Это был бы недолгий бульварный роман,
на развале арбатском начавшийся,
с колеистым сюжетом, корнями - в обман,
где подушкин и злая начальница,
где садовник, сосед, самолёт, пистолет
и поверх марципанная вишенка
вроде ночки с тобой, пересвиста с толпой,
но не даром же мы его пишем-то...
На странице десятой пускай расцветёт
над зеркальным ветвисто - тенистое,
на тридцатой толпится кустами народ
вроде свиста и виста, и твистера.
И спирально эпоха - за вывихом крен -
огибает наш трепет и тремор наш,
от сумы до тюрьмы, остальной кутерьмы
до всего, чего, время, потребуешь.
И водичку, и лампы, и трубы пройдя,
мы махнём, на странице стотысячной,
в наш тенистый шатёр и сойдём, погодя,
в пересуды, насечки и высечки...
Мы однажды оставим, допишем роман,
он, по прихоти нашей, заводчика,
как и самый искусный, чудесный роман,
непременно однажды закончится.
Ты бескровной весной, колеёй запасной,
по Арбату, развалом, развалиной
ковыляя, заметишь, метнув за постой
краснобрюхой, бандитской, разваренной,
неприметную книгу, роман - не роман,
и продолжишь с ухмылкой наставницы...
Я уверен, чем пылче, искусней роман,
тем навечней он где-то останется!
Это где-то - не здесь, эта пыльная взвесь
заметёт его вскоре, но выжимка,
хоть она, где-то есть, ну конечно же есть,
ведь иначе, зачем его пишем-то?
Только, кажется мне, что один, без тебя
я зачем-то поныне пишу его...
У тебя - самолёты, интриги, tres bien,
под обложкой романчика шумного.