ПАЛАТА 38
Поезд с зелёными вагонами катился на восток. Этот состав начал своё путешествие от белорусской станции Речица. Все вагоны были полностью загружены ранеными солдатами и сержантами, которые нуждались в длительном лечении. В вагонах было жарко. Подходил к концу июль 1944 года, шёл четвертый год войны. Я лежал на нижней полке и думал о ребятах своего взвода. Как там они? Я вот лежу в убегающем от войны вагоне, надо мной не свистят пули, не слышно грохота взрывов. Слышу только перестук колёс да гудки паровозов, когда наш поезд стоит на очередной станции. А стояли мы часто и по несколько часов. Без длительных остановок шли поезда на запад, к фронту, а фронт тоже всё быстрее двигался в том же направлении. Каждый день в вагон заносили газету, чаще всего – «Правду». И первое, что интересовало каждого из нас, был фронт. Какой город освободили, на какое расстояние продвинулись наши войска.
Поезд наш, это – госпиталь на колёсах. По вагону ходят врачи, осматривают раненых, сёстры делают перевязки, делают уколы. Раненые солдаты стараются не стонать, даже если бывает очень больно при перевязке ран. Против меня, тоже на нижней полке, лежал солдат со Смоленской области, Петром звали. Он был ранен осколками снаряда в обе ноги, раны были тяжёлые, на правой ноге большой осколок прошёл сквозь ногу выше колена, задел кость. Но эта рана была осложнена ещё тем, что сильно повредила главные в ноге кровеносные сосуды. Хирурги поработали с тяжёлыми ранами солдата в прифронтовом госпитале. Пётр нам говорил, что ему повезло, когда он был ранен, его очень быстро привезли в госпиталь. По разговорам хирургов, если бы он попал на операционный стол, хотя бы на час позже, пришлось бы ему доживать свой век с одной ногой.
Я видел, что во время перевязки этой раны, солдат переносил страшную боль, и, не смотря на это, он ещё шутил с сестрой и говорил, что ему совсем не больно. А когда сестра уходила, он уже нам открывал тихонько, что еле выдержал боль. Мы, конечно, интересовались маршрутом нашей поездки. От нас это и не скрывали, нам уже в первый день дороги сообщили, что едем в госпиталь, который расположен в городе Грязи, что в Липецкой области, далеко от войны. Не помню, сколько дней мы ехали, но очень обрадовались, когда по вагону послышались возгласы о том, что наш поезд уже на станции Грязи. Мы сразу, кто как мог, стали собираться в ожидании команды. Но команды к выходу из вагона мы так и не дождались, вскоре нам сообщили, что в местных госпиталях для нас не оказалось свободных мест.
И наш поезд покатился дальше. Позже нам сказали, что теперь нас везут в Ростов–на–Дону. Но и там все госпитали оказались полностью заполнены. Тогда наш поезд покатил в Туапсе, на берег Чёрного моря. Если я не ошибаюсь, на станции Туапсе мы стояли всю ночь, но так и остались в вагонах. А утром наши вагоны снова покатились по рельсам, теперь уже по самому берегу моря. До этого я никогда не видел моря, в конце нашего огорода протекала небольшая речушка, которая только в весенний паводок заливала прибрежные луга. Да и многие, ехавшие в этом поезде, как и я, тоже впервые увидели такое водное пространство.
Погода стояла солнечная, была середина августа. Все мы, кто мог, смотрели в окна. Нас завораживал не только вид моря, но и воздух в вагоне наполнился незнакомым нам морским ароматом, запахом моря. А когда поезд зашёл в первый тоннель, мы не сразу поняли, почему стало темно в вагоне. Наконец наш поезд остановился на станции Сочи. Сразу по вагону прошёл слух, что дальше мы не поедем, что дальше и ехать-то уже некуда. Так и получилось, вскоре нас стали, кого выводить, кого выносить, но было много и таких, что выходили из вагонов сами без посторонней помощи. В Сочи поезд наш прибыл 18 августа, ехали мы более трех недель. За время поездки я с лежачего больного превратился в – ходячего, из вагона я тоже вышел без посторонней помощи, правда, на выходе возле вагона стоял санитар и всем нам помогал, спрашивал каждого, дойдёт ли сам до автобуса. Если кто из солдат ещё не очень уверенно начинал свои первые шаги по перрону, к нему тут – же подбегал другой санитар, заботливо усаживал его в автобус.
