ПАМЯТИ ПОГИБШИХ ЗА СТАЛИНГРАД
Повесть.
Автор Константин Симонов.
Продолжение 25 повести
Продолжение 24 http://www.stihi.ru/2019/07/25/1304
«Чем же, какими силами отбивать берег? О том, чтобы целиком снять с позиций хотя бы один батальон, не могло быть и речи: надо было вытягивать людей отовсюду, из каждого батальона, и создать к завтрашней ночи сборный штурмовой отряд. Только так, другого выхода не было.
– Как вы решили, товарищ генерал? – спросил начальник штаба.
Проценко взял листок бумаги и подсчитал состав отряда.
– Вот, – сказал он, – здесь написано, по скольку человек откуда взять. За ночь выведи людей сюда в овраг. Днём сколотим их, подготовим, а завтра ночью, будем живы, отберём берег.
Проценко был мрачен. Его лицо ни разу не осветила обычная хитрая улыбка.
– Подпишите донесение в штаб армии. – Начальник штаба вынул из папки бумагу.
– О чём донесение?
– Как всегда, о событиях.
– О каких событиях?
– О сегодняшних.
– О каких?
– Как о каких? – с некоторым недоумением и раздражением переспросил начальник штаба. – О том, что немцы к Волге вышли, о том, что Ремизова отрезали.
– Не подпишу, – сказал Проценко, не поднимая головы.
– Почему?
– Потому что не вышли и не отрезали. Задержи донесение.
– А что же доносить?
– Сегодня ничего.
Начальник штаба развёл руками.
– Знаю, – сказал Проценко. – За задержку донесения на сутки беру ответственность на себя. Отобьём берег и донесём всё сразу. Если отобьём, нам это молчание простят.
– А если не отобьём?
– А если не отобьём, – сказал Проценко с обычно ему не присущей мрачной серьёзностью, – некого будет прощать. Я сам поведу штурмовой отряд. Понятно? Что смотришь, Егор Петрович? Думаешь, ответственности боюсь? Не боюсь. Не боялся и не боюсь. А не хочу, чтобы знали, что немцы ещё и здесь на берег вышли. Не хочу. Я в штаб армии сообщу, из штаба армии – в штаб фронта, из штаба фронта – в Ставку. Не хочу. Это же на всю Россию огорчение. Всё равно, если сообщу, скажут: «Отбивай, Проценко, обратно». И ни одного солдата не дадут. Так я лучше сам, без приказов, отобью. Все огорчения на одного себя беру. Понимаешь?
Начальник штаба молчал.
– Если понимаешь – хорошо. А не понимаешь – как знаешь. Всё равно будешь делать так, как я тебе приказал. Всё. Иди выполняй.
Проценко вышел из блиндажа. Ночь была тёмная, свистел ветер, и шёл крупный снег. Проценко посмотрел вниз. Там, в просвете между развалинами, видна была замерзавшая Волга. Отсюда, сверху, она казалась неподвижной и совсем белой.
На земле, кое-где в ямках, уже плотно лежал падавший весь день снег. Правее по берегу хлопали миномёты.
Проценко подумал о Сабурове, который сейчас, наверное, уже полз там, и невольно поёжился.
В той роте, которая стояла на берегу, Сабуров взял автоматчика и с ним вместе добрался до одиноко высившихся впереди развалин, куда уже ночью был выдвинут крайний пулемёт и откуда надо было спускаться прямо к Волге и ползти мимо немцев. Командир роты предложил ему взять с собой автоматчика до конца, до Ремизова, но Сабуров снова отказался от этого.
Цепляясь за торчавшие из земли кирпичи и застывшие комья грязи, он тихо спустился вдоль откоса и теперь был на самом берегу. Он хорошо помнил это место: когда-то, вначале, во время переправы они высаживались именно здесь. Узкая полоска берега была совсем отлогой, и сразу над ней, уступами, поднимались глинистые террасы. Кое-где высились остатки пристаней, по берегу были разбросаны обгорелые брёвна.
