Хочу дождя и снега, много снега,
чтоб дымом занавешенное небо
отмыло до живой голубизны,
которую забыло это лето,
где лишь закат, от гари фиолетов,
тревожные окрашивает сны.
А мимо ненасытно, непреклонно
к востоку уползают эшелоны
с распятой и загубленной тайгой.
Где было так кедрово да елово,
теперь черно. Туманностью лиловой
прикрылся горизонт полунагой.
Мне говорят, не думай, будет проще,
и позабудь, что в отдалённой роще
лесные звери заживо горят.
Но птицы опалённые умолкли,
и безутешно плачет пёс ли, волк ли,
печальный исполняя свой обряд.
И не уснуть от горестного воя,
жалеющего нас и всё живое,
что пело, ликовало и росло,
манило зачарованным и росным,
и где векам, нанизанным на сосны,
продлиться ни на миг не повезло.
Невыносим и стоек запах гари,
и разговор сибирский о пожаре
скупой слезой незваною блеснёт,
когда с экрана ладная певица
невиданной столичною жар-птицей
нам про тайгу раздольную споёт.
И только эхо так провинциально
поверит песне этой нереальной,
но всё же грустно спросит у меня,
наивно повторяя, кто ответит?
А безысходность явит на рассвете
и вой пилы, и зарево огня.