Автобусами нас привезли к трехэтажному зданию и стали разводить по палатам. Большинство из нас никак не ожидали, что окажемся в таких условиях после нашей фронтовой жизни. Лично я даже представить себе не мог, что есть такие палаты, такая чистота, такой уют. И вот я, простой солдат, выросший в деревенской бедности, лежу на чистейшей постели в светлой комнате. Укрыт верблюжьим одеялом и думаю: не сон ли это. Но здесь я немного поторопился. Прежде чем я попал под верблюжье одеяло, нас хорошо помыли, а это для нас после такой дороги даже очень было не то, что хорошо, а очень даже необходимо. Потом всех, кто свободно ходил самостоятельно, завели в просторную столовую и хорошо накормили. Лежачих раненых на помывку носили на носилках, а кормили в палатах.
А о верблюжьем одеяле я не просто так вспомнил. Здание, в котором находился госпиталь, до войны отдыхали курортники, да не какие там рабочие или колхозники, а чины из руководящего состава. А во время войны там пришлось разместить - госпиталь, ну а верблюжьи одеяла стали служить раненым солдатам. Наша палата была на третьем этаже, и был ещё балкон, на котором тоже были две кровати, вскоре я перебрался на одну из них после того, как она освободилась. Ведь постоянно в госпиталь снова прибывали раненые, а прошедшие полный курс необходимого лечения уезжали. Кто снова на фронт, а те, кто непригоден к военной службе – по домам. Это решала специальная комиссия.
В палате 38 было четыре кровати. На одной лежал молодой солдат с Курской области. Весёлый был солдат, не смотря на то, что у него была ампутирована правая рука чуть выше локтя. Осколок немецкого снаряда полностью перебил кость руки ниже локтя, как он нам рассказывал, висела на лоскуте кожи. Ещё он говорил, что если бы ему сразу оказали помощь и отправили в ближайший госпиталь, руку его можно было бы спасти. А по другим его рассказам выходило, что когда его привезли в прифронтовой госпиталь, он был без сознания, так как ещё был и контужен. Конечно, он мог бы видеть свою оторванную руку при случае, если он был контужен уже следующим взрывом.
Звали этого солдата Сергеем. Раны на руке Сергея уже зажили полностью, но его не выписывали, от контузии у него были проблемы с головой. Иногда Сергей становился очень агрессивным, со всеми ссорился и успокаивался только после встречи с доктором. Конечно, не с любым доктором, а только с Валентиной Михайловной. Только Валентина Михайловна умела вернуть Сергея в его нормальное, весёлое состояние. Для нас было странным то, что сам Сергей после таких приступов искренне нам не верил, когда мы говорили ему о его поведении. Иногда даже сердился на нас, мы потом привыкли к его «выходкам» и перестали ему об этом напоминать.
Вторым жителем в нашей палате был сержант Владимир Вязников. Этот раненый был родом где–то не далеко от Урала. Сержант Вязников веселил нас разными смешными рассказами, а рассказов у него было много. Мы даже говорили ему, что многое из рассказов он просто выдумывает прямо здесь, но всегда слушали его, как он сам их называл, житейские события. Да для нас и не так уж и важно было, о действительных событиях он рассказывал или придумывал эти рассказы здесь или раньше. Эти рассказы отвлекали Владимира от переживаний о своей дальнейшей жизни: у него была полностью ампутирована левая нога. Правда, раны на ноге сержанта уже полностью зажили, но он был ранен и в грудную клетку, Не так давно у него удалили последний маленький вражеский кусок металла. Когда я прибыл в палату, Владимир только начал вставать с кровати и учился ходить с костылями.
Жизнь в госпитале осталась в моей памяти, как время детства, когда постоянно чувствуешь заботу родителей, которые стараются, чтобы ты не был голоден, был одет, и жил не хуже других детей. Так заботился о нас весь персонал госпиталя. Конечно, главным было – быстро и качественно лечить раненых, война ещё продолжалась, она ещё требовала возврата в строй выбывших на временное лечение солдат. И нас успешно лечили. Кроме различных медицинских процедур, лекарственных препаратов, перевязок, чисток и смазывания ран, сама обстановка в госпитале способствовала быстрому выздоровлению раненых. Нас хорошо и вкусно кормили. И скучать не давали. Каждый вечер или показывали кинофильм, или был концерт приезжих или местных артистов. А если артистов не было, госпиталей в Сочи было много, концерты устраивали сами сотрудники госпиталя, и следует сказать, дарили нам хорошие концерты. И хотя мы были, всё-таки больные, но жили мы очень весело.
Ещё одним жителем палаты 38 был Николай Бодайко, не то с Украины, не то с Кубани, не зафиксировала память. Николай был старостой палаты, мы его в шутку называли – гвардии староста, он на фронте был в гвардейской дивизии. Наш староста был и по возрасту старше нас всех, его дома ждали жена и дочь Галочка, так он её называл. Семья его была на оккупированной немцами территории, но все остались живы, он часто получает от жены письма. Галочка родилась перед самой войной, помнит её отец, как он нам говорил, всю завёрнутую в простынь. Рассказывал нам Николай о своём командире дивизиона, гвардии майоре, называлась и фамилия майора, но вот и её я забыл. У того майора тоже дома была маленькая дочка, и тоже Галочка, майор при случае иногда пел такую песню:
«Любимая, далёкая,
Дочурка черноокая,
Нежно мишку укрой,
Вот окончится бой,
Твой отец возвратится домой».
Николай вспоминал, что всегда, когда майор пел эту песню, у него выступали слёзы на глазах. За ходом войны мы следили ежедневно. В конце длинного коридора висел репродуктор, включали его каждый вечер в 22 часа. Знакомый голос Левитана передавал сводку «Совинформбюро» о продвижении наших войск на Запад за прошедший день. Все, кто не мог выходить из палат, просили открывать двери. Когда перечисляли освобождённые города, раздавались аплодисменты, как в театре. К концу сентября мои раны настолько зажили, что мне разрешили купаться в море. Началась чудесная жизнь, которую до этого я даже не мог представить. И хотя я ещё не мог плавать, только потихоньку бродил возле берега, но это уже было такое впечатление, такое ощущение, что заставило меня впервые заговорить стихами. Стихотворение было о море и достаточно большое. Конечно, стихи были не очень звучащие, они у меня даже не сохранились, но до сих пор помню первые строки:
«Узнал я край, здесь жизнь иная,
Здесь море плещет на брега,
Оно утешит, приласкает,
Из нас любого бедняка».
В Сочи я узнал, что такое инжир и жареные каштаны. Наш госпиталь находился не далеко от знаменитого Сочинского Дендрария. Во время войны вход на его территорию был свободен, мы с ребятами ходили туда несколько раз полюбоваться деревьями и цветами, каких в наших родных краях не было. До сих пор помню дерево с названием «стыдливая мимоза», названия были на находящихся рядом трафаретах. Интересное дерево, чуть прикоснёшься пальцем к листочку, все листья сразу завяли, повисли. Через какое–то время листья все сразу снова оживают, дерево принимает свой прежний живой вид.
Продолжение рассказа в следующей публикации.