Едва Сабуров спустился вниз, как почувствовал, что его прохватывает насквозь. Река была белая. Дул холодный ветер. Если бы он вздумал идти по самому обрезу берега, его силуэт на белом фоне был бы заметен сверху. Поэтому он решил идти чуть выше и ближе к обрыву. Отправляясь, он договорился с командиром роты, что, если немцы откроют по нему огонь, рота тоже откроет огонь из пулеметов по всему обрыву. Это была, правда, ненадёжная помощь, но всё-таки помощь на всей первой половине пути. Дальше предстояло самое трудное. Ремизова нельзя было предупредить никакими способами, и, заметив человека, оттуда могли и даже должны были открыть огонь. Оставалось полагаться на собственное счастье.
Первые сто метров он прошёл, не ложась на землю, стараясь двигаться как можно бесшумнее и быстрее. Никто не стрелял.
На берегу было пустынно; один раз он споткнулся обо что-то, упал на руки и, приподнимаясь, ощупал препятствие – это был окоченевший мертвец, и в темноте трудно было узнать – свой это или немец. Сабуров перешагнул через труп.
Но едва он сделал ещё два шага, как впереди него прошла поверху косая очередь трассирующих пуль. Он быстро отполз в сторону и прилёг за выкинутыми на берег обгорелыми брёвнами. Немцы дали ещё несколько очередей и осветили берег позади Сабурова, там, где лежал мертвец. Они принимали его за живого. Очереди ложились всё ближе, и наконец одна попала прямо в труп. Лёжа за бревнами, Сабуров ждал. Видимо считая, что нарушивший тишину убит, немцы прекратили огонь.
Сабуров пополз дальше. Теперь он полз, не отрываясь от земли и стараясь не производить ни малейшего шума. Ещё два или три раза он натыкался на мёртвые тела. Потом больно ударился о камень и тихо, про себя, выругался. Ему показалось, что впереди что-то шевелится. Он остановился и прислушался. Послышался плеск воды. Он тихо прополз ещё несколько шагов. Плеск теперь был слышнее. Это был такой звук, словно черпали ведром воду. Он вдруг вспомнил, как в детстве, поспорив с товарищами, пошёл ночью через всё городское кладбище и в доказательство принёс горсть фарфоровых цветов, выломанных из венка в самом конце кладбища. Сейчас ему было почти так же жутко, как тогда.
Он подполз ближе и увидел появившуюся из-за обломков лодки согнувшуюся фигуру. Человек пошёл сначала как будто мимо, но потом, огибая бревна, двинулся прямо к нему. Сабуров ждал. У него не было никаких мыслей, было только ожидание: вот сейчас тот ступит ещё раз, потом ещё раз, и потом можно будет до него дотянуться. Когда человек сделал еще шаг, Сабуров протянул вперёд руку, схватил его за ногу и дёрнул к себе. Человек, падая, страшно закричал, и в ту же секунду что-то ударило Сабурова по голове и окатило ледяной водой. Человек закричал не по-русски и не по-немецки, а просто отчаянно: «А-а-а…» Сабуров изо всей силы ударил его кулаком по лицу. Крикнув что-то по-немецки, человек схватил его руку и вцепился в неё зубами. Понимая, что теперь уже всё равно, тихо или нет, Сабуров вытащил свободной рукой парабеллум и несколько раз подряд выстрелил, упирая дуло в тело немца. Тот дёрнулся и затих.
Сверху раздались автоматные очереди; несколько пуль с грохотом ударились в ведро. Сабуров нащупал привязанную к ведру верёвку: убитый немец ходил к Волге за водой. Сверху продолжали стрелять.
«Спустятся или побоятся?» – подумал Сабуров.
Он лёг, подперев плечом труп, который теперь полулежал на нём и прикрывал его от пуль. «Когда же все это кончится?» Он чувствовал, что коченеет; немец, падая, вылил на него всё ведро. Сверху продолжали стрелять, и так они могли стрелять всю ночь. Сабуров сбросил с себя мертвеца и пополз. Пули ударялись в землю то впереди, то позади него, и когда он прополз шагов тридцать, а стрелять продолжали чуть ли не вдоль всего берега, к нему вернулось ощущение, что в него не попадут.
