И снова от автора
Многоуважаемый читатель наш!.. А может, и не наш, а так просто — читатель, ведь, в сущности, читать вот это вот всё… всё вот это… не надо быть семи пядей во лбу. Тут и одной пяди достаточно. Главное — не забывай да и откидывай ея подальше за ухо, чтобы не застило чем зря взор.
Ещё когда был найден в сундуке известный блокнот с записями, постепенно становящимися известными неизвестным читателям, то примерно в тот же час с вышеупомянутым обнаружились и вставленные в его межстраничное пространство несколько жёлтых-прежёлтых машинописных листков формата А4 с неизученным доселе текстом. В тексте то и дело проскакивали фамилии Шиншилова и Перепряхина, поэтому автор счёл возможным включить листки сии в публикуемое здесь же ниже сего.
Речь и культура, мать её!
— Ох-ох, Авель, угомонись! Твои длинные ноги очень быстро перебирают свои местоположения. Так и брусчатку до песка стереть недолго, — бубнил запыхавшийся человек в котелке, плаще и лакированных ботинках, периодически вытирая батистовым расшитым платком пот со лба и шеи. Он с помощью трости с округлым набалдашником, на котором было выгравировано почему-то по-румынски «Не забудь меня!», семенил чуть сзади разгорячённого Перепряхина, шагавшего широко по ярко освещённой утренним солнцем улице провинциального города. Молодые листочки, совсем недавно увидевшие свет на ещё прохладных весенних ветках деревьев и кустов, окаймлявших бульвар, удивлённо смотрели на этого колоритного ходока. Его чуб, обычно мирно лежавший от одного уха до другого, развевался на манер полкового знамени, взгляд был петровский, устремлённый почти в Европу, а губы произносили что-то решительное в прохладный утренний воздух, отчего образовывалась небольшая струйка пара, не поспевавшая за пешеходом.
— Авель, Авель, — жалобно постанывал Модест Шиншилов (а это был именно он!), — ты решил вспомнить тот возраст, когда тебе было значительно меньше лет после полтинника, чем теперь?
— Модест, не отставай, голубчик, — взбрыкивал Перепряхин, поворачивая голову, и снова продолжал произносить что-то, сопровождавшееся струйкой пара.
— Ноги мои, ноги-и-и! — скулил Шиншилов. — Пожалей мою проклятую подагру!
— Ты должен выступить, Модест! Обязательно! Как ты умеешь — вежливо и аргументировано, иначе я за себя не отвечаю! Я… я… да я разнесу всю их холобудку! — подходя к охристому зданию Земства с вычурным древнерусским входом, почти проорал Перепряхин. — Доклад о культуре на заседании гордумы должен делать только Модест Шиншилов!
Последние слова Авель Перепряхин выкрикнул в уже открытую своею собственной рукой массивную входную дверь земства.
Сквозь стекло внутренней двери просвечивал вышколенный лакей в ливрее с галунами. Навстречу входящим спускался по чугунной лестнице каслинского литья розовощёкий молодой человек в красных с лампасами галифе и кожаной куртке.
— Пожалуйте, господа, — с поклоном и широким жестом приглашал лакей.
— Проходите, товарищи, ждём вас, — повторял розовощёкий, протягивая руку вошедшим. — По регламенту сначала выступит столоначальница (и тут обладатель красных галифе произнёс фамилию дамы, отвечавшей за дела культуры в уезде)…
— Какого чёрта, — начал было Перепряхин.
— Товарищи-товарищи, не волнуйтесь, а затем ваш…м-м… наш уважаемый поэт Шиншилов.
— Ну, то-то! — и Перепряхин энергично отправил растрепавшийся от ходьбы чуб на положенное ему место. — Пусть поболтает немного, а ты им потом скажи, Модест! Всё им скажи!
Автор, надо сказать, и сам доселе еле поспевал за быстро идущими Перепряхиным и Шиншиловым, поэтому дико извиняется за то, что было недосуг упомянуть толком ни о времени года, ни об иных сопутствующих наступающим событиям деталях.
А между тем тёплый конец апреля подготовил присутствием своим такой необыкновенно радостный май, что листья распускались повсеместно буквально на глазах, воздух вкуснел поминутно, и ароматы ожившей после половодья реки, поднимаясь по стоаршинному известковому склону, наполняли весь уездный город. Птицы, не взирая на вид и пол, сходили с ума, городских собак и кошек занимали известные в это время процессы, поэтому отчего бы и поэтам нашим не поговорить о насущном перед гласными городской думы. И ведь было, что обсудить!
Давайте же отправимся в зал заседаний, куда розовощёкий обладатель красных галифе уже завёл наших поэтов, определив им места во втором ряду справа, где обычно располагались приглашённые в отличие от гласных, сидевших слева.
Столоначальница с фамилией, оглашённой чуть ранее розовощёким, делала доклад. Казалось, ни одно её слово не отзывалось в душах радевших за культуру в родном уезде гласных. Кто-то из них любовался заоконным радостным видом, внушавшим невиданный оптимизм, кто-то норовил вздремнуть… да-да, не удивляйтесь! Думаете, не было таких? Да вот хоть Яськов, опёршийся жирным подбородком своим на безразмерное пузо. Поза его как нельзя лучше подходила именно для вышеупомянутого процесса. А были ещё ведь и такие, которые так и норовили влезть пальцами своими в сенсорные экраны смартфонов, да и вытворить там что ни попадя!
Между тем доклад подошёл к концу.
Спикер, побывавший до этого в партиях эсеров и кадетов, однажды чуть было не вступивший в либерально-демократическую, а ныне примкнувший к фракции воинствующих атеистов в составе главной государственной партии, пекущейся о единстве, сообщил с грустью, что-де культура — это тот ещё орешек, и не каждому гласному он по зубам. К тому же выразил восхищение выступившей столоначальнице, что она, обучавшаяся ранее тщательной обработке древесины и посетив двухнедельные курсы в столице, так здорово управляется с терминологией в этой, будь она неладна, отрасли!
— Однако, господа! Сейчас всё более распространяются новомодные течения… э-э… так сказать, альтернативы всякие… К этому подвигает нас… м-м… время, да и начальство не против (спикер с трудом подбирал слова). Гражданское общество, опять-таки! А посему слово предоставляется Действительному члену губернского отделения Его императорскаго Величества… (наконец, спикер выговорил полное название творческого союза) поэту Модесту Шиншилову!
Авель Перепряхин громко зааплодировал со второго ряда. К нему присоединились с разных сторон несколько жидких хлопков. Шиншилов, чуть прихрамывая после быстрой ходьбы, взобрался на подиум и подошёл к трибуне.
— Многоуважаемые гласные! Братья и сестры! — В его обращении отсутствовала буква «ё», как и у почившего до этого патриарха. Гласные оторвали пальцы от смартфонов. Яськов с трудом приподнял тяжёлый подбородок и разлепил тонкие щелочки в местах обычного местоположения глаз. — Меня попросили выступить перед вами с темой огромной важности и, не побоюсь этого слова, сложности. Нам вместе необходимо окунуться в ту сферу, до которой пока нет дела ни правительству, ни губернскому начальству, ни… прