На дороге – асфальт в заплатках.
Справа – древний морской уступ.
Слева – низменность в мелких грядках.
Тьма сараев, теплиц, халуп...
Тонкой ветошью греет землю
Сильно стаявший первый снег.
Ветра нет – и тростинки дремлют,
Вспоминая прошедший век.
По тропинке бредет старуха
В шубе, валенках и платке.
Так ходили в войну, в разруху –
За водой с котелком в руке.
Возле моря, как в детской сказке,
Доживает свой век одна
Сторожихой с собакой хаски
В доме-тереме Бенуа.
Светлый терем в тонах пастели
И аллея прямей струны –
Как библейский куст, не сгорели
В революцию, в две войны.
Нынче дача на ладан дышит.
Отрывается капитель.
Метрономом с дырявой крыши
Счет отстукивает капель.
Отвечает артрозным хрустом
На старушечий шаг паркет.
Но магический свет искусства
Сохранен в передрягах лет.
Историческая справка
http://www.benua-memory.ru/semya-mihaila-benua
Большой радостью для Миши и его семьи была жизнь летом на собственной даче в Петергофе. Участок этот с одной стороны упирался в смежный парк “собственной его величества дачи” [Так назывался интимный дворец Александра II, построенный в 40-х гг. XIX в. А. И. Штакеншнейдером неподалеку от Петергофа. Дворец был сооружен в духе французских особняков XVIII в. и окружен цветниками и парком.], а с другой он прилегал к коттеджам, построенным в английском вкусе Леонтием для себя и для своего зятя А. Э. Мейснера. Мишину виллу — самую большую из трех — трудно было счесть за архитектурный шедевр, но удобное расположение многочисленных, не особенно больших, но уютных комнат, искупало то, что ей не хватало в смысле внешней декоративности. Совершенно прелестен был сад, разбитый вдоль самого берега моря. Мостки с перилами на тоненьких столбиках вели от него к собственной купальне и к маленькой пристани, где всегда ждал хозяина “тузик”, на котором и переправлялись к яхте, стоявшей в море на более глубоком месте. На этой яхте Миша, став членом “Яхт-клуба”, почти ежедневно предпринимал далекие прогулки, доказывая, что он не забыл своего основного ремесла. Было наслаждением видеть моего брата в его настоящей стихии — уверенность его маневров, спокойствие и тихую радость, которой он весь исполнялся, носясь чайкой на просторе.
А затем все это благополучие пошло прахом. Между когда-то влюбленными друг в друга Мишей и Олей пошли нелады, поведшие к тому, что они разъехались, поделив между собой детей, дочь перешла к матери, сын остался с отцом. Они бросили свою прекрасную двухэтажную квартиру в родительском доме, и каждый поселился особо. Еще через несколько лет моя бедная кузина и бэль-сёр [От belle-soeur (франц.) — невестка.], уже годами страдавшая неизлечимой болезнью, скончалась в каком-то австрийском курорте. В последний раз я ее увидел лежащей в гробу среди той же раззолоченной церкви Никольского собора, в которой происходило ее венчание. Сначала Костя, а затем Кика — оба обзавелись собственными очагами, собственными семьями, а там началась трагедия войны, вызвавшая еще более страшную трагедию — революцию. Из некогда богатых людей и Миша и его дети превратились в “неимущих”. Мой брат по-прежнему продолжал жить в той обширной квартире на Екатерингофском проспекте, в которую переехал после развода, но вместо того, чтобы занимать ее целиком, он по примеру своих сограждан “сократился” и поселился на собственной кухне, тогда как в остальных апартаментах были чужие люди. К отцу приехал сын, но и он устроился с женой и сыном в бывших комнатах для прислуги. Дочь же, Ксения, вышедшая замуж за талантливого архитектора В. фон Баумгартена, следуя за мужем, оказалась за границей, в Югославии, в столице которой Баумгартен построил несколько значительных государственных зданий. Последние дни жизни Михаила в дни большевистского режима были омрачены не столько болезнями и стеснительными обстоятельствами, которые было сравнительно легко переносить, раз нужда стала общей, сколько чувством горькой незаслуженной обиды, которой не избег и этот благородный и идеально чистый человек. В один день с Леонтием он был арестован и посажен в тюрьму. Леонтий перенес испытание со свойственной ему “благодушной покорностью”, в характере же Миши, при всей его доброте и мягкости жила известная доля горечи, и потому это бессмысленное, абсолютно произвольное шестимесячное заключение оказало разрушительное действие на всю его психологию... Он стал мрачным и раздражительным, тяжело переносил свою никчемность, его прекрасное лицо осунулось.
Хотя Миша до конца дней сохранил почти все волосы и первоначальный черный их цвет, однако он выглядел более понурым и усталым, нежели Леонтий и даже Альбер. В последний раз, что я посетил его, я застал его в комнате рядом с кухней за клеением крошечной кукольной мебели. В эту минуту он мне очень напомнил нашего отца, который тоже был большим мастером на такие дела и отдавался им со всем рвением своей души, оставшейся детской до глубокой старости. Но папочка создавал свои перлы для своей забавы и особенно для забавы детей и внуков. Для Мишеньки же это был единственный заработок. Он, подобно отцу, раз взявшись за что-либо, предавался весь работе, однако все же для него, больного, усталого — эта работа не была каким-то отдохновением. Смерть наконец сжалилась над ним, и он умер через три года после Леонтия и за четыре года до Альбера в Петербурге... Известие о том достигло нас уже за границей.