РАСКУЛАЧЕНО КОЛХОЗНИКИ (Рассказ Николая Георгиевича ЦЭХАНА, 1913 года рождения, жителя д. Поречье Гродненского района) Не Пореч моя родина, хотя полюбил я эти места издавна, как в 1970 году поселился здесь на постоянное местожительство. До кончины дней своих будет жгут сердца по деревне Кривая Нива Костюковичского района хотя ее из-за чернобыльской скопления стерли с лица земли. Был я здесь сравнительно недавно. Сняв шапку, плакал, вспоминая незавидной судьбе всей нашей трудолюбивой семьи, которую (уже в начале колхозного строительства) зачислили в кулаки. Что и говорить, бясхлебіцы мы не знали. Но благополучие давался кровавыми мозолями. Познал них и мой дед, по отцовской линии, Иван Антонович. В поисках лучшей жизни подался он в белый свет. Повезло: устроился шахтером на Донбассе. Трудолюбивый от роду, он почти не употреблял спиртного, ценил каждую копейку. Мечтал об одном: накопить денег чтобы заполучить свое хозяйство. Говорил когда-то дед: "Если чего хочешь, то можешь добиться. Одно - не ленись". И он добился своего. Вернувшись через несколько лет в Кривую Ниву,купил у шнурам 18 гектаров земли, из них 12 - пахота. Остальное - луга, лес. Было где приложить силы и способности. Мало сказать, что Иван Антонович являлся патомным хлеборобам он был мастером на все руки. Купив землю, он занялся строительством, начал разводить скотину, ежегодно пополнялся набор сельгасінвентару. Привезенных с Донбасса денег не хватало, и он зимой шел в заработки. Далеко отправляться не было нужды. И в своей деревне, где насчитывалось около трехсот дворов, работы хватало: дед шил кожухи, армякі, другую одежду. Любил пчеловодства, садоводства. Прышчэпамі обеспечивал многих крестьян. Я уже не говорю, что дед был исправном плотником, столяром, каменщиком.
Несмотря на большую занятость, находил времени и для самообразования. Это был, пожалуй что, можно на всю деревню, что придавало ему большой авторитет. Помню, как при встрече с дедом мужики снимали шапки и низко кланялись. Было за что. Он по просьбе сельчан писал письма, заявления, словно какой адвокат защищал земляков от необоснованных обвинений.
Любовь к труду, уважительное отношение к людям, самокритичны отношения к себе дед передал своим детям и внукам. Как и он, отец наш Егор Иванович относился к детям (жаль, что внуков не дождался) строго. Да иначе нельзя было вести себя в многодетной семье. Зато позже никто из нас за это не жаловался на отца. Но в адрознянне от деда папа никогда нас не наказывал физически. Воспитывал своим авторитетом. Последний раз по мне дзедава дзяга походила ли не в двадцать седьмом году. Тогда же он от тяжелой болезни и помер. Незадолго до смерти (а бабушка умерла раньше) дед давал наказ отцу: "Тебе на Донбасс ехать не придется. Следуй своей земле, не покидай деревни. Видишь, Советская власть за мужика стоит. Тебе легче будет жить, чем некогда мне с твоей матерью".
И папа старался, изо всех сил старался разбогатеть. Тут уже и мы стали подрастать. Старшему, Грише, на время смерти деда было уже 18 лет. На год-два моложе его была Аня. Да мне шел четырнадцатый. После меня родились близнецы Ваня и Дима, Петя; Антоша появился на свет в год дедовской смерти.
Так что из семи детей отец уже мог выбрать себе помощников. Вместе с ним старшие из нас выполняли все сельскохозяйственные работы. В Кривой Ниве, как и во всем окрестности, придерживались трохпольнага севооборота. Ежегодно на пастбища пасли коров, овец, свиней, ранней осенью вывозили навоз, и уже в сентябре на пастбища сеяли рожь. На яровым клине выращивали зерновые, картофель, коноплю, лен.
Одним словом, работы хватало все время. Закончится уборка - начинали молотить, обрабатывать лен.
От деда нам досталось хорошее наследие. Во-первых, почти вся земля. Дело в том, что у деда было только двое детей - Егор и Дарья, которая вышла замуж за Балдоўскага в Климовичи. При каких-то обстоятельствах ее муж погиб, и тетка Дарья вернулась к нам. Во второй раз она вышла замуж за Носова - человека из нашей деревни. Вот тут ей и отрезали кусок земли. Но и то, что осталась, нам хватало. Только шчыруй на тех участках.
В последнее время дед справился построить еще один дом, который стоял под одной крышей с первым. Отделяли их холодные сени. За домами - амбар, свинарник, конюшня, сарай, коровник, паветка под дрова. Одним словом, все постройки выстроились в виде буквы П. С конюшне был выход в большой сад. Уязджалі на дварышча через роскошные ворота, навешаныя на дубовые столбики. Сразу за воротами, справа, стояла студня, вода в которой никогда не застаивалась, потому что нужно было напоить двух коров, двух нетелей, пару рабочих лошадей, более двадцати овец с ягнятами, из которых на зиму оставляли штук десять-двенадцать. Для воспроизводства отаре, и не только своей, держали барана. Каждый год били по два кабаны. Свинью держали, с каждого апаросу имели по 15-18 поросят, которых никому не которых никому не продавали. Оставляли только на разведение или для замены свиноматки, а остальных кололи перед праздниками. Никогда не выводились куры.
Так что без мяса, сала, молока и яиц не сидели. I хлеба хватала. На мельнице крупы рвали, муку мололи. Ездили куда-то выдавливать масло из конопляного и льняного семени.
Но богатство наше давалось исключительно большим трудом. К тому же мы лишились отличного работника, которым являлся Гриша. В 1929 году в Кричеве он окончил техническое училище и, не претендуя на землю поехал в Уфу. Там получил высшее образование и стал преподавать в средней школе математику.
Таким образом я остался правой рукой отца.
Постепенно в крестьянский быт внедрялась передовая технология выращивания сельскохозяйственных и технических культур. Много полезного отец брал из газеты "Белорусская деревня", которую постоянно выписывал. Но у нас долгое время орудия труда оставались прежними. Имели мы двое тележке аднаконны плуг, соху для обработки картофеля, набор барон, примитивный культиватор. В период между горячими полевыми работами я пас скот. И не только свой, но и по найму. Зимой отец получал по два пуда за одну голову крупного рогатого скота. Когда мне нужно было из-за какой-нибудь домашней работы отлучиться (пахать, косить, навоз набрасывать, сеять), то меня подменяла сестра.
Должен сказать, что скученные рядовки у нас не было - пастухов нанимали. Вот и попадал я в наемные работники.
Пасти коров не так уж и трудно было. В стаде находилось не более двенадцати голов. Таким образом на одном пастбища брадзіла много стад. После сенокоса коров перегоняли в лес, а после уборки зерновых - на терн.
Работал я на земле, без принуждения. Старался все постичь самостоятельно, а папа иной раз мои действия ўспрыймаў как шалость. Как-то в один год папар от нашего дома был расположен недалеко. А мне так хотелось скорее научиться пахать. Часто ходил следом за отцом. Но он в мои руки плуг передавал редко. Это намного позже я стал самостоятельным пахарям. А тогда мне было лет десять. Все старшие поехали на поле, а меня оставили малышей ухаживать, цыплят каравуліць. Да где ты ўседзеш спокойно! Дома один конь остался. Под крышей - плуг. С горем пополам вытащил я плуг за сад, вывел коня, запряг (это у меня уже ловко получалось) и давай бороздить поле. Вспотел, весь измучился, однако в своих действиях я видел в себе настоящего хозяина. Сначала мне влетело от отца, правда, и на этот раз без дзягі. А через каких пару лет он уже улыбался: "Ты же, Коля, у меня настоящий хозяин: в десять лет едва ли не весь папар узараў".
Приближалась коллективизация. О ней папа уже слышал от людей, читал в газете. Однако по натуре он был частником. Считал, что колхозы, которые так расхваливала начальства, не по его характеру.
Все чаще в Кривой Ниве стали появляться разные агитаторы. На сельских собраниях то один, то второй представитель из Костюковичей во весь голос старался доказывать преимущества коллективного ведения хозяйства над индивидуальным.
- Вы представить себе не можете,- говорил один из агитаторов,- как богато вы все зажывяце в колхозе!
А сказать конкретно как, не мог, потому что коллективизация разворачивалась на голой теории, предсказаниях, тем более с нарушением ленинских рекомендаций о кооперации. Отец тоже ходил на такие собрания, но несмотря ни на какие уговоры, писать заявление не собирался. А агитаторов хватало. Как-то пришел к нам секретарь сельсовета, улыбается:
- Что, Егор, не передумал? Посмотри, какая большая у тебя семья. Целая бригада. Пойдет в артель твоя семья.
- Не заставляйте меня делать то, что мне не по нутру, - все сопротивлялся отец. - Я и на собственном хозяйстве неплохо живу, только вы мне не мешайте.
Легко сказать: не мешайте. Отцу хотелось, чтобы так было. А на деле получалось совсем иначе. Препятствия были на каждом шагу. От начальства сыпались угрозы, стали обкладывать непосильным налогом. Хотя мы чужой работы не применяли, нас почему-то называли кулаками. Ежедневно папа ходил хмурый, на всех злился, словно каждый виноват в том что вокруг происходило. Не-не, да говорил: "Чтобы поднялся Ленин, он навел бы порядок. Разве можно насильно загонять людей в колхоз?"
Наконец папа не выдержал и сквозь слезы высказал дома, пожалуй, самые трудные для себя слова:
- Завтра поведем на общий двор лошадей, корову. Говорят, что кур трогать не будут.
Заплакала мама:
- А Ягорачка ты мой миленький, а Ягорачка ты мой родненький! Что же ты надумал? Горбом и потом нажитое и отдать неизвестно кому?
Даже в эту годину отец не терял равновесия, говорил, не повышая голос:
- Да нас обложат со всех сторон налогами, как волков красными флажками. Где ты денешься? Все равно за неуплату налогов заберут наше добро. А так-то да останется.
В колхоз мы вступили в числе последних.
Став членами сельскохозяйственной артели, никто из нас по-прежнему не чурался работы. Даже мать смирилась с положением. Говорила:
- Где бы ни жил, кем бы ни был, а работать надо. Даст Бог, и тут с голоду не пропадем. Главное, что мы все вместе. Да и Гриша хорошо устроился в той Уфе.