Он прополз пятьдесят шагов. По берегу всё ещё стреляли. Ещё несколько шагов… Руки его так окоченели, что уже не чувствовали земли. Были хорошо видны огоньки выстрелов там, на обрыве, откуда стреляли. Теперь и сзади, откуда он шёл, и спереди, от Ремизова, виднелись трассы пуль, шедшие по направлению к стрелявшим немцам. Перестрелка разгоралась всё сильнее, немцы стали всё реже стрелять вниз и чаще отвечать влево и вправо. Тогда Сабуров вскочил и побежал – он больше не мог ползти. Он бежал, спотыкаясь, перепрыгивая через брёвна. У него мелькнула мысль: там, у Ремизова, должны понять, что немцы стреляют по кому-то из наших. Несмотря на грязь и темноту, он бежал отчаянно быстро.
Он упал оттого, что кто-то подставил ему ногу; упал лицом в грязь, ушиб плечо, а кто-то в это время сел ему на спину и стал крутить руки.
– Кто? – спросил хриплый голос.
– Свои, – почему-то всё ещё шёпотом сказал Сабуров и, чувствуя, как ему выкручивают пальцы, толкнул свободной рукой одного из навалившихся на него так, что тот покатился.
– Чего пихаешься? – огрызнулся тот.
– Говорю, свои. Ведите меня к Ремизову.
Немцы, должно быть, услышали возню и пустили несколько очередей. Кто-то всхлипнул.
– Что, ранило? – спросил другой.
– В ногу, больно.
– Сюда, – схватив Сабурова за руку, кто-то потащил его вперёд.
Они пробежали несколько шагов и спрятались за остатками стены.
– Откуда? – спросил тот же хриплый голос, который он услышал вначале.
– От генерала.
– Кто это, в темноте не вижу.
– Капитан Сабуров.
– А, Сабуров… Ну, а это Григорович, – и голос сразу стал знакомым Сабурову. – Это ты мне плюху влепил? Ну ничего, от старого друга.
Григорович был одним из командиров штаба, которого Проценко месяц назад по его просьбе отправил командовать ротой.
– Пойдём к Ремизову, – сказал Григорович.
– Ремизов жив?
– Жив, только лежит.
– Что, тяжело ранили?
– Не так чтоб тяжело, но неудобно. Сегодня весь день по матери ругается. Ему, по-научному говоря, в обе ягодицы по касательной из автомата всадили, или лежит на животе, или с грехом пополам ходит, а сесть не может.
Сабуров невольно рассмеялся.
– Тебе смех, – сказал Григорович, – а нам – слёзы. Сабуров нашёл Ремизова в тесном блиндажике лежащим на койке плашмя, с подушками, подложенными под голову и грудь.
– От генерала? – нетерпеливо спросил Ремизов.
– От генерала, – сказал Сабуров. – Здравствуйте, товарищ полковник.
– Здравствуйте, Сабуров. Я так и думал, что кто-нибудь от генерала, и велел стрельбу не открывать. Как там у вас?
– Всё в порядке, – ответил Сабуров, – за исключением того, что от генерала Проценко до полковника Ремизова приходится ползать на пузе.
– Хуже, когда приходится командовать лёжа на пузе, – сказал Ремизов и затейливо выругался. Потом, подозрительно прищурясь, посмотрел из-под густых седых бровей на Сабурова и спросил: – Уже небось доложили о моём ранении?
– Доложили.
– Ну ещё бы: «Командир полка ранен в интересное место…» Погодите, погодите, – вдруг перебил он себя, – вы весь в крови? Ранены?
– Нет, немца убил.
– Снимите тогда хоть ватник, что ли. Шарапов, дай капитану умыться и ватник мой дай! Снимайте, снимайте!
Сабуров стал расстёгиваться.
– Что вам генерал приказал?
– Уточнить положение и сообщить, – сказал Сабуров, умалчивая о том, что Проценко предполагал худшее и в этом случае приказал ему возглавить полк.
– Ну что ж, положение, – сказал Ремизов, – положение не столько плохое, сколько постыдное. Отдали кусок берега. Комиссар полка убит. Два командира батальонов убиты. Я, как видите, жив. Как генерал, настроен восстанавливать положение?
