Мы все умрём. И смерть, в каком-то смысле,
всегда брутальна. Даже для раба.
Рабочий пот от благовонных масел
она не отличает. И судьба
вотще, перебирая детский жемчуг,
припрятывает тот, что покрупней.
Смерть – в нас. Внутри. В зрачках. В крови и жёлчи.
И путь к равенству есть дорога к ней.
У смерти нет наперсниц и соперниц.
Ей не грозят измена и развод.
Все поцелуи – на манер крапивниц –
в итоге на её садятся рот.
Она дурней восточного сатрапа!
Что ей диктатор в красных сапогах! –
одна из стадий созреванья трупа,
хотя бы и причтённого к богам.
И вся-то жизнь – мерцанье, умиранье, -
Лигейя – хлопотливая сестра –
с начальных дней прилежно собирает
дрова для погребального костра.
Остынет сердце. И зола остынет.
И мускулистый мрамор прожуёт
земля. Для смеха разве что оставит
ничейный локоть, краниум, живот.
Империя гниёт. Ликует варвар.
Бог на кресте, как водится, висит.
Так где же, Цезарь, царственный твой пурпур?
И где ты сам? И некого спросить –
по-русски всё равно что по-латыни, -
лавр благородный опуская в суп:
под этой пошлой солнечной латунью
зачем слепого вдохновенья зуд
выталкивает нас из ряда, рода,
из кожи вон, за горизонт, за край
листа, причинно-следственного бреда,
за болевой порог? И если в рай
текут стада послушных, как на бойню,
с одной на всех жевательной мечтой,
а выскочкам-философам и буйным
героям уготовано Ничто,
то… Впрочем, совершенство быть не может
злым по определенью. Мудрый Бог
мытарства наши раем подытожит,
обдует прах Гоморры с наших ног.
Сын Ромула, потомок Афродиты!
В ноуменальном некоем саду
я назначаю встречу Вам, - придёте? –
в последнее мгновение.
«…»