Наш кряжистый предок, одетый в облезлую шкуру,
Берегся грозы, очажок свой пещерный берег,
Проявлял, как умел, не страшась рекламаций, натуру
И в окрестной натуре искал исключительно прок.
Он рычал и мычал, неприятно для нашего слуха,
Но его понимали. И предок, едва лишь подрос,
Соплеменниц имал, набивал по возможности брюхо,
И секрет бытия для него был понятен и прост.
Только раз на закате, остывшую взяв головешку,
На пещерной стене он наметил корявый овал,
И две точки поставил, и пару мгновений помешкав,
Две черты — нос и рот — со старанием дорисовал.
Племя, что-то жуя, безразлично глядело из тени,
Вождь плечами пожал, две молодки фырчали под нос.
Но один троглодит перед рожицей встал на колени,
А другой втихаря ей добытую крысу поднес.
И один слабосильный, в углу догрызавший объедки,
Вдруг в привычном рычаньи заметил мучительный ритм
И в тоске промычал свой стишок, а суровые предки
Головами качали: опять, мол, убогий дурит.
Парень тихо поплакал, и все же, на рожицу глядя,
Вновь завыл свою песню, за что был примерно побит,
Но девице, из тех, что в собраниях держатся сзади,
Вой пришелся по вкусу, а с ним совокупно — пиит.
На промерзшую почву легло странной ереси семя.
Люди жаждали мяса и места вблизи от огня,
Но отдельные личности тратили попусту время,
Стены серые портя и что-то упрямо бубня.
А среди остальных кое-кто любовался и слушал
И на мамонта шел, повторяя отрывки стишков.
И у них отрастали строптивые, страстные души.
Правда, смысл бытия стал загадкой на веки веков.