– Думаю, в предвидении этого он меня и послал, – сказал Сабуров.
– Я тоже так полагаю. И с двух сторон восстанавливать надо, разумеется, – сказал Ремизов. – Значит, обогреетесь и придётся двигаться обратно?
– Придётся, – согласился Сабуров.
– А может, останетесь у меня; командира туда пошлю. Как вам приказано?
– Нет, я вернусь, – сказал Сабуров.
– Семён Семёнович! – крикнул Ремизов.
Вошёл майор, начальник штаба.
– Схемочка нашего расположения сделана?
– Сейчас кончим. Уточняем.
– Давайте скорее, шевелитесь… Вы меня опередили, – обратился Ремизов к Сабурову, – я сам хотел командира посылать. Схемочку готовили, из-за этого и задержались. Сейчас её дадут, и я вместе с вами офицера связи пошлю. Филипчука знаете?
– Нет, не знаю.
– Хороший, смелый командир. Пойдёт с вами.
Ремизов попробовал приподняться и опять длинно выругался.
– Представляете, куда угодило. А у меня такой характер скверный, что я бегать всё время должен: и думать не могу не бегая, и командовать не могу, – ничего не могу. Шестой десяток, пора бы отвыкнуть – а не отвыкается. Шарапов! – снова крикнул он.
Появился ординарец.
– Помоги с койки слезть.
Поднимаясь с койки, Ремизов кряхтел, стонал и ругался, и всё это как-то сразу, одним духом. Поднявшись, он, морщась от боли, проковылял несколько раз взад-вперёд по блиндажу.
– Схемочка готова?
– Готова, – ответил майор, подавая бумагу.
– Вот тут при схемочке всё записано, – взяв, скорее, вырвав у майора бумагу и продолжая ковылять, сказал Ремизов. – Что у меня где стоит и что можно сделать с моей стороны. Как-то сразу всё вышло: обоих командиров батальонов убили, комиссара убили и меня ранили, – всех в течение получаса. Как раз в этот момент и вышла вся история.
– Потерь много? – осведомился Сабуров.
– Одного батальона почти нет. Того, что берег занимал. А два почти как были. В общем, сражаться ещё можно».
Продолжение повести в следующей публикации.
«Чем же, какими силами отбивать берег? О том, чтобы целиком снять с позиций хотя бы один батальон, не могло быть и речи: надо было вытягивать людей отовсюду, из каждого батальона, и создать к завтрашней ночи сборный штурмовой отряд. Только так, другого выхода не было.
– Как вы решили, товарищ генерал? – спросил начальник штаба.
Проценко взял листок бумаги и подсчитал состав отряда.
– Вот, – сказал он, – здесь написано, по скольку человек откуда взять. За ночь выведи людей сюда в овраг. Днём сколотим их, подготовим, а завтра ночью, будем живы, отберём берег.
Проценко был мрачен. Его лицо ни разу не осветила обычная хитрая улыбка.
– Подпишите донесение в штаб армии. – Начальник штаба вынул из папки бумагу.
– О чём донесение?
– Как всегда, о событиях.
– О каких событиях?
– О сегодняшних.
– О каких?
– Как о каких? – с некоторым недоумением и раздражением переспросил начальник штаба. – О том, что немцы к Волге вышли, о том, что Ремизова отрезали.
– Не подпишу, – сказал Проценко, не поднимая головы.
– Почему?
– Потому что не вышли и не отрезали. Задержи донесение.
– А что же доносить?
– Сегодня ничего.
Начальник штаба развёл руками.
– Знаю, – сказал Проценко. – За задержку донесения на сутки беру ответственность на себя. Отобьём берег и донесём всё сразу. Если отобьём, нам это молчание простят.
– А если не отобьём?
– А если не отобьём, – сказал Проценко с обычно ему не присущей мрачной серьёзностью, – некого будет прощать. Я сам поведу штурмовой отряд. Понятно? Что смотришь, Егор Петрович? Думаешь, ответственности боюсь? Не боюсь. Не боялся и не боюсь. А не хочу, чтобы знали, что немцы ещё и здесь на берег вышли. Не хочу. Я в штаб армии сообщу, из штаба армии – в штаб фронта, из штаба фронта – в Ставку. Не хочу. Это же на всю Россию огорчение. Всё равно, если сообщу, скажут: «Отбивай, Проценко, обратно». И ни одного солдата не дадут. Так я лучше сам, без приказов, отобью. Все огорчения на одного себя беру. Понимаешь?