На глазах односельчан росла и пригожая наша Аня. Мне казалось что такую красивую и кропотливую девушку не найти во всем Вітухноўскім сельсовете. Хорошо знал это и секретарь сельсовета Саша Лукашевич. Не зря он при встрече с Аней все бросал ей комплименты. Особенно это заметно было на посиделках, которые проводились поочередно в разных домах. Иной раз и у нас молодежь собиралась. Девушки приносили с собой то прялка, то нитки с крючками да спицами, то еще что-нибудь. И каждая занималась своим делом. Аня очень красивые покрывала ткала, поэтому никогда не расставалась с прялкой зимой. Надо же напрасці различных нитей, потом покрасить их, чтобы на второй год установить кросно и взяться за привычную для нее работу.
Парни на посиделках девушек развлекали. Метко насмехались друг над другом и девушек по дому гоняли другой раз. Более зрелые прижимались к ним, шутили:"Все , теперь никуда не убежишь, будешь со мною всю жизнь мучиться."
Не удивительно, что после великого поста и начинались на селе свадьбы. Глядишь, до весны в Кривой Ниве на несколько молодых семей больше становилось.
Мне уже было около семнадцати, и я также стал частым гостем на посиделках. Как и многие ровесники, держался робко. Больше всего присматривался к другим. Одного разу на улице стал невольным свидетелем разговора Лукашевича с сестрой.
- Аня,- уговаривал он ее,- выходи за меня замуж. Никто тебя не сможет так любить, как я.
Она наотрез отказывалась от такого предложения:
- Да есть у меня, Саша, парень, и ты знаешь кто. Как же я тогда буду ему в глаза смотреть? Да без взаимной любви - какая будет у нас жизнь?
Рассердился секретарь сельсовета:
- Ну, посмотрим. Не хочешь замуж за меня выходить, окажешься там где белые медведи водятся.
"Ишь ты,- подумал я, подслушав их разговор,- как Саша хорошо изучил географию."
Аня не стала женой нелюбимого человека, но он утаил злобу не только на нее, а и на всю нашу семью. Ждал только удобного момента чтобы с нами расквитаться. И такой момент подошел. Как-то в начале 1931 года колхозники развозили по частных банях льняные снопы, чтобы подсушить ix, а потом, подогнав молотилку, обмолотить головки. За папой закрепили четыре бани - все неподалеку от дома. Одна из них - наша, вторая - родителей того же Сашки Лукашевича.
Выцепліў отец бани, лен разложил. Казалось, все было в порядке. Однако из-за плохого зрения, который папа приобрел во время болезни оспой, он не заметил, как один снопок слетел на раскаленные камни печки и ночью баня с колхозным льном сгорела. А может, ее кто поджег? Для Сашки Лукашевича и его союзников появилась причина признать отца врагом колхозного движения. Стали его таскать в сельсовет, милицию, прокуратуру. Вспомнили, как упорно не желал вступать в колхоз. В сельсовете Сашка упрекнул: "Так ты для того и вступил в колхоз чтобы ему вредить? Не получится!"
- Не, не может быть, чтобы невиновного человека засудили,- возмущался дома папа . - Будем искать правду.
Однажды папа посадил меня за стол, поставил передо мной бутылочку чернил, положил ручку и лист бумаги из ученического тетради.
- Будем писать письмо Сталину. Кто-кто, а он не позволит обижать человека, если тот не виноват.
Отец ходил по дому и, обдумывая каждое слово, как квалифицированный учитель диктовал мне предложение за предложением. Получилось красивое письмо. И я подумал: "Разве такие теплые слова, обращенные к "нашего отца и учителя" ,не зацепят его за живое?"
Переписав черновик, я отнес письмо за пятнадцать километров в Костюковичи, боясь, чтобы здесь, в сельсовете, наше письмо не перехватили. Но, видно, это сделали в райцентре, поскольку из Кремля мы так и не получили никакого ответа. А может, люди из сталинского окружения на такие сообщения вообще не обращали внимания? Кто его знает. И всё ж мы жили надеждами на лучшее. Иной раз казалось, что к нам уже стали относиться по-человечески. Даже сам Лукашевич словно изменил к нашей семье отношения.
Но это было только внешнее успокоение. А там, внутри "лукашевичей", зрела ненависть к Егору Цэхану и его семье. Да оно иначе не могло быть. Еще в конце 1929 года на конференции аграрников-марксистов И. В. Сталин провозгласил лозунг ликвидации кулачества как класса, что через несколько дней получила закрепление в январском Пленуме ЦК ВКП(б). Наше же хозяйство и входила в число тех, что подлежали раскулачиванию. Спасло вступление всей семьи в колхоз. Теперь же, с возникновением пожара, был самый удобный момент вернуться к теме раскулачивания. А точнее, сослать Цэханаў "до белых медведей", которыми угрожал Саша Лукашевич.
Тем временем жизнь крываніўскай молодежи шло своей чередой. Те же посиделки, те же танцы, та же веселость и беззаботность. Радовались мы, что наконец-то закончился перадвялікодны православный пост, и можно снова веселиться. Никто из родителей не будет тебе возражать. Если уже у кого настраивались танцы, то танцевали до третьих петухов. На этот раз я снова долго задержался на танцах i когда ринулся в постель, то сразу забылся крепким сном. В часов шесть-семь (начало уже віднець) я проснулся от маміных слов:
- Сынок, беда. Милиция к нам ввалилась, начинают обыск.
Я бодро оделся. Тут же и встретился с милиционером.
- О, так ты уже взрослый,- заговорил он. - Настоящий падкулачнік. Вместе с отцом и пойдешь в Костюковичи. Хватит вредить колхозу. Нажились на людском горе. Пусть теперь бедность пашыкуе.
Я стал себя и папу оправдывать, отвечая, что мы богатство нажили собственными мозолями (показал свои ладони), но он меня и слушать не хотел. Только криво ўсміхнууся:
- В Костюковичах будешь доказывать, какой ты харошанькі кулачок.
I строго:
- Пошли!
Милиционер не позволил нам даже лапти натянуть. Другой обуви на будзен день у нас не было. Если не ошибаюсь, то ежедневно в сапогах из всей деревни некогда ходил только мой дед Иван Антонович Цэхан. Гонит конвоир нас, босых, перед собой, а сам на коне держится. В разговор вступать не хочет. А вокруг - такая красота: сады расцветают, жаворонки в небе заливаются. Папа тяжело вздыхает:
- Неужели, сынок, мы с тобой последний раз наше родное воздуха вдыхаем?
- Молчать!- кричит милиционер. - В расход, может, и не пустят - тогда и нагамоніцеся.
Улыбается. Что ему судьба чужих невиновных людей? Когда сказали что Егор Цэхан с сыном подрывали коллективизацию, то он, наверное, этому верил. А во-вторых, нашему поводырю ничего не оставалось, как только выполнять приказ. Но ведь грубость, оскорбление и унижение человека.
Через три километра у кирпичного здания Вітухноўскай школы, где я по вечерам учился в пятом классе, остановились. Пакінуушы при нас какого-то штацкага сторожа (может, у него наган и был), милиционер подался в сельсовет, который располагался рядом. Я попросил зайти в школу, попрощаться со своим классом. Суровый ответ:
- Не позволено вам никуда отлучаться.
- А в отхожее место можно?- поинтересовался отец.
- Нельзя. Садись вот под этой яблоней и делай что хочешь.
- Так стыдно - мы же все-таки люди,- заступился я за тату.
- А мне что, - пожал плечами страж.
Вскоре вернулся милиционер. Мне думалось, что он сейчас скажет: "Иди, парень, домой - ты нам не нужен". Не сказал. Вместо этого послышалось:
- Встать! Рано отдыхать вздумали - это еще не Костюковичи.
До Костюковичей оставалось еще двенадцать километров. Всю дорогу мы с отцом почти не разговаривали. Да и говорить не хотелось. Оба были заняты печальными мыслями: "Куда гонят? Что с нами станется? Или закончится путешествие райцентром?"
Сначала мы оказались в милиции, где на нас оформили различные бумаги. Оттуда - в тюрьму, которая располагалась в каком-то подвале. Перед дверью камеры нас детально обыскали. Даже приказали вывернуть карманы. Дзягі отобрали.
В камере уже было много народу. Кто стоял, кто сидел, кто лежал на полатях: от стены до стены - на всех одни. Запомнился шустрый маленького роста еврей.
- А ты за что?- не удержался отец.
- Вуй, вуй, вуй!- застонал он.- Говорят, что я вор. А какой я вор? Залез пару раз до богатых в кармане, и меня поймали и впихнули сюда. Сказали сидеть и не рыпаться. А разве я рыпаюся?
И смех, и грех.
Отец хоть и устал за дорогу, но сразу даже не присел.
- Эй ты, мужик!- звярнууся к его карманный вор.- Не мозоль глаза. Если ты стоишь, то думаешь, тебя не посадили? Сидим мы тут, браток, все: и я,и те, что на нарах расположились, и ты - все сидим.
- И долго нам придется сидеть?- не унимался отец.
- Как кому,- усмехнулся тот.- Моя жена все сделает, чтобы меня выпустили, а ты, если тебе, как ты говоришь, кулаком засчитали, ой не скоро вернешься.
Конечно, ничего не знал об этом еврей, но от его слов нам стало еще более грустно. Слышал, наверное, о том, куда кого и на сколько лет высылают, поэтому так и говорит.
В камере царил страшный смрад. На улицу не выпускали - все делали в ведро. Угнетало то, что никто из родных нас так и не посетил. Позже узнали, что приходила Аня, но ей в свидании отказали. I передачу не позволили вручить. Правда, голодом не мучили: хлеб, суп, каша. Многие весной и на селе такого не имели.
Через неделю всех нас перевели на зерносклад, где также едой не обижали. Здание большое, но и людей много. Моего возраста пацанов почти что не было - в основном старше меня. Отцу же тогда шел сорок девятый год.
Заметил я, что здесь сидели целымі семьями. В основном из числа раскулаченных. Те же ведра для естественных испражнений. Только вонь не то - на склад больше воздуха поступало, из дома же все еще не было никаких сообщений.
