Знаешь, что такое морось? Это когда дождь-невидимка пошёл к земле прогуляться да и застрял по дороге. Выйдешь на улицу, и будто паутинку влажную и тёплую тебе на лицо бережно возложили. Так ещё бывает зимой в тёплый день или весной: пойдёт густейший снег, обдаст каждого прохожего, словно окунёт его в сметану. На шапке в минуту вырастет снежная краюха хлеба, генеральскими эполетами на плечах наградит, мягко щёки погладит, усы промочит до ниточки, на нос водяную бусину навесит пребольшую такую…
А с места стронешься только, как морось оживает ласковым комариным толчением, безо всякого там кровопивства. Очки вот только задымятся, играют радугами, потёками, преображают видимое.
А я люблю печальное, тёплое пространство пасмурной осени. Есть у нас деревня Елюга в двух километрах от посёлка. С неё открывается мощный огляд моей малой родины. И другого такого места, пожалуй, и нет больше рядом. Видать на километров пять-восемь в округе: и русло Елюги, и Вель-матушку, и Прислонский бор, и Глубокое возле самого Есютино (мрачноватая, глубокая впадина ручья с крутым подъемом), и холмы приречные по Вели, обжимающие справа по её течению уютную в такие дни осени Кишерму, преображённую «теремом расписным». И сами, конечно, Петровщина, Исполиновка, Хозьмино, которых я только что покинул. Все дали со сбитым фокусом: вблизи ясные, вдали – заволосатевшие туманами, дымками, испарениями, моросью. И наконец, остриженные от видимого горизонты лесов сливаются с небом.
Солнце ведь топит, гасит чистые краски осени. А под серым небом, упирающимся, кажется, в самую обитель Божию, всё проступает первородно, в истинном своём цвете! Сегодня, правда, вдали не так: курятся косыночки туманов.
И печаль особая. Молитвенная. Ты эту молитву в себе везешь. И не расплещешь – не хочется совсем. Встретил по дороге ворону-инвалида. Слез с велосипеда, подождал, пока она к леску упрыгала однобоко, а слова утешения внутри прозвучали: не стал пугать ни её, бедняжку, ни тишины этой.
Вот и косачу в лицо поглядел. Снялся он бесшумно метрах в ста от меня, пролетел так близко, что я его мокрую бородку разглядел. И ни шума от его крыльев.
Только в конце елюжских полей хлёстко отстучал клёст. Притормозил я, а он и не стал ничего дорисовывать – замолчал.
Ехал и всё время подглядывал в просветы между корней елей, ив, ольхи. Лист внутри чащи отошел, мох и травы покрылись яркими листом, и внутри осеннего леса так светло, чисто, зазывно. Спрятанный праздник! Для кого только. Не выдержал – сбегал. Потоптал листа, огляделся – нет ли гриба какого. Нет, пестрит в глазах от земли, а вокруг сумеречно.
Ближе к концу пути, почти у самого Смольянца, подул лёгкий ветерок, и наступило время листопада у ольхи. Её сильный лист опадает звучно, царапается по пути за ветки, скребёт другие листья, шлёпает в воду канав, на дорогу.
Дорога накопила мороси в себе и заблестела, а шины велосипеда стали мягко взрезать тонкий слой грязи. Вслед толчее листа ольхи, мороси, в глубине леса раздалось птичье, далекое, слабое и многолосое…
А вчера я понял наконец-то пастернаковское: «Осенний лес заволосател», когда ездил прощаться с Опуском до следующей весны… Съездите, не поленитесь к елям и соснам в пасмурный день осени, осмотритесь вокруг, и вы поймёте. Подсказывать не стану. Наговорился на сегодня.