Начальник штаба молчал.
– Если понимаешь – хорошо. А не понимаешь – как знаешь. Всё равно будешь делать так, как я тебе приказал. Всё. Иди выполняй.
Проценко вышел из блиндажа. Ночь была тёмная, свистел ветер, и шёл крупный снег. Проценко посмотрел вниз. Там, в просвете между развалинами, видна была замерзавшая Волга. Отсюда, сверху, она казалась неподвижной и совсем белой.
На земле, кое-где в ямках, уже плотно лежал падавший весь день снег. Правее по берегу хлопали миномёты.
Проценко подумал о Сабурове, который сейчас, наверное, уже полз там, и невольно поёжился.
В той роте, которая стояла на берегу, Сабуров взял автоматчика и с ним вместе добрался до одиноко высившихся впереди развалин, куда уже ночью был выдвинут крайний пулемёт и откуда надо было спускаться прямо к Волге и ползти мимо немцев. Командир роты предложил ему взять с собой автоматчика до конца, до Ремизова, но Сабуров снова отказался от этого.
Цепляясь за торчавшие из земли кирпичи и застывшие комья грязи, он тихо спустился вдоль откоса и теперь был на самом берегу. Он хорошо помнил это место: когда-то, вначале, во время переправы они высаживались именно здесь. Узкая полоска берега была совсем отлогой, и сразу над ней, уступами, поднимались глинистые террасы. Кое-где высились остатки пристаней, по берегу были разбросаны обгорелые брёвна.
Едва Сабуров спустился вниз, как почувствовал, что его прохватывает насквозь. Река была белая. Дул холодный ветер. Если бы он вздумал идти по самому обрезу берега, его силуэт на белом фоне был бы заметен сверху. Поэтому он решил идти чуть выше и ближе к обрыву. Отправляясь, он договорился с командиром роты, что, если немцы откроют по нему огонь, рота тоже откроет огонь из пулеметов по всему обрыву. Это была, правда, ненадёжная помощь, но всё-таки помощь на всей первой половине пути. Дальше предстояло самое трудное. Ремизова нельзя было предупредить никакими способами, и, заметив человека, оттуда могли и даже должны были открыть огонь. Оставалось полагаться на собственное счастье.
Первые сто метров он прошёл, не ложась на землю, стараясь двигаться как можно бесшумнее и быстрее. Никто не стрелял.
На берегу было пустынно; один раз он споткнулся обо что-то, упал на руки и, приподнимаясь, ощупал препятствие – это был окоченевший мертвец, и в темноте трудно было узнать – свой это или немец. Сабуров перешагнул через труп.
Но едва он сделал ещё два шага, как впереди него прошла поверху косая очередь трассирующих пуль. Он быстро отполз в сторону и прилёг за выкинутыми на берег обгорелыми брёвнами. Немцы дали ещё несколько очередей и осветили берег позади Сабурова, там, где лежал мертвец. Они принимали его за живого. Очереди ложились всё ближе, и наконец одна попала прямо в труп. Лёжа за бревнами, Сабуров ждал. Видимо считая, что нарушивший тишину убит, немцы прекратили огонь.
Сабуров пополз дальше. Теперь он полз, не отрываясь от земли и стараясь не производить ни малейшего шума. Ещё два или три раза он натыкался на мёртвые тела. Потом больно ударился о камень и тихо, про себя, выругался. Ему показалось, что впереди что-то шевелится. Он остановился и прислушался. Послышался плеск воды. Он тихо прополз ещё несколько шагов. Плеск теперь был слышнее. Это был такой звук, словно черпали ведром воду. Он вдруг вспомнил, как в детстве, поспорив с товарищами, пошёл ночью через всё городское кладбище и в доказательство принёс горсть фарфоровых цветов, выломанных из венка в самом конце кладбища. Сейчас ему было почти так же жутко, как тогда.