И на складе нас долго не держали: через неделю под конвоем конной милиции (вот где врагов народа нашли!) погнали всех за три километра на станцию Коммунар. Больных и стариков везли на подводах. Горькой, но в то же время радостной была встреча в Коммунары с семьей. Вслед за нами лишили свободы маму, Аню, Ваню и Диму. Радовало, что все-таки мы будем вместе.
Не было с нами двухлетнего Антошы и трехлетнего Пети: их взяли на поруки два мамины братья Яніцкія из деревни Скаліно. Чуть позже моих маленьких братьев отдали в Пуховичский детдом. Гриша же по-прежнему жил в Уфе и пока что про наше бедственное положение ничего не знал.
Долго находиться и в станционном бараке не пришлось - настало время отправки в дальнюю дорогу, дальнюю, неизвестную. Попрощаться с нами пришел из Костюковичей мой ровесник двоюродный брат Николай Болдовский, активный комсомолец. Почему-то за мной, как и за некоторыми другими ребятами из семей раскулаченных, никто пристально не следил. Незаметно я все дальше и дальше отдалялся от своих. Мог и убежать. Но делать это не хотел: я же оставался старшим из детей в семье (из парней, конечно), и папа с мамой рассчитывали на мою помощь. Поэтому если у меня какой-то начальник поинтересовался, кто я, откуда, то без страха ответил:
- С Кривой Нивы, Николай Цэхан. Привезли вместе с родителями- Не адставай от своих,- спокойно ответил он.- А то могут быть неприятности.
О, как рыдали люди, прощаясь с родными, близкими, знакомыми! Никто не догадывался, что многие раставаліся навсегда. На этот раз я здіўляўся выдержке своей мамы. Она, вечно больная, причитала, как сдавали скотину в колхоз, а теперь вела себя спокойно. Говорила:
- Обратите, ребята, внимание, кого вывозят - самых лучших, трудолюбивых людей. Так что вместе с ними и там не пропадем.
Кто-то из незнакомых, услышав мамины слова, подскочил к ней:
- Ты, хозяюшка, может, и правда знаешь, куда нас отправляют?
- Да нет,- ответила она.- Но думаю, что везде такие люди, как мы нужны.
Подали вагоны. Обычные теплушки-телятники. Один на две-три семьи. В зависимости от количества членов семьи. Нас поместили вместе с Фешчанкамі. Я сразу сблизился с их сыным, старше меня года на два.
- Ты, Коля, знаешь, куда нас везут?- этот вопрос волновал и его.
- Даже не догадываюсь,- ответил я.- А что? Ты, Коля, знаешь, куда нас везут?- этот вопрос волновал и его.
- Даже не догадываюсь,- ответил я.- А что?
- Да я думаю, чтобы нам с тобою по дороге убежать,- почесал затылок друга.
- Убегать нужно было на станции Коммунар, когда за нами пристально не следили. А теперь поздно об этом думать. Да и родителям я обещал держаться вместе. Мало ли где придется помочь.
С моими доводами Фещенко не согласился:
- О свободе никогда думать не поздно. А что касается твоих родителей, то с ними есть кому быть. Аня не хуже тебя сможет помогать.
На первом этапе у нас не было особых трудностей с продуктами питания. Перед отправкой по просьбе матери хороший сосед заколол нам поросенка. Правда, как только его разобрали, кто-то из начальнічкаў забрал в свои повозки почти все мясо, оставив сало и голову с ногами.
- Так что же это делается?- не сдержалась Аня.- Воруют на глазах. И кто? Те, что должны за порядком следить. I - к председателю сельсовета. Председатель - не секретарь Сашка Лукашевич, хороший был человек - приказал мясо вернуть.
Прихватила мама с собою и хлеб, и соль, и кое-что из посуды, одежды, отцовского строительного инструмента. Было с чего осваиваться на новом месте. Да и в дороге какой-то харч давали.
Медленно тянулось время. Ни о чем не хотелось говорить. Но мне не давал покоя мой член. Все подбивал на побег.
- Ты знаешь, что сейчас творится в стране?- с энтузиазмом спрашивал он.
- Знаю,- спокойно отвечал я,- вывозят из деревни лучших работников.
- Это ошибка. Все наши семьи скоро вернутся. Где-то там, в Москве, разберутся и всех отпустят. Отдадут и дома наши, и добро наше все пазвозяць обратно. А теперь давай думать, что мы еще с тобой можем сделать для своей Родины?
Ох, и наивными мы были в то время! Нас все дальше и дальше отвозили от родины, а мы мечтали о каких-то мирных подвигах. Повсеместно наши ровесники активно боролись за досрочное выполнение первой пятилетки и нам хотелось быть вместе с ними.
Фещенко-младший все не успокаивался:
- На новабуудоўлях, знаешь, сколько людей нужно? И мы туда упадем. А как родители снова заселят свои дома, их посетим.
Одним словом, он все подбивал меня на побег.
"Так-так, так-так!"- словно подтверждая мысли моего собеседника
стучали на стыках рельсов колеса поезда.
Мой друг задал сложную задачу с несколькими неизвестными, которую не так просто решить. Если хочет убежать, то почему не сделал это сразу? А сейчас? На ходу выскочить через окно вагона - разаб'ешся вдребезги. Разве только дырку в полу прорезать.
Словно ўгадаўшы мои планы, друга говорит:
- Прарэжам пол и на темном остановки вылезем. Стражи будут следить за окнами, а нас не заметят. Праляжым между рельсами пока поезд не тронется. А потом - Бог отец.
Еще на территории Беларуси свой план стали претворять в реальность. Где-то под Оршей взялись за дело. Заходили ножики в руках. Раз под углом поперек доски лезвием шрам проведешь, второй - с обратным наклоном. Получалось маленькое углубление. Он с одной стороны режет, я с другой. От физического напряжения и волнений рубашки насквозь промокли. "Ничего,- успокаивали себя,- свобода легко не дается. Зато как добьемся своего - вот радости будет!"
Наконец первый кусок узенькой доски оказался в наших руках. Но радость сменилась грустью и разочарованием: под верхним слоем пола оказался еще один: доски располагались в шахматном порядке. Трудно было даже представить, сколько нам спатрабавалася бы сил и энергии, чтобы получилось отверстие на ширину наших плеч.
Фещенко, понимал я,- главный в организации побега. Он не только старше меня, но, по-видимому, и более сообразительный. Его и нужно слушаться. И когда после первой неудачи я растерялся, то он - не: успокаивал меня:
- Не все потеряно. Можно через окно выбраться на крышу, а потом, проскочив в хвост поезда, опуститься в тамбур вагона. И мы, можно сказать,- вольные казаки.
Как это у Фещенко все ловко получается! Почему у меня первого не возникла такая мысль?
Ночь. Никто нашего разговора не слышит. Все спят. А может, родители слышат и не хотят нам мешать? Пусть, мол, хоть они спасутся от ссылки.
Выбрав окно, инициатор побега улыбнулся и, пожав мне руку, сказал:
- Ну, до встречи!
- С Богом, Параска, пусть люди лучаюцца,- ответил я.
Парень выдвинулся всем корпусом из вагона, вцепился, видно, за край крыши и исчез. Шел или полз так тихо, что никакого звука не было слышно. Наверное, грохот колес заглушил их. Через несколько минут я полез в окно. Вдруг с конца состава раздался винтовочный выстрел, и поезд остановился - кто-то, наверное, нажал на стоп-кран. Второй выстрел. Возникла паника. Мне ничего не оставалось делать, как перебросить корпус тела назад. Паўскаквалі родители. В темноте ничего не рассмотреть. Фещенко - старшие зовут сына - он не откликается. Значит, в окне назад промелькнула другая фигура.
- Коля, Колечка, где ты?- слышу мамин голос.
- Я здесь,- испуганно говорю в ответ, чувствуя за собой какую-то вину за то, что случилось.
Поезд не движется. По вагонам стали шнырпаць охранники. Добрались и до нас:
- Все на месте?
- Кажется, все,- ответил отец.
- Как все?- удивился Фещенко-старший.- Нашего большего нет.
- Так и есть,- убедились охранники,- он из этого вагона.
Да и догадаться было нетрудно, потому что как только открылась дверь, образовался сквозняк: окно оказалось выставленным.
- А ты?- охранник направил лучи фонарика в мое лицо.
Я испугался, делая вид, что не понимаю, о чем идет речь.
- Ты, спрашиваю, тоже собирался убегать?
- И не думай!- посыпались павучэнні.- А попробуешь, тоже пристрелим как собаку.
Общий переполох дополнился причитаниями:
- А ты мой сыночек, а мой ты соколик! На кого же ты нас оставил. А почему же с нами не посоветовался? А кто же о нас теперь заботиться будет?
Представители НКВД холодно, без всяких слов утешения закрыли двери вагона, и через несколько минут поезд двинулся дальше.
Сутками ехали мы, не зная куда. Одно можно было догадаться что гонят нас на восток. Где-то в глубине России состав остановился среди тайги. О побеге я уже не думал, потому что очень хотелось жить. Да куда ты денешься среди дремучего леса? И все же двое смельчаков, оказавшись на свежем воздухе (нам разрешили под конвоем выйти по своих потребностях), рванули в исконный чащу. По ним открыли огонь, но уже было поздно. Моя мать, благочестивая женщина, перекрестилась, прошептав:
- Слава тебе, Господи! Хотя эти убежали.
Нас опять погрузили в вагоны, и поезд остановился окончательно на станции Пермь. Команда - всем выгружаться. Неподалеку, на берегу Камы находилась пристань, на которой нас ожидал пассажирский пароход.
Кто-то из ссыльных мужчин, которого я приметил еще раньше, подошел ко мне и дрожащим голосом спросил:
- Парень, ты не знаешь, что с нами хотят сделать?
- Не знаю,- не решительно ответил я.- Наверное, куда-то завезут и мы будем работать.
- А мне кажется,- высказал свои соображения незнакомец,- отойдет пароход подальше от людского глаза, и всех нас потопят. Зачем Советской власти кулаки? - Ты что, дядя, обалдел?- удивился я, не веря его словам. -Нагаворыш на свою голову, так тебе и действительно со света изживут.
Насторожился панікер еще больше. Загадочно кашлянуўшы, он оставил меня в покое.
