занято. Его ведомства уже нет. Проекты обратились в прах. Придворные шутят о его падении или вообще не обращают внимание. Те, кто назвался его союзниками, досадуют, что он так быстро сломался — и не починишь. Останется только молиться. Что ж. Можно попробовать. Кристоф прикрыл глаза и начал говорить про себя:
-Господи. Я бы молился тебе, если бы видел хотя бы огонек надежды на пути. Я мало призывал Тебя, Господи, слишком мало за свои тридцать три года... Слишком мало уповал на Тебя, проникнутый гордыней, для которой мне, увы, слишком много давали повода. Грешно бояться смерти — так мне твердили с тех пор, с которых себя помню. Ухода к Тебе страшатся только трусы и закоренелые грешники — первых пугает неизвестность, последних — неминуемое наказание. Нет, Господи, я не боялся смерти в бою, ее не успеваешь испугаться, потому что выполняешь свой долг. Потому что, наконец, кровь пьянит — чужая ли, своя... Да, грешно в этом признаваться, но я наслаждался подчас убийством... Да и вообще, все заповеди я нарушал так или иначе. И неоднократно. Каялся ли? Как все... И не во всех грехах, видно. Одно дело — умирать в бою, а другое — вот так, как я нынче. Медленно угаснуть за полгода, оставив после себя какое-то имущество, которое разойдется жене и детям. Какой жене? Каким детям? Да только Ты и знаешь... Я свел судьбу с женщиной — девочкой, да — которую никогда не любил. Ведь просыпался же, смотрел на ее лицо и долго недоумевал: а кто эта девица? Что она делает у меня в постели? Так вот, не было любви, я исполнил долг и выручил ее, и стоит ли нынче сетовать на то, что она меня тоже не любит? Знал ли я настоящую любовь? Тоже нет... Все это были иллюзии, замешанные на страсти и самообмане. Что ж, моя жена будет молодой и богатой вдовой, вдовствующая императрица непременно найдет ей второго мужа в самом скором времени. Я уверен, они уже перебирают кандидатуры. Но это пустое по сравнению с тем, что я не сделал ничего. Ничего из того, для чего я сюда послан, Господи... Какова будет память обо мне? Да не будет ее...
-Зачем ты так говоришь? - Кристоф мигом отвлекся от своего внутреннего монолога и повернулся к тому, кто к нему обратился столь непринужденно.
-Какое тебе дело? - не очень-то любезно откликнулся он, никого не увидев рядом с собой и приняв услышанный им голос за проявление бреда.
-А я тебя услышал. Ты что ж, помирать собрался? - облик говорившего появился перед взором графа как из тумана. Чем-то он был похож на него самого. Тонкие, словно вырезанные из бумаги, черты лица. Светло-серые глаза, опушенные длинными ресницами. Лицо знакомое, кстати. И выговор такой знакомый... Эх, прошлое, зачем оно снова мучит его? То самое, лихое прошлое, месяц на «не своей» войне, где он притворялся именно им.
-А мне выбора не дали, как видишь, - слабо усмехнулся Кристоф. - Спроси Нейдгардта, он тебе убедительно расскажет, почему я не переживу эту зиму. Но кто ты? Если ты призрак того самого... то что делаешь у меня? Ищи ту... Если, конечно, найдешь.
Что ж, он догадался. Должен быть. «Я слишком известное лицо, чтобы меня все забыли», - решил Генри про себя. - «И уж тем более он... памятливый».
-Ты пойдешь со мной, - по-хозяйски распорядился Генри.
-Уже? Что ж, это и к лучшему, - слабо прошептал граф.
-Да нет же, потом! - воскликнул в сердцах его гость. - Ты не похож на умирающего. И ничего в тебе непоправимого нет.
Генри знал, что говорил. Сидящий перед ним человек был еще молод, весьма красив, с тонким лицом, удлиненными пепельно-светлыми вьющимися волосами и синими глазами. По одному только беглому взгляду на его фигуру было ясно — офицер из высших. Привык,
скорее, командовать, чем подчиняться. От пуль не прятался, вот одна и нашла, а ядро, взорвавшееся в двух футах от него, только добавило проблем. Нынче попался во что-то нехорошее... Отчего и все загрязнилось внутри какой-то чернотой. Случай запущенный, но не смертельный. Можно постараться извлечь всю эту заразу, от которой его колотит в лихорадке. Одним сеансом дело не ограничится.
-Ты представляться не собираешься? - спросил, тем временем, граф.
-А ты?
-Мда, резонный вопрос... - произнес Кристоф.
-Имя, как я вижу, твое слишком известное, чтобы ты его называл.
-Равно как и твое... Впрочем, я догадываюсь.
-И я бы предпочел, чтобы свои догадки ты оставил при себе, - оборвал его Генри. - Что ж, как мне тебя называть?
-Допустим, Миллером, - произнес его собеседник. - Тебя устраивает?
-Вполне, - пожал плечами Генри. - Но это же фамилия. А имя?
-Имя придумай сам.
Генри подсел к нему и взял его за руку. Рука была влажной и горячей, пульс зашкаливал. Зажав двумя пальцами артерию, он сумел сделать сердцебиение более ровным и медленным, на двадцать ударов в минуту меньше... Пока так, иначе сердце будет работать на износ. Оно у, кстати, него крепкое, что не может не радовать.
-Так лучше?- поинтересовался он.
-Гораздо... Сейчас потеть начну, - предупредил граф.
-Удивил, - усмехнулся его гость, незаметно проникая под кожу, сквозь плотные повязки, сдавившие ребра больного, через кожу, к источнику черноты, столь хорошо знакомой... Зараза, сидевшая внутри его много лет, успела уже проделать три траншеи вглубь легких, а раневой канал был воспален и забит гноем, смешанным с кровью, но это не беда, это можно очистить, не за один раз, так за два.
-Потерпи, сначала будет жечь, потом отпустит, - предупредил он Кристофа, на что тот только кивнул и вновь закрыл глаза.
Душа держится в теле плотно, пусть и отчаяние сильное... Ну, если прикоснуться руками к сердцу, горячему и вполне здоровому, без рубцов и синюшных полос, как часто бывает даже у совсем молодых, то отчаяние уйдет... Получилось, аж улыбнулся через силу. Он терпелив весьма, потому что нынче усилилось кровообращение, и больное место стало гореть еще сильнее. Вздохнул только пару раз во сне, но это даже не считается... Так, ушло, стало чище.
«Завтра еще приду», - решил про себя Генри. - «Но опасность миновала, и пусть оно так и будет».
Ночь медленно таяла, уступая место серому рассвету, когда Генри отогнал свою машину под облака. «Я еще сюда вернусь», - сказал он себе, настраиваясь на волну своего гостя. Тот должен проспать без перерыва часов девять, чего не делал уже очень давно.
...Когда граф проснулся, то первая мысль, пришедшая ему в голову, у него была одна: здоров. Нет, еще сохранялись слабость, головокружение, но боль ушла. И жар ушел — даже обошлось без проливного пота. Воспоминания о прошедшей ночи были смутными — кажется, являлся некто, похожий на образы из прошлого, из того самого прошлого, с последствиями которой он боролся всю эту неделю — и, признаться, удачно. Имя было известно, но называть его не хотелось. Не потому что было нельзя, а потому что тот сам попросил.
«Ты вернешься?» - мысленно задал вопрос Кристоф, не рассчитывая на ответ.
«Ну а как же иначе?» - иронично усмехнулись откуда-то сверху. - «Мы еще повоюем».