Он подполз ближе и увидел появившуюся из-за обломков лодки согнувшуюся фигуру. Человек пошёл сначала как будто мимо, но потом, огибая бревна, двинулся прямо к нему. Сабуров ждал. У него не было никаких мыслей, было только ожидание: вот сейчас тот ступит ещё раз, потом ещё раз, и потом можно будет до него дотянуться. Когда человек сделал еще шаг, Сабуров протянул вперёд руку, схватил его за ногу и дёрнул к себе. Человек, падая, страшно закричал, и в ту же секунду что-то ударило Сабурова по голове и окатило ледяной водой. Человек закричал не по-русски и не по-немецки, а просто отчаянно: «А-а-а…» Сабуров изо всей силы ударил его кулаком по лицу. Крикнув что-то по-немецки, человек схватил его руку и вцепился в неё зубами. Понимая, что теперь уже всё равно, тихо или нет, Сабуров вытащил свободной рукой парабеллум и несколько раз подряд выстрелил, упирая дуло в тело немца. Тот дёрнулся и затих.
Сверху раздались автоматные очереди; несколько пуль с грохотом ударились в ведро. Сабуров нащупал привязанную к ведру верёвку: убитый немец ходил к Волге за водой. Сверху продолжали стрелять.
«Спустятся или побоятся?» – подумал Сабуров.
Он лёг, подперев плечом труп, который теперь полулежал на нём и прикрывал его от пуль. «Когда же все это кончится?» Он чувствовал, что коченеет; немец, падая, вылил на него всё ведро. Сверху продолжали стрелять, и так они могли стрелять всю ночь. Сабуров сбросил с себя мертвеца и пополз. Пули ударялись в землю то впереди, то позади него, и когда он прополз шагов тридцать, а стрелять продолжали чуть ли не вдоль всего берега, к нему вернулось ощущение, что в него не попадут.
Он прополз пятьдесят шагов. По берегу всё ещё стреляли. Ещё несколько шагов… Руки его так окоченели, что уже не чувствовали земли. Были хорошо видны огоньки выстрелов там, на обрыве, откуда стреляли. Теперь и сзади, откуда он шёл, и спереди, от Ремизова, виднелись трассы пуль, шедшие по направлению к стрелявшим немцам. Перестрелка разгоралась всё сильнее, немцы стали всё реже стрелять вниз и чаще отвечать влево и вправо. Тогда Сабуров вскочил и побежал – он больше не мог ползти. Он бежал, спотыкаясь, перепрыгивая через брёвна. У него мелькнула мысль: там, у Ремизова, должны понять, что немцы стреляют по кому-то из наших. Несмотря на грязь и темноту, он бежал отчаянно быстро.
Он упал оттого, что кто-то подставил ему ногу; упал лицом в грязь, ушиб плечо, а кто-то в это время сел ему на спину и стал крутить руки.
– Кто? – спросил хриплый голос.
– Свои, – почему-то всё ещё шёпотом сказал Сабуров и, чувствуя, как ему выкручивают пальцы, толкнул свободной рукой одного из навалившихся на него так, что тот покатился.
– Чего пихаешься? – огрызнулся тот.
– Говорю, свои. Ведите меня к Ремизову.
Немцы, должно быть, услышали возню и пустили несколько очередей. Кто-то всхлипнул.
– Что, ранило? – спросил другой.
– В ногу, больно.
– Сюда, – схватив Сабурова за руку, кто-то потащил его вперёд.
Они пробежали несколько шагов и спрятались за остатками стены.
– Откуда? – спросил тот же хриплый голос, который он услышал вначале.
– От генерала.
– Кто это, в темноте не вижу.
– Капитан Сабуров.
– А, Сабуров… Ну, а это Григорович, – и голос сразу стал знакомым Сабурову. – Это ты мне плюху влепил? Ну ничего, от старого друга.
Григорович был одним из командиров штаба, которого Проценко месяц назад по его просьбе отправил командовать ротой.
– Пойдём к Ремизову, – сказал Григорович.
– Ремизов жив?
– Жив, только лежит.
– Что, тяжело ранили?
– Не так чтоб тяжело, но неудобно. Сегодня весь день по матери ругается. Ему, по-научному говоря, в обе ягодицы по касательной из автомата всадили, или лежит на животе, или с грехом пополам ходит, а сесть не может.
Сабуров невольно рассмеялся.
– Тебе смех, – сказал Григорович, – а нам – слёзы. Сабуров нашёл Ремизова в тесном блиндажике лежащим на койке плашмя, с подушками, подложенными под голову и грудь.
– От генерала? – нетерпеливо спросил Ремизов.
– От генерала, – сказал Сабуров. – Здравствуйте, товарищ полковник.
– Здравствуйте, Сабуров. Я так и думал, что кто-нибудь от генерала, и велел стрельбу не открывать. Как там у вас?
– Всё в порядке, – ответил Сабуров, – за исключением того, что от генерала Проценко до полковника Ремизова приходится ползать на пузе.
– Хуже, когда приходится командовать лёжа на пузе, – сказал Ремизов и затейливо выругался. Потом, подозрительно прищурясь, посмотрел из-под густых седых бровей на Сабурова и спросил: – Уже небось доложили о моём ранении?
– Доложили.
– Ну ещё бы: «Командир полка ранен в интересное место…» Погодите, погодите, – вдруг перебил он себя, – вы весь в крови? Ранены?
– Нет, немца убил.
– Снимите тогда хоть ватник, что ли. Шарапов, дай капитану умыться и ватник мой дай! Снимайте, снимайте!
Сабуров стал расстёгиваться.
– Что вам генерал приказал?
– Уточнить положение и сообщить, – сказал Сабуров, умалчивая о том, что Проценко предполагал худшее и в этом случае приказал ему возглавить полк.
– Ну что ж, положение, – сказал Ремизов, – положение не столько плохое, сколько постыдное. Отдали кусок берега. Комиссар полка убит. Два командира батальонов убиты. Я, как видите, жив. Как генерал, настроен восстанавливать положение?
– Думаю, в предвидении этого он меня и послал, – сказал Сабуров.
– Я тоже так полагаю. И с двух сторон восстанавливать надо, разумеется, – сказал Ремизов. – Значит, обогреетесь и придётся двигаться обратно?
– Придётся, – согласился Сабуров.
– А может, останетесь у меня; командира туда пошлю. Как вам приказано?
– Нет, я вернусь, – сказал Сабуров.
– Семён Семёнович! – крикнул Ремизов.
Вошёл майор, начальник штаба.
– Схемочка нашего расположения сделана?
– Сейчас кончим. Уточняем.
– Давайте скорее, шевелитесь… Вы меня опередили, – обратился Ремизов к Сабурову, – я сам хотел командира посылать. Схемочку готовили, из-за этого и задержались. Сейчас её дадут, и я вместе с вами офицера связи пошлю. Филипчука знаете?
– Нет, не знаю.
– Хороший, смелый командир. Пойдёт с вами.
Ремизов попробовал приподняться и опять длинно выругался.
– Представляете, куда угодило. А у меня такой характер скверный, что я бегать всё время должен: и думать не могу не бегая, и командовать не могу, – ничего не могу. Шестой десяток, пора бы отвыкнуть – а не отвыкается. Шарапов! – снова крикнул он.
Появился ординарец.
– Помоги с койки слезть.
Поднимаясь с койки, Ремизов кряхтел, стонал и ругался, и всё это как-то сразу, одним духом. Поднявшись, он, морщась от боли, проковылял несколько раз взад-вперёд по блиндажу.
– Схемочка готова?
– Готова, – ответил майор, подавая бумагу.
– Вот тут при схемочке всё записано, – взяв, скорее, вырвав у майора бумагу и продолжая ковылять, сказал Ремизов. – Что у меня где стоит и что можно сделать с моей стороны. Как-то сразу всё вышло: обоих командиров батальонов убили, комиссара убили и меня ранили, – всех в течение получаса. Как раз в этот момент и вышла вся история.
– Потерь много? – осведомился Сабуров.
– Одного батальона почти нет. Того, что берег занимал. А два почти как были. В общем, сражаться ещё можно».
Продолжение повести в следующей публикации.