Когда, врываясь не по уставу,
апрельский ветер несет отраву,
когда под вечер болят суставы
и ноет игла в груди,
ты смотришь в рыжее заоконье,
где глина, гравий да брань воронья,
где дождик мелко трусит спросонья,
и думаешь: не уйти.
К чертям, идальго. Давно не мальчик,
ты не покинешь уже Ла-Манчи.
Тебе уже не дано, как раньше,
в той жизни – не обессудь –
любить всё горестней, всё сильнее
ту, что от выпивки дульсинея,
в Тобосо плачет или в Сиднее –
неважно, не в этом суть.
Тебе, идальго, рубить сплеча ли?
Тебе, что рыцарем был вначале,
и вот – ни образа, ни печали –
торчишь в четырех стенах?
Какая, к черту, борьба, отстаньте.
Мечты в шкатулке, мечи в серванте,
твой скорбный дом не вписал Сервантес
в дурацкий свой альманах.
Идальго горбиться неприлично,
но заставая тебя с поличным,
луна бесстрастна и безразлична
и вечер угрюм и нем.
И ты, забытый на этом свете,
сидишь один, одичав, как йети,
кромсая память до междометий,
до выдохов, до фонем.
Пора забыть о былом, приятель:
о кураже и военной стати,
о том, как теплится в рукояти
меча удалая мощь.
Прощай, ожившее альтер эго.
Всему на свете придет омега,
и ты с безумья сойдешь со снегом
в апрельский
привычный
дождь.