К началу: http://stihi.ru/2019/08/19/665
Через три недели отец сошёл с поезда на Аустерлицком вокзале Парижа и, сев в таксомотор, отправился в пансион, расположенный на улице Шарон, неподалеку от площади Бастилии. Этот пансион ему порекомендовал доктор Зайднер: хозяйка, мадам Броссар, была родом из Эльзаса, свободно говорила по-немецки и могла на первых порах снабдить отца многими ценными сведениями и советами, которые так необходимы новичку для вживания в незнакомую действительность. Ведь Париж – это целый мир, вселенная, огромный мегаполис, совершенно не похожий на все города, виденные им до сих пор. А их и было-то всего три: захолустный и провинциальный Мозырь, город его раннего детства, холодная, мрачная и серая Варшава его юности, и тихий, уютный и ухоженный Гейдельберг, неожиданно ставший местом столь трагических событий в его жизни.
Отец заранее списался с мадам Броссар, сообщил ей дату и время прибытия. Однако, когда он, расплатившись с шофёром такси, вошёл в скромный вестибюль пансиона, клерк, находившийся за дубовой стойкой приёма посетителей, сообщил ему, что забронированная на имя мсье М. комната будет готова только после обеда. Привыкший к немецкой пунктуальности и безукоризненной вежливости, отец очень удивился – как самому факту неготовности апартаментов, так и тому равнодушному тону, с которым ему было об этом сообщено. На лице клерка не было ни тени раскаяния или сожаления, более того – просьба оставить на хранение чемодан была воспринята им без особого энтузиазма. Тем не менее, отец настоял на своём и вышел наружу налегке – осматривать окрестности.
Было раннее утро. Он пошёл наугад вдоль узкой улочки рю-де-Шарон с намерением где-то выпить кофе и перекусить. Но кафе и бистро почти не попадались на пути его следования, а те, что были, оказались еще закрытыми. Однако довольно скоро отец очутился на берегу Сены и очень обрадовался: с моста Сули открывался удивительный вид на замок Консьержери и остров Сите, на котором он узнал знакомый по открыткам шпиль Сен-Шапель и башни знаменитой Нотр-Дам де Пари. Над рекой повис молочный туман, который постепенно рассеивался по мере того, как новый день вступал в свои права. Безмятежность воскресного утра и прекрасные виды заставили его на какое-то мгновение забыть всё пережитое в Гейдельберге. Но прошлое никуда не делось, оно сидело внутри, как заноза, и при малейшем воспоминании доставляло нестерпимую душевную боль. Он дошёл до середины моста, и свесившись через чугунные перила, посмотрел вниз. Мутные илистые воды текли неспешно, представляя собой почти гладкую поверхность, без волн и бурунов. И снова – вот уже в который раз! – безумная мысль мелькнула у него в мозгу: «Идеальное время и место… и больше никаких мучений, угрызений… так просто…» Но, поборов искушение поддаться соблазну, он отшатнулся от перил и побрёл прочь.
«Вы ни в чём не виноваты, коллега, запомните это на всю жизнь!» - напутствовал его на вокзале в Гейдельберге доктор Зайднер. «Если бы я вам рассказал историю своей юности, вы бы удивились тому, как всё бывает похоже… И, как видите, я до сих пор живу… и надеюсь прожить еще достаточно долго… Но зная вас, вашу склонность к рефлексии и самобичеванию, я буквально заклинаю – выкиньте из головы все свои суицидальные мысли!.. Да, вы дали волю чувствам – но это не преступление, это – естественный порыв юности. Знаете, я вам даже немного завидую…»
Доктор криво усмехнулся… «Любовь… Как приятно сознавать, что она всё еще существует в этом безумном мире. И я, врач, убежденный материалист, атеист и циник, всякий раз, когда сталкиваюсь вот с такими… тяжелыми случаями, вновь начинаю верить в какие-то высшие метафизические силы – которые люди привыкли называть Богом. По сути, любовь – это единственное возможное доказательство его существования. Вы скажете, химия, физиология, инстинкты, гормоны... Да, всё верно. Но всё это есть и у животных… Нет, тут дело в другом… Э, да ладно! Философ из меня никудышный…»
«А вы всё же везунчик: вышли на свободу из застенков и покидаете этот ад – по-другому я не могу назвать то, во что они превратили Германию в считанные месяцы. Возможно, скоро и мне придётся уехать вслед за вами – если успею. Я не знаю, как глубоко они будут копать и когда в конце концов доберутся до моего покойного дедушки. Идиоты! Скоро весь цвет нации уедет отсюда – ведь по крайней мере у трети немцев в жилах течёт семитская кровь… Они хотят превратить всю страну в прусскую казарму… Безумцы!»
Доктор замолчал, но через минуту, как бы что-то обдумывая, вдруг произнёс: «Я должен вам сказать… Не знаю, успокоит ли вас это… Я лечил несчастную Ирен Фридлендер с десятилетнего возраста… У неё было очень больное сердце… Не нарушая врачебной тайны, могу только сказать, что шансов выжить у неё не было почти никаких… и без того, что... произошло… Езжайте… с Богом – и не мучьте себя… Не боясь показаться банальным, хочу вас заверить – время лечит всё. Искренне желаю вам удачи!»
Отец дошёл до площади Сен-Мишель: здесь начинался знаменитый Латинский квартал. Он вошёл в небольшое бистро на углу – и, заказав себе черный кофе и круассан, сел за один из круглых столиков, выставленных снаружи. Город пробудился, люди спешили по своим делам, сновали автомобили… На лицах некоторых прохожих сияли улыбки, слышался чей-то смех. Птичий гомон, смешиваясь с автомобильными гудками, смехом, разговорами, лёгкой музыкой, раздававшейся из радиолы в бистро – создавал тот удивительный звуковой колорит, на фоне которого мысль о смерти казалась просто нелепой и абсурдной. Это был вечный гимн жизни...
Принесённый официантом кипящий, как смола, кофе обжёг горло, аппетитный румяный круассан растаял во рту в считанные секунды. И тут, неожиданно для самого себя, отец ощутил странный прилив минутной радости. «Время лечит всё» – вспомнил он слова доктора. «Неужели всё? Но тогда зачем всё это – жизнь, любовь, смерть – если всё равно всё будет предано забвению?..»
*-*-*
«Слова Коэлета, сына Давида, царя в Йерушалаиме. Суета сует, – сказал Коэлет; суета сует, все суета. Какая выгода человеку от всех трудов его, что он трудится под солнцем? Поколение уходит, и поколение приходит, а земля пребывает вовеки. И восходит солнце, и заходит солнце, и устремляется к месту своему, где оно восходит. Идет к югу и поворачивает к северу; кружится, кружится, движется ветер, и на круги свои возвращается ветер. Все реки текут в море, но море не переполняется; к месту, куда реки текут, туда вновь приходят они. Все вещи утомляют, и никто (всего) не сможет пересказать, – не насытятся очи тем, что видят, не переполнятся уши тем, что слышат. Что было, то и будет, и что творилось, то и будет твориться, и ничего нет нового под солнцем...»
« Вот на все это обратил я свое сердце, чтобы все это исследовать и нашел, что праведные и мудрые и дела их – в руке Б-жьей. То ли любовь, то ли ненависть впереди – человек не знает. Все, как всем: участь одна праведнику и нечестивцу, доброму и чистому и оскверненному; приносящему жертву и тому, кто жертвы не приносит; как благому, так и грешнику; клянущемуся, так и боящемуся клятвы. Это и худо во всем том, что делается под солнцем, что одна участь всему; поэтому сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердцах их пока они живы; а затем отпраляются – к мертвецам. Ибо тот, кто сопричастен жизни, имеет надежду, ведь живому псу лучше, чем мертвому льву; ибо живые знают, что умрут, но мертвые ничего не знают, и,уже нет им воздаяния, так как и память о них предана забвению…»
http://stihi.ru/2019/09/04/595