Двое суток пробирался пароход вверх по довольно быстрого течения. Берега крутые, покрытые вековыми соснами или смешанным лесом. Ну,как на Беларуси! Трудно было поверить, что ты, находясь под мирным небом, превратился в какого-то раба, а может, и того хуже. Это же надо - без воли конвоира не можешь и шагу в сторону ступить. За что такие издевательства? За что семьям зажиточных крестьян выпали такие ужасные испытания? Кулаки. Я смотрел на свои шершавые ладони, и от злости хотелось плакать. Все делали своими силами. И то, что наша семья была богаче, чем другие, так это заслуга наших мазолістых рук.
Среди нас были не только крестьяне. На пароходе, когда я, облокотившись на перила, бесцельно вглядываясь в течение реки, сзади подошел парень или мужчина лет под двадцать пять-тридцать. Даже после стольких суток скитаний по мукам он выглядел інтэлегентна. Выбрит, при костюме в еще новой незашмальцаванай кепке. Он спокойно положил мне на плечо руку и участливо спросил:
- Что, друг, скучаешь по родине?
От того, что незнакомец заговорил по-белорусски, я догадался: земляк (вдали от родины земляками становятся все белорусы). Или ему нужен был контакт со мной, или от нечего делать подошел ко мне я не знал, но по кротким доброжелательным голосу догадался: свой человек, надежный. Есть же люди, которым сразу хочешь довериться, с которыми смело начинаешь сближаться.
- Скучаю, как и каждый из нас,- не теряя самообладания, ответил я. Скучаю и радуюсь тому, что здешняя природа имеет много общего с нашей.
Оба замолчали. Интеллигентного вида человек первым нарушил молчание:
- Давай знакомиться: учитель.
Он назвал фамилию, имя и отчество, но с годами даже место его прежней работы выветрилось из моей памяти.
Узнав про меня и мою семью, он начал о себе рассказывать:
- Хотя я учитель я, но также с раскулачанных. Беда моя в том, что жил вместе с родителями, в свободное от работы время помогал им по хозяйству: и пахал, и косил, и цепами молотил. Вместе с родителями и меня в список врагов Советской власти занесли. Убегать не пытался, но в райцентре доказывал невиновность и себя, и своих родителей. Никто и слушать не хотел - только язвительно улыбались: "Ну, ну, рассказывай, какие вы все патриоты своей Родины". А я и на деле патриот своего народа власти. Во, видишь, и комсомольский билет сохранил,- и учитель из-под подложки кепки достал небольшую серую книжечку с силуэтом Ленина.
На пароходе я так сблизился с учителем, что считал его за близкого человека. Даже в столовую ходили вместе. Надо сказать, что во время всего речного пути от Перми до районного центра Гайны нас кормили по-человечески. На первое в обед - суп, на второе - каша, на третье чай, компот. Буфет был, и тот, кто имел с собой деньги, мог туда тоже заглянуть. Однажды, распивая бутылку лимонада, мы с учителем продолжили разговор. Хотя, по правде говоря, я больше всего слушала говорил он, молодой, но, по-видимому, способен педагог. Много полезных советов от него я услышал. Одна из них:
- Если будет возможность, не бросай учебы. Я думаю, что где бы мы ни оказались, а молодым позволят учиться. Кстати, сколько тебе, Николка, лет?
Мне уже шел восемнадцатый, но с виду я был моложе, поэтому не моргнув глазом, ответил:
- Четырнадцать.
- Возьмут в школу,- сделал вывод учитель.- Говоришь, в пятый класс вечерней ходил? Ну и хорошо. Подавай заявление в шестой. В пятый не возвращайся. Чувствую я, что пятые будут переполнены, т. к. много детей едет с начальным образованием. А ты сразу - в шестой. Способностей у тебя хватит, чтобы наверстать программу.
Незаметно прибыли в Гайны, где остановились на несколько часов. Нас начали, так сказать, сортировать. На одну сторону ставили послабее, на второй - эдаравейшых, которых ждал дальнейший путь на притоке Камы - Свісле. Пояснили:
- Те, кого подводит здоровье, поедут в совхоз на сельскохозяйственные работы, а остальных повезем на лесозаготовки. Там нужны только крепкие руки.
В нашей семье загалдели. Моя мама годами сильно болела, и мы понимали, что валить и трепать лес ей не под силу. Да и отец по слепоте своей на такие работы не падходзіў. Поэтому просили, чтобы нас забрали в совхоз. На то нам ответили:
- Сейчас многие притворяются больными. А как дома, так из кожи вон вылезали, чтобы разбогатеть. Находилась энергия для собственного хозяйства, и для государства найдется. Свежий воздух еще никому не вредил.
Отказались удовлетворить просьбу не только нашей семьи, но и многих других. Какие только оскорбления не сыпались в наш адрес: "Москва слезам не верит", "Довольно радоваться чужой работой", "Вам бы только на печи лежать да ложки лизать" и т..д. i к т.п. Такие слова резали по живому, до слез доводили. Сопротивляться же унижениям мы не имели права. Мы-ничто. Кулак, по официальным меркам того времени, - не человек, кулак - кровопийцу, и он должен быть уничтожен. Потому кулак не имеет право на оправдание. Да перед кем оправдываться? Перед судом? Перед каким судом? Его же не было. Нас ссылали без суда и следствия. А куда - пока что окончательно не знали.
По Свісле уже не ходили пароходы. Невольников посадили на баржи. Две-три баржи - один катер, который работал на дизельном топливе. О определенные удобства, что имелись на пароходе, пришлось забывать. И вообще - чем дальше, тем хуже. Не было уже больше со мной и моего учителя-консультанта. Или его в совхоз забрали, или, может, он попал на другую баржу - не знаю. Нас же, изгнанников, были сотни, тысячи. Попробуй отыскать иголку в сене!
Причалили возле какого-то леспрамгасаўскага поселка. Вокруг - тайга. Бдительной охраны уже нет. Но опять-таки: куда убежишь? Пешком далеко не доберешься. На подводе или автомашине подозрительного человека вряд ли подвезет кто. А станет подвозить - сам попасть в опале. И в первую очередь тебе отдадут в распоряжение тройки.
Одним словом, приходилось мириться с волей судьбы. Радовало то, что под огромными павецямі в поселке штабялямі лежали мешки с мукой, крупами, солью - Бог знает еще с чем. Откуда-то доносился запах свежавыпечанага хлеба. Значит, и пекарня есть. Мама, бедная больная мама, обессиленная нелегкой домашней работой и вынужденной дальней дорогой, все же не бросалось в уныние, как некоторые женщины. Она все время молилась и нас успокаивала:
- Бог все видит, все знает. Он на нас послал испытания за какие-то провинности. Напрасно вы от него отстали. С Богом жить легче. Папомніце мои слова: все станет на свои места, и мы вернемся на родину.
Не хотелось спорить с мамой, но ее слова звучали наивно. Бог послал на нас испытания, и в то же время нужно молиться ему, иначе на родину не вернешься. Я думал: если Бог есть, то куда он смотрит кого он защищает? Почему он допустил такие бесчинства против народа? Испытания? Разве можно за какой-то небольшой грех так жестоко наказывать людей? Небось, лентяи и проходимцы остаются безнаказанными, а мастера на все руки должны покидать свои насиженные места. Хотелось крикнуть на всю тайгу: "Бог, где ты?" Но ведь ори не ори, а ответа не услышишь, и никто тебя не защитит.
В поселке нас угостили таким -сякім обедом. Правда, без мяса. Но у нас еще оставалось засоленае сало, которым мать даже с другими делилась. Помню, ехала с нами семья с маленькими детками. Проголодалась. Так мама на разных остановках чем могла, подкармливала детей. И на этот раз дала им кусочек сала. Что ни говори, а съеден с ячневай кашей кусочек сала - хорошая поддержка организму.
После обеда слабые, старики и дети расселись на подводах. В телегу погрузили кое-какой скарб. Здоровее шагали рядом, держась рукой за билый повозок. Ямщики, в основном коми-пермяки, хорошо говорили по-русски, охотно с нами беседовали. Успокаивали нас, говорили, что все будет хорошо, одно - не терять надежды на лучшее.
Хотя мы и замарыліся за дни путешествий, но последние двенадцать километров, казалось, преодолели быстро. Прощаясь с фурманамі, не целовались, но от всей души желали друг другу всего наилучшего. Кто-то из них, то ли всерьез, то ли в шутку, пожелал нам успехов в досрочном выполнении первой пятилетки. Что ж, в этих словах ничего удивительного нет. До последнего времени я верил в победу социализма, в мудрость сталинской политики.
Обосновались среди векового бора. Ни души вокруг, ни строения, если не считать какую-то складывают вместо конюшне. Сосны да сосны. Высоченные толстые - одна в одну. Отец наш аж обрадовался:
- Вот бы бревна из такой сосны да в нашу Кривую Ниву! Все бы старые здания на новые поменяли.
А здесь нам, на новом месте, за пару месяцев нужно было поставить жилой поселок. Предупредили:
- Пока будете жить в палатках, землянках - кто в чем. Сейчас уже тепло - не то что зимой. Правда, насекомые не дают покоя. Но привыкайте. Подбирайте компаньонов, с которыми будете строить жилье. Две семьи на один дом в два конца. Кто захватил с собой инструмент хорошо, а у кого нет - обеспечим. Узведзяце поселок - пойдете на лесоразработки. Родине нужен лес. Без работы, ручаюсь, сидеть не будете.
Подбирать напарников нам не было необходимости, ведь все время мы были вместе с Фешчанкамі. Непоправимое горе - потерю ими старшего сына - мы переживали как свое.
Зазвенел, загудел лес, наполнился многоголосьем пил и топоров, i на берегу речки с загадочным названием Пожак начал расти леспрамгасаўскі поселок. Улица как струна. Дома один в один. Вход в сени - общий. А там, направо, одна семья будет жить, влево - вторая.
Мать все подбадривала:
- А что я говорила? С мазолістымі руками человек нигде не пропадет
Адбудуемся - хозяйство завядзем. Лес отступить - огороды засеем. И кормят неплохо. Глядишь, с течением времени продовольствия добавят.
И правда что - на первом этапе неплохо было. Одно плохо: люди поднаторев к свободе,
здесь на работу и с работы, как правило, ходили под стражей. Словно мы преступники какие, готовы перерезать друг друга или лес разворовать.
Более свободно чувствовали себя дети, и никто из военных нас не контролировал. Я по-прежнему считался пятнадцатилетнем мальчишкой, что было отражено во всех списках, и входил в команду детей. Иной раз, правда, комендант, вооруженный наганом, интересовался, как у подростков идет заготовка мха - без него не составишь ни одного дома. Разве сарай и ток не надо мшыць.
За старшими пацанами закрепили лошадей с вупражжу i телегой. Без дела не сидели. В первую очередь возили мох, который потом дасушвалі. А то и другой строительный материал доставляли - или из леса, или с которого ранее построенного леспрамгасаўскага поселка. Одним словом, отдыха не знали.
Одновременно с домами толокой отстроили настоящую конюшню.
И правду говорила мама: золотые руки везде нужны. План поселка был составлен заранее. Все остальное от нас самих зависело. Среди переселенцев нашлись различные специалисты: плотники, столяры каменщики, кузнецы, шорнікі, бондари, портные, сапожники. Сказать по-честному, многие заботливые хозяева, которых зачислили в разряд кулаков, были мастерами на все руки и свой талант они передавали из поколения в поколение. Пьяницы среди нашего брата не водились. Нельзя было мечтать о богатстве, ежедневно сидя за рюмкой. Пьяница и бездельник - родные братья, с которыми мы не дружили хотя и они были в Кривой Ниве. Таких людей не раскулачили, не сослали в тайгу. Некоторые из них, оставшись в родных деревнях, заняли ответственные посты в колхозах, сельсоветах. Это не секрет, люди старшего поколения помнят это. Наши же родители горьким потом богатство наживали чтобы позже в адначассе него избавиться как при пожаре. Только трудолюбие от нас никто не смог отобрать. Поэтому с каким-то энтузиазмом (для себя же работали!) и тут старались изо всех сил. Клали стены, печи вручную пилили доски, с помощью конного привода драли щепу на крышу. От утра до ночи звенела наковальня в кузнице.
Откуда-то нам завозили лапти, в которых так легко было ходить по болоту. Не так проваливаешься, да вода сразу стекает. По поселке, экономя i такую обувь, летом ходили босые.
За мхом я ездил с парнем-украинцем. Загнали его сюда из какого-то степи, поэтому лес и болото для него являлись диковинкой. Еще бы! Сколько грибов, ягод собирали здесь люди! Не специально за ними приходили, а вскользь собирали лесные дары. Иначе заметить комендант - от беды не от - караскаешся. I я собирал ранние ягоды, не столько для себя и младших братиков, сколько для больной мамы. Хотя она и старалась держаться бодро но здоровье ее становилось все худшим и худшим.
Другой раз, по договоренности с комендантом, в лесу мы оставались и ночевать. Не гонять же людей туда-сюда за несколько километров. Вечерами долго не могли заснуть. И не так из-за мошкары, как из-за ажыўлёных разговоров, что вели между собою. Подолгу не стихал гомон ни в девичьих ни в мальчишеских буданах. Вспоминали счастливое прошлое (детство - оно всегда вспоминается с радостью), осмеливались устраивать планы на будущее. Комендант, зная мои склонности к учебе, даже обещал помочь устроиться в школу.
- Так же школ поблизости нигде нет,- возражал я.
- Это уже не твое дело,- отвечал комендант.- Захочу - найду школу и за сто километров.
Комендант хотя и относился к нам по божески, но любил подчеркнуть важность своей персоны: мол, он самый главный на весь поселок который, кстати, к осени был уже возведен. Чтобы не принудительное выселение можно было бы и радоваться таким событием. Хотя и так люди поздравляли друг друга с новосельем: наступало зима, и каждого пугал суровый климат здешнего края.
У мамы был свой забота. Наконец она высказалась перед комендантом:
- Вот бы нам хоть какую-то церквушку построить, а то где-то даже свечку поставить.
- Тетка, - усміхнууся охранник порядке,- Боженька не обидится если верующие без церкви останутся. Никто не запрещает вам дома молиться. И свечи ставьте, только пожара не нарабіце. А то дай вам церковь католики потребуют церковь строить, а евреи - синагогу, мусульмане - мечеть.
Наконец свой лояльный тон комендант изменил грубасцямі:
- Поселок - интернациональный, а интернационализм Бога не признает. Значит, никаких молитвенных домов здесь быть не должно.
На том и закончилась беседа насчет свободы вероисповедания. Но от этого мама бязбожніцай не стала. Наоборот, вера в сверхъестественные силы усилилась, особенно если болезнь скасіла ее окончательно. Еще до моего отъезда в школу ее на подводе отвезли в больницу, которая располагалась в том поселке, где штабялямі лежали мешки с продуктами питания. Мама все жаловалась на боли в желудке. Ее бы поставить на диету освободить от тяжелых работ, но с ее страданиями никто из начальства не считался. Какая диета, если в новом поселке стал ощущаться голод? Переселенцы, рассчитывая на то, что за работу их все еще будут кормить не запаслись даже лесными дарами. Да и сделать это некогда было. Все время, все здоровье шли сначала на строительство домов, а потом на лесозаготовки.
При таких отношениях к человеку никакая больница не могла спасти нашу маму, и ее за несколько часов до смерти привезли домой. Здесь ее и похоронили. С нее, можно сказать, и начался отсчет многих смертей. Могильник расширялся и расширялся. Она справилась благословить меня, сказав:
- Пусть, сынок, спасет тебя Бог от всякой беды. Учись. Может как-нибудь и выб'ешся в люди. Держитесь друг друга.
Говорила она это и, возможно, не верила в свои слова, как не верил я в успех задуманного. Был уже, кажется, начало сентября 1931 года, когда я покинул поселок Пожак, который назвали именем реки, на которой он расположился.
Трудно передать словами, как я добирался до Гайнаў за сто с лишним километров. Ближайшей школы не было.
На удивление, из всего поселка на учебу отправили только меня. Из других же мест было много детей переселенцев. Верный параде учителя с которым познакомился на пароходе, я подал заявление в шестой класс. Вообще желающих заниматься в шестом-десятом классах было много, и небольшое здание школы оказался переполненным. Однако в тесноте - не в обиде. Главное, что сбылась моя мечта.
Пока ехал падарожнымі подводами и добирался пешком в Гайны, съел почти весь и без того скудный запас пищи. Хорошо, что всех нас сразу распределили по квартирам и выдали паек на каждого - по восемь килограммов муки на месяц. Того-сего перепадало от хозяев - коми-пермяков которые относились ко мне доброжелательно. Никогда не слышал от их обидных слов. Правда, я языка чужой не знал, но по лицам можно было догадаться, что они мне во всем сочувствующим.
Спал на палку. Он был в каждом доме. По лестнице ўзбіраешся чуть не до самого потолка и только уже потом ползешь на свою постель. Летом хозяева спали на деревянном полу, в холода - на огромной печи.
В другом конце дома крестьяне держали коров, свиней, кур. Мне показалось, что скот, особенно коровы, в этих местах намного меньше наших. Наверное, порода такая. Поэтому и продуктивность меньше. Но молоко у хозяев было всегда. Умели они сыры производить. Мороженное мясо, сырую картошку ели и не морщились. Из овсяной муки и кислого молока делали баўтуху. По воскресеньям в одной какой-либо доме собиралась родня, и из литровых глиняных кружек, абплеценых лыком, пили пенистую бражкой подготовленную из солода и овсяной муки. Хорошо подвыпивший, начинали петь коми-пярмяцкія или русские народные песни. В такие дни играли все Гайны.
Мне было не до играл. Пятый класс я дома так и не смог закончить потому учеба давалась трудно, хотя в школу ходил с удовольствием. Хуже всего было с едой. Некоторые из детей-переселенцев, нерационально потребляя васьмікілаграмовую норму муки, пухло от голода. Я, несмотря на постоянное недоедание, такого не допустил. Полученную муку делил на тридцать порций - приблизительно по 260 граммов в каждой. И по два раза на день варил похлебку, затирку или что-то вроде киселя. Спать, как правило, ложился без ужина; выручали сушоныя грибы, ягоды. А брусники и клюквы в тамошней тайге хватало. Но ходить один в лес боялся, ведь часто на глаза попадали медведи, а я не знал, как от них спасаться. Косолапых тогда столько развелось, что они стали нападать на скот то корову, то лошадь, то еще кого задзяруць. Иной раз охотники малышей мядзвежанят приносили домой. А зимой вообще в лес, тем больше без лыж и ружья, не падавайся. Саракапяці-пяцідзесяціградусны мороз, снег глубже метра - погибнешь. Зимой выходными я отсиживался дома, штудзіруючы предметы школьной программы. А люди все больше и больше чувствовали приближение голода, но не сдавались. Голод же наступал по той же причине, что и в Пожаку. Появились слухи, что некоторые руководители торговых организаций, в первую очередь председателя сельпо, стали утаивать продукты питания. При проверке факты нередко подтверждались. Проходили открытые суды, на которых ярым вредителем выносили смертный приговор. Добровольцы приговор приводили в исполнение. Среди желающих наказать злодеев был и пасынок моих хозяев, украинец по национальности, участник гражданской войны. Родителей у него не было, и коми-пермяки усыновили юношу. Он показывал мне именную саблю, которой наградили за бои с белогвардейцами. Вот этому пасынку после суда и передавали закованных в цепи преступников, которых он отводил в лес и расстреливал. Таких людей, что создавали голод для народа, я не жалел.
Много прозвучало в 1931-1932 годах выстрелов не только по Коми-Пермяцкай национальной округе, но и в других регионах. Однако жизнь от этого не становилось легче. Счастье еще, что предназначены восемь килограммов муки я получал по- прежнему.
После шести классов задумался над своей дальнейшей судьбой. Вернуться в Пожак к семье? Там же отец, сестра Аня, браточкі Дима с Ваней ждут меня. Дима уже был назначен в пермский детдом, но почему-то вернулся к отцу.
При воспоминаниях о членах нашей семьи и застал меня в Гайнах Дима. Передо мной стоял не мальчишка, а какой-то тень от человека, от которого несло сырой землей. Я не узнал брата, пока он не кінууся в объятия. А прошло же после нашей разлуки не так и много времени! Я не справился брату задать ни одного вопроса, как он рухнул на пол. Хозяйка быстренько поднесла ему чашечку воды. Пришел в себя. Посадили парня на скамейку.
- Где папа, Аня, Ванечка? Что с ними?- допытывался я.
- Кушать хочу,- вместо ответа, которого я так добивался, услышал я от брата всего лишь два слова, не связанные с моим вопросом.
Хозяйка предложила какого-то отвара. Дима глотнул раз, второй заморгал глазами и заговорил более резво:
- Нет папы нашего, и Вани нет. Умерли. Не перенесли голода. Почти весь поселок вымер.
- А Аня?
- Ей повезло. Ее взял в служанки комендант. Голода большого не испытывает, но хозяева из дома ничего выносить не разрешают.
Пока мы разговаривали, хозяйка велела выцепліць баню и быстренько подготовила еду. Не поднаторевшая в таких случаях, она сразу поставила перед парнем несколько блюд. Дима хватался то за одну миску, то за вторую. Пихал и пихал в рот все, что попадало в руки.Я догадался, что голодному сразу много есть нельзя, но было уже поздно. Дима схватился за живот и с диким криком покатился со скамейки. Вижу - умирает на глазах. Переел. Надо было постепенно давать еду, а не все сразу. Однако хозяйка не растерялась. Каким-то зельем она вызвала у парня тошноту, и только если у брата очистился желудок, дала ему выпить воды. Полегчало Диме, и он, на удивление, аж улыбнулся. Значит будет жить. Опять начали его кормить, правда, меньшими дозами. Павесялеўшы, снова заговорил:
- Нечто подобное случилось со мною в дороге. Голод - не тетка. Зашел я в какую-то деревню. Попросил в одной избе покормить, во второй никто не паспагадаў голодному. Так и поплелся дальше. На выгоне заметил курицу. Набросился на нее ястребом. Она зашылася в быльнег. Здесь бедной курачцы и настал конец. Без ножа и разодрал ее живую и съел с внутренностями. Ну и намучаўся после этого! Хорошо, что стошнило, а то бы и остался лежать в тех зарослях.
Я не отходил от брата, хотя и предлагал хозяевам свои услуги. Знал же, что баня теплится ради него.
- Давно не виделись - поговорите,- с четким акцентом говорила по русски хозяйка. - А баню мы дагледзім. Ребята помогают.
"Ребята помогают" - это ее муж и тот самый пасынок-украинец.
Речь не умолкала ни в доме, ни в бане, после которой Диме стало намного лучше. Нашлось у меня то-кое с одежды, чтобы заменить порванные брюки и рубашку. . Потом снова предложили ему немного перекусить. Утаймаваўшы голод, брат уже сам опасался переедания, хотя глаза с большим сожалением поглядывали на порожний сосуд.
После этого Дима почти целые сутки спал беспробудным сном. Я боялся даже, что он уже и не проснется. Потеряв мать, отца, Ваню я уже всего пугался.
Назавтра, к вечеру, мы пошли к коменданту, который командовал переселенцами всего Гайновского района. Статный, молодой, красивый, жил он в шикарном особняке при определенном штате обслуживающего персонала. Разъезжал на паре серых в яблоки, жарабцах. Ходили слухи, что зимой на них по Каме добирался вплоть до Перми. Но мне этому не верилось потому что от нас до областного центра были сотни километров. А кто его знает: может, в дороге лошадей менял.
На удивление, комендант отличался человечностью, и я даже сегодня удивляюсь, как это он при такой лояльности к «врагов народа» все еще занимал высокий пост в районе.
Он внимательно выслушал нас и приказал выписать на меня и Диму продовольственные карточки на две недели, по которых можно было через магазин получать хлеб, мясо, рыбу. Такой паек был намного богаче за муку, что мне давали как ученику.
Комендант посоветовал нам записаться в команду, которая поедет на строительство Краснокамского целлюлозно-бумажного комбината.
- Чувствую, что ребята вы трудолюбивы,- подчеркнул комендант,- не згінеце. Там и неплохо кормить будут, и копеечку какую-то заработаете. Одним словом, не пожалеете и меня добрым словом вспомните.
Мы обрадовались.
- Но добираться придется самим,- сказал он.- А как - об этом вы уже договоришься с комендантом Гайнаў. Кстати, это он организует отправку людей. С него и начинайте подготовку.
Через сколько недель нашла меня и Аня, хотя схудала, но выглядела намного лучше Димы. К счастью,Дима аправіўся от дистрофии, и в его голосе ощущались нотки бодрости. С помощью Ани я представил картину, что наглядалася в нашем поселке в последние месяцы. Оставшись без еды, переселенцы стали грызть кору, обирали молодые ветки деревьев. Скотины своей никто не справился завезти. Кошек и и собак, если они где появлялись, схватили и съели. Были бы крысы - i им бы не повезло. Не сокрушался комендант, у которого все еще оставалось служить моя старшая сестра. На работу уже никто не отправлял. Лошадей куда-то забрали. Люди умирали на глазах. Сначала их хоронили по-христианскому, мусульманскому, іўдзйскаму или просто гражданскому обряду, потом, зимой только снегом прикидывали. Наконец на трупы, что валялись по всему поселку, никто внимания не обращал. Да и кому-то было за этим наблюдать. Ночью их терзали волки, от чего изображение всеобщей трагедии становился еще более жутким.
Так и остались лежать на дальней коми-пярмяцкай земли мои папа и мать, мой младший брат Ваня. Для некоторых даже досок на гробу не нашлось.
За что такую кару понесли мои родители, Ванечка? Я и сегодня не знаю ни одной могилы саіх родных. Не знаю, что стало и с теми домами, которые возводили переселенцы. Может, разобрали и перевезли в другое место (переселение же на нас не закончилась), а может, из готовых бревен плоты сколотили.
А между прочим, для тех, кто думал с Гайнаў перебираться в Краснакамск, потребовалось очень много плотов. Если нам районный комендант сказал, что в Краснакамск придется добираться самим, то это значило думать о строительстве плотов. Плот - на каждую семью.
Зазвенели пилы застукали топоры и молотки. На сотни метров вдоль берега Камы развернулось интенсивное строительство. Моими надежными помощниками были Аня и Дима. В скором времени и мы свой плот смастерили, и он влился в сотню других, которые двинулись вниз по течению реки. Управлять таким примитивным плавучим средством было нетрудно. Шли мы следом за опытными плытагонамі, и если что, они по цепи всех предупреждали об опасности.
Наблюдая за окрестностями, удивлялись богатством природы. Леса, леса, леса, кое-где встречались леспрамгасаўскія поселки - то с людьми, то опустевшие.
Ночью по очереди спали в буданах. В них намного теплее, и от дождя можно спрятаться.
За городом Пермь река Кама, которая до этого текла с севера на юг, постепенно повернула на запад, потом начала снова пятляць, пока километров за двадцать - тридцать до Краснакамска, на удивление всем загнула совсем в обратную сторону, и мы поплыли обратно, на север. Наконец при очередном повороте на запад, мы издали на правом берегу заметили новостройки. Это и был прославленный в будущем Краснакамск, который только что стал паяўляцца на картах.
Бросив плоты на произвол судьбы, мы, под строгой командой сустрэўшых нас мирных людей, направились к месту назначения. Здесь уже, видно, давно стояли бараки, подготовленные для тех, кто по зачете партии большевиков, комсомола и по принуждению приехал возводить целлюлозно-бумажный комбинат, который стал основой города Краснакамска.
Работа нашлась для каждого. Аня - разнарабочая, я - кладовщик. Дима, правда, пока что у нас аціраўся.
Свою новую трудовую деятельность я начал вот с чего. То ли прораб или инженер сказал:
- Вот тебе, молодой человек, молоток, гвоздодер, плоскогубцы. Найди ровный камень и на нем будешь выравнивать гвозди.
- Какие гвозди?- не понял я.
- Обычные. Иди на стройку, разбірай ненужные решеток ограждения. Для того я тебе и вооружил этими инструментами. Сначала сделай себе пару коробочек, куда и будешь складывать гвозди - то кривые, а потом выпрямленные. Думаю, тебе такой работы надолго хватит.
- А потом?
Ты с какого года?
- С шестнадцатого,- памаладзіўшы себя когда-то на три года, все лгал я.
- Подходишь,- ответил мой начальник.- Таких на учебу посылают. Глядишь, и тебе повезет больше.
Питались в столовой. Завтрак, обед и ужин, пожалуй, всех удовлетворяли. После того, что мы пережили незадолго до этого, еда казалась богатой. Во всяком случае голода не чувствовали. Но ведь не хлебом единым живет человек. Мы же, помимо хороших обедов, ничем похвастаться не могли. Многие держались на энтузиазме. Да и я не переставал думать о том, что в репрессиях, совершенных против нашей семьи Советская власть не виновата. А виноваты местные руководители, такие, как Сашка Лукашевич и на него похожи. Даже то, что был спровоцирован голод среди переселенцев, я не относил на счет Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Мне, наивному молодому человеку, все еще не верилось, что где-то там, в Кремле, наш любимый вождь товарищ Сталин ежедневно и каждую ночь думает о нас, но его окружение скрывает правду, что творится в стране. Поэтому и письмо, посланное нами Иосифу Вісарыенавічу из Кривой Нивы, не дошло до Москвы - его перехватили. Иначе нас не выселили бы в дальний край.
I энтузиазм, вера в победу справедливости в некоторой степени помогали мне преодолевать трудности. Я с желанием выполнял любую работу, без принуждения выезжал на субботники или нядзельнікі в сельские хозяйства. Однажды мы с Аней, как и сотни других молодых людей, поехали в колхоз. Предупредили: от нашего старания зависит не только своевременная уборка овощей, а и то, будем ли мы обеспечены ею на зиму. Во время работы хватало шуток, песен. Толока есть толока. Скучать не приходилось. А когда вернулись "домой", нам сообщили, что приезжала из Перми какая-то комиссия, и нашего Диму забрали в детдом. Мы с Аней особо не скучали, потому что знали, что наш младший брат не будет сейчас беспрыглядным.
Казалось, что жизнь постепенно налаживается. Тем более, что мне разрешили учиться в седьмом классе. Поскольку родителей не было, то питался за государственный счет.
После семи классов обратился в отдел кадров целлюлозно-бумажного комбината. Меня назначили учеником паяльшчыка по свинцу. Человечные были учителя и у меня, и у других ребят. Много приехало сюда квалифицированных специалистов из Германии, Соединенных Штатов Америки. Жили они семьями в коттеджах; за работу, говорили, им платили золотом. Дети иностранцев ходили в наши общеобразовательные школы.
Но это между прочим.
Вскоре меня перевели в литейный цех фармаўшчыком. Дела ладились. И зарплата выросла. Уже, смотрю, меня бригадиром поставили.
А учиться все хотелось. В 1935 году, когда мне было уже 22 года (по документам только 19), я поступил в гадзічнае фабрично-заводское училище, открытое в Краснакамску. Деньги не выводились. Учился на отлично, стипендия - 95 рублей в месяц. По тем меркам это хорошо. Однако дневное отделение пришлось оставить: меня, будущего электрика направили работать кранаўшчыком. Для желающих продолжить учебу организовали посменные занятия. Работаешь или учишься с 8 до 16, с 16 до 24, с 0 часов до 8 часов утра. Трудности и всякие неудобства не пугали. Все-таки это нельзя было сравнить с жизнью в леспрамгасаўскім поселке или в Гайнах во время учебы в школе.
Еще лучшим стал заработок на должности старшего дежурного электрика цеха по приготовлению массы для целлюлозы. Из барака переселили в квартиру. В камбінатаўскай шматтыражцы появился мой портрет.
Казалось, что нашла место в жизни и Аня, вышаўшы замуж за переселенца Бориса Ивашкевича - мастера на все руки. Однако о возвращении на родину и думать не могли. А тут надвигался страшный 1937 год. Свидетелем массовых репрессий довелось быть и мне. По неизвестной причине взорвался котлован для приготовления целлюлозной массы. Мало ли от чего могла произойти авария, но в ней энкаведисты увидели диверсию "врагов народа". Сразу арестовали директора, главного инженера, многих специалистов целлюлоза-бумажного комбината. Попал в опалу i Борис Ивашкевич со своим земляком-белорусом, которые работали на котловане. (Бориса, правда, через сколько лет выпустили, а о судьбе остальных товарищей не знаю).
Асабівым репрессиям подверглись коммунисты с дореволюционным стажем - участники Октябрьской Революции и гражданской войны.
Можно сказать, комбинат обнажили. Производство оказалось на грани остановки. Меня поставили исполнять обязанности инженера. Но на этой должности проделал мало. В связи с узрывам котлована пришло распоряжение уволить с работы всех переселенцев. Что делать? Куда податься? Услышал, что неподалеку на железнодорожной станции Кын требуется электрик. Паспорта у меня как бесправного гражданина не было. На все нужно разрешение коменданта. Благодаря ему я и получил новое место.
Моя задача заключалась в обслуживании парового локомотива, который обеспечивал станцию, поселок и лесопильный завод электроэнергией.
Проделал до весны 1938 года. А весной один из руководителей леспромхоза, которому я подчинялся, сообщил:
- Жаль мне, Коля, с тобою прощаться, но на твое место с Харькова прислали двух комсомольцев. Помочь я тебе ничем не могу.
Что же, я привык к изменчивости судьбы и покинул место, которое, по сути, и обжить не справился. Деньги я никогда папустому не тратил поэтому у меня и запас определенный был. Еду в поселок Лысва i с разрешения коменданта подаю заявление на третий курс машино-строительного рабфака. Принимают. Стипендия - 70 рублей в месяц. Одновременно, сознательно, без принуждения стараюсь вступить в комсомол, тягу к которой я испытывал во все времена юность. Признался, что сын кулака, обещал делом доказать верность идеям Ленина - Сталина. И я на седьмом небе - приняли! А тут еще после окончания рабфака выдают паспорт. Я - полноправный гражданин Союза Советских Социалистических Республик! Ура! Теперь никто не имеет право меня безосновательно увольнять с работы, задерживать, наказывать.
С такими чувствами я послал заявление в Уральский индустриальный институт. Быстро получил сообщение о том, что допущен до вступительных экзаменов. С небывалой радостью еду в Свердловск. А со мною в купе такие же ребята-абітаруенты, некоторых из которых я и раньше знал. Разговариваем, шутим в пределах дозволенного. А вот и станция Кын. Хватит, думаю времени для посещения своего последнего места работы. Иду, на радостях подбиваю ногой камешки. Не заметил, как напоролся на одного из работников НКВД, который знал меня по Кыну. Узнал гад печеный. И фамилию не забыл:
- Что, Цэхан, в Беларусь уцякаеш? Я тебе убегу. Ану иди со мной. Ты был и останешься сыном кулака и никуда от власти не убежишь.
Злобный службист не дал мне и слова произнести в ответ. Прибыли в кабинет железнодорожной станции, в котором сидел работник милиции. Он - ко мне: - Ваши документы.
Показываю паспорт, вызов приемной комиссии. Милиционер серьезно не столько ко мне, сколько к энкавэдыста:
- Не смею задерживать. У гражданина с документами все в полном порядке.
- Если ты не можешь справиться с негодяем,- рассердился мой конвоир,- то я добьюсь своего через соответствующие органы Свердловска.
"Боже мой!- вздохнул я.- Когда же прекратятся издевательства надо мной? Получается, что я зря еду в Свердловск?"
С такими мыслями вернулся в вагон. Ребята, услышав про мои приключения, аж разозлились, загалдели:
- Ух, мы бы этого свалатнога человека на куски разодрали бы!
Я оглянулся по сторонам - не услышал ли кто? За такие слова могли и вышку дать. На счастье, рядом были только свои. Не теряя самообладания, я сказал ребятам - Он же обещал со мной расправиться через свярдлоўскія власти. А или же я в чем виноват?
- Пусть только попробует,- услышал я слова поддержки.- Если потребуется, мы всем скопом пойдем куда принадлежит и защитим тебя.
Столько наивности было в их высказваннях! Разве в то время верили защитником, свидетелем, вообще - хорошим людям?
И все-таки экзамены на энергетический факультет я сдал, и меня зачислили в институт. Дали общежитие, назначили стипендию. Радости было много. Угрозы свои мой злоумышленник не осуществил. Но спокойно учиться не дали. С первого же месяца стали заходить вербаўшчыкі, уговаривая студентов поступать в военные, особенно - летные, училище. Несколько раз и со мною беседовали. Я все отнекивался, заявляя, что себе уже выбрал гражданскую профессию.
- Все равно ты от нас не выкрутишься,- сказали мне в последний раз на прощание.
И не вывернулся. Уже 30 ноября из Сталинского райвоенкомата прислали повестку, в соответствии с которой меня призвали в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. Служил в Новосибирской военном округе. Во время войны с Финляндией тяжело ранило. В больнице сказал, что меня по-отцу правильно нужно называть не Ягоравічам, а Георгиевичем. Надеялся, что наконец мне удастся замести следы, и не станет больше сына кулака. На мое удивление услышал в ответ:
- Какая разница? Это же одно и то.
Так и стал я считается Цэханам Николаем Георгиевичем 1916 года рождения.
Определенные испытания в моральном смысле пришлось перетерпеть в годы Великой Отечественной войны. На фронте в 1943 году перед очередным боем я подал заявление с просьбой принять меня кандидатом в члены ВКП(б). Но мне как сыну кулака отказали . Задумался: откуда же они знают о имеет происхождение? Я же все это утаил. Нет родителей. Умерли, и все тут. А разгадка была проста. Как-то в минуты затишья на имя члена Государственного комитета обороны К. Я.Ворошилова я написал письмо с жалобами на необоснованное раскулачивание нашей семьи. Все еще надеялся, что правда восторжествует. Быстро пришел ответ, в котором говорилось, что все сделано в соответствии с советским законодательством, и родители реабилитации не подлежат. Видно, прежде чем передать мне письмо, оно попало в штаб полка. Выступая на партийном собрании, комиссар полка Садовой предложил воздержаться с приемом меня кандидатом в члены партии.
- Цэхан утаил свое происхождение, пусть в бою докажет, достоин ли он быть коммунистом.
Со словами: "Если погибну, то считайте меня коммунистом" и пошел я в атаку вместе с однополчанами. Выдержал испытания, и меня, раненого, приняли кандидатом в члены ВКП(б). Однако после этого я больше не воевал: признали инвалидом. Работал комсоргом ЦК ВЛКСМ угольной шахты "6-Капитальная" в Пермской области (г. Кизил). Вскоре меня выбрали секретарем комсомольской организации шахты. Все доказывал, на что я способен. Организовал одиннадцать комсомольско-молодежных бригад. Шесть месяцев коллектив шахты держал переходный Красный флаг Министерства обороны СССР, за что, в конце концов, нас отметили денежной премией в сумме 200 тысяч рублей.
В июне 1944 года меня вызвали в Москву. Принимал второй секретарь ЦК комсомола Григорий Романов, которому на ту пору шел всего двадцать второй год. А я, между прочим, в декабре 1943 года разменял уже четвертый десяток (по документам все считался младше). Хотя и демобилизовали меня, но никак не мог жениться - времени не хватало.
Романов мне понравился. В нем чувствовалась забота о людях, желание помочь им чем только можно. Сам отведал пороха, поэтому с уважением относился к вчерашних фронтовиков.
- Птицу всегда тянет к родному гнезду,- говорил он, обращаясь ко мне как к старшему по возрасту товарища на "вы".- Поэтому и вам наверное, хочется на родину?
- Желание такое есть,- не полез я за словом в карман.- На фронт видно, меня уже больше не возьмут, поэтому пошлите, пожалуйста, в родные места.
- Ради этого вас и вызвали в Москву. Даем направление в распоряжение ЦК комсомола Беларуси. Старайтесь попасть на прием к Кирилла Трофимовича Мазурова - второго секретаря. Он почти что ваш ровесник. Мало того, бывший фронтовик, являлся политруком роты, командиром батальона, инструктором политотдела армии. После ранения окончил соответствующие курсы и более года со спецзаданнем действовал в тылу врага. Общий язык с ним должны найти. Если что не получится, звоните мне, а не то приезжайте. Приму в любое время. (После этого я всю жизнь мечтал встретиться с Романовым, но так осуществить свои мечты не удалось).
Пока я туда-сюда разъезжал, Беларусь уже, в результате наступательной операции "Багратион" освободили. Повсеместно восстанавливалась Советская власть повсеместно нужны были кадры. Не исключением являлся и комсомол, ЦК которого и занимался этим вопросом. Мазуров сразу спросил:
- Куда ты хочешь ехать?
Неужели он думал, что я, кроме Костюковичского, хочу в какой-то другой район попасть? И я открыто заявил о своем желании. Улыбнулся Кирилл Трофимович:
- Жаль, брат, но райком комсомола в твоем районе уже укомплектованы. Знаешь, мы по мере движения наших войск сразу посылаем в освобожденные районы необходимые кадры. Только что образована Гродненская область, в состав которой входит пятнадцать районов, в одном из которых тебе придется работать. Кем - не знаю. А может, палічуць нужным в абкоме оставить - это уже их дело. Предупреждаю: сразу почувствуешь большие трудности. Территория - опасна. Действует много националистических банд. Но надейся на успех и удачу. Того и я тебе желаю. Коммунисты всегда были в первых рядах в борьбе за счастье народа. Постарайся оправдать звание члена партии.
Получив направление в распоряжение Гродненского обкома комсомола, я подался в неизведанную дорогу жизни.
Так я оказался в древнем городке Радунь, которое, по документам, известное с XVI века. Далеко, сто километров от Гродно, до ближайшей железнодорожной станции Бастуны - 24 кіламерты. В годы немецко-фашистской оккупации гитлеровцы только в 1942 году при активном участии полицейских возле Радуни расстреляли более тысячи мирных жителей. Гибли люди от бандитов и в первые годы после освобождения.
Не скрою, что став первым секретарем Радуньскага райкома комсомола, я каждый день чувствовал страх и тревогу. Едешь на велосипеде или на лошади, идешь пешком в какой-нибудь сельсовет, и никогда не знаешь, вернешься ли домой живым. Сколько было стычек с бандитами, но фронтовой навык, трезвый уклад жизни и на этот раз меня выручали.
Комсомольские и партийно-советские, агульнагаспадарчыя заботы вместе со мною делила продавщица одного из радунскіх магазинов Люба которая в 1945 году стала моей женой.
К счастью, бандитские пули меня обходили.
В 1947 году я уже являлся пропагандистом Радунского райкома партии, и меня направили в Минск в двухгодичную Республиканскую партийную школу. Пока учился, в Гродненском абкоме партии узнали о моем происхождении книги. Трудно сказать, как бы повернулась моя судьба, если бы первым секретарем обкома партии не работал тогда С. О. Притыцкий - знаменитый деятель революционного движения на территории бывшей Западной Беларуси во время ее оккупации белополяками. После окончания школы меня направили в распоряжение Гродненского обкома партии. Сразу попал на заседание бюро, которое и вел Сергей Осипович. Какие только меры взыскания не предлагали! Самое страшное было для меня остаться беспартийным. А оказаться на то время беспартийным - значит оказаться без работы. Тем более, что инвалидность не позволяла мне заниматься физической работой.
Умеренную позицию занял Притыцкий. Он обвинил меня только в том, что я утаил свое происхождение. Но сказал: "Дети за родителей не отвечают". Потом говорил, что Николай Цэхан, являясь первым секретарем Радунского райкома комсомола, делал все в соответствии с уставами партии и комсомола, смело шел на стычки с бандитами. И сделал такой вывод:"Можно сказать, что он - наш, советский человек, поэтому предлагаю дать ему выговор, конечно, без занесения в ўчотную карточку".
Молодец Сергей Осипович! Все жизнь буду благодарен ему за поддержку в то трудное время. Такие, как он, Машеров, Мазуров, Зимянин всегда оставались людьми.
И все же персональная дело против меня не закончилась. Господи сколько издевательств мне пришлось перенести из-за того, что вместе с родителями как сын раскулаченных был вывезен далеко за пределы Беларуси! Сначала думал, что все затихнет. Надежды были не беспочвенными: сразу же после того заседания обкома партии меня направили работать заведующим отделом пропаганды и агитации Радуньскага райкома партии. И вот однажды помощник секретаря РК КП(б) на пленуме райкома партии на весь зал объявил, что Николаю Цэхану не место в партийном аппарате и в партии вообще, потому что он является сыном кулака.
- Видно, он и сам такой крывапівец, как и его отец,- сделал заключение "борец" за справедливость.
Зал загудел от сенсационного сообщения. Возгласы: "Пусть Цэхан сам о себе расскажет!"
Выступил. Рассказал, что родители наемным трудом не пользовались. Наоборот, мы, его дети, сами подрабатывали на стороне. А про то, что я скрывал свое происхождение, давно знают в обкоме партии. Не попал на удочку своего помощника первый секретарь РК КП(б)б Гришанов. Он заявил:
- Я знаю Цэхана как честного коммуниста и способного партийного работника. Если он и был в чем виноват, то смыл свою вину перед Родиной кровью в войне с Финляндией и немецко-фашистскими захватчиками. Никаких оснований снимать его с занимаемой должности нет.
Предложение Гришанова поддержали, но, в моих же интересах, перевели на эту же должность в Берестовицкий район. Это наказанием не было, потому что Берестовицкий район, в отличие от Радуньскага, существовал еще с 1940 года; во-вторых, это километров на сорок ближе к Гродно. I до железнодорожной станции всего восемь километров. На прощание Гришанов сказал:
- Не поминай лихом, Георгиевич! Так надо. В обкоме партии заявили, что посылают тебе для поднятия авторитета отдела пропаганды и агитации Берестовицкого райкома партии.
В Большой Берестовице меня тепло встретил первый секретарь райкома Блинов.
- Твой предшественник Исаченко пошел служить в армию. Определенную работу проводил. Ты же должен дела отдела поставить на новый, более высокий уровень. Делать бы с душой. Но и тут покоя не дали.
Снова обо мне стали распространяться слухи, что я являюсь сыном "врага народа". Больше всех, пожалуй что, злорадствовал заведующий отделом пропаганды и агитации обкома партии Зелянеўскі.
- Разве вы об этом не знаете?- с удивлением спрашивал он у Воронова - очередного первого секретаря райкома.
- То, что он сын кулака,- ответил первый секретарь райкома партии,- я знаю. Но знаю и другое, что Цэхан, находясь на любом посту, оправдывал и оправдывает давер'е комсомола, а теперь - партии. У нас он считается отличным работником.
Но слова Воронова в абкоме не учли. Через пару дней он с горечью сообщил, что меня вызывают в областной комитет партии. Первый секретарь Баранов был в отпуске, и бюро вел второй секретарь Пономарев. Докладывал заведующий организационного отдела Матвеенка:
- Цэхан утаил, что он является сыном кулака, поэтому есть предложение освободить от занимаемой должности и наказать в партийном порядке. На этом настаивал и председатель облисполкома Ипполит Сильвестрович Кононович.
Я не оправдывался, но сквозь слезы выпалил:
- Или же можно из медведя две шкуры драть? Я за сокрытие своего происхождения уже получил взыскание.
Никто меня слушать не хотел - с работы уволили, но в рядах партии оставили.
Что делать? Снова искать работу? Кто и куда возьмет с такой характеристикой? Жить не хотелось. Но я уже связал свою судьбу с семьей, и о ней нужно было заботиться. Бедная моя жена Любовь Семеновна. Сколько горя и неприятностей перенесла она вместе со мною! И я не сдался. Написал письмо на имя первого секретаря ЦК КП(б)б Николая Семеновича Патолічава, который сравнительно недавно занял эту должность. Через месяц с ЦК прибыл инспектор, я имею дело пересмотрели, решение райкома партии отменили. Правда, работать не послали в райком партии, а референтом Гродненской областной организации Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний. К сожалению, здесь долго поработать не пришлось: обкомом партии, по рекомендации Гродненского горкома, послал меня в Щучинский район, где и выбрали председателем колхоза имени Кирова.
Так по воле судьбы сын "кулака" возглавил коллективное хозяйство которая, между прочим, справлялась с поставленными перед ней задачами. Несколько раз на базе нашей сельскохозяйственной артели проводили различные семинары. Однако злые люди и тут не оставляли меня в покое. Одни по-прежнему считали врагом народа, вторые (начальнічкі разные), приезжая в колхоз, не-не, да ўхмыляліся: мол, смотри, кто ты есть. Однажды по той же причине (сын кулака) отклонили мою кандидатуру при выборах Щучинского райкома КП(б)б.
Конечно, все это я глубоко переживал. Но один в поле не воин и мне ничего не оставалось, как примириться с існаваўшым положением. Не удивительно, что здоровье мое пошатнулось, и я обратился к колхозников уволить меня с занимаемой должности. Конечно, сначала об этом долго говорил с партийными руководителями района и области. В частности, с первым секретарем областного комитета КП(б)б Пономаревым, под руководством которого некогда рассматривалось мое персональное дело. Он уговаривал меня не оставлять сельское хозяйство. Мы, говорил, дадим вам возглавить участок какого-нибудь совхоза. Я отказался. И, в конце концов, колхозники удовлетворили мою просьбу. После передачи колхозных дел по моей просьбе районо направил меня в Будраўскую среднюю школу того же района. Так я стал преподавателем истории и обществоведения.
Это был 1959 год.
Школу я полюбил. И дети, и учителя приняли меня как своего. В коллективе царило взаимопонимание. Никто никого в темных пятнах биографий не упрекал. Надеялся отсюда и на пенсию пойти. Но судьба снова надо мной совершил серьезное испытание: в 1970 году после тяжелой болезни умерла моя жена. Три дочери уже были взрослые, а Володя только что в школу пошел. Чтобы облегчить его жизнь, попросился перевести меня в Парэчскую среднюю школу Гродненского района: в этой деревне жила женины сестра, которая, я надеялся, поможет мне растить сына. Так и получилось. Отсюда и отправили меня на пенсию. Здесь и доживать свой век сыну раскулачанага. А между прочим, мои братья Григорий, Петр и Антон, защищая Советскую власть, погибли на фронтах Великой Отечественной войны. Мы с Дмитрием остались инвалидами: он - первой, а я - второй группы. Никто из нас не предал Родину, никто не стремился, добровольно подняв руки, сдаться в плен. Воевали до последней капли крови. Верили, что справедливость по отношению к нашей семье победит. И она победила. Обидно только, до боли в сердце обидно, что из-за неправільных действий тогдашних властей к крестьянину и нам пришлось перенести столько страданий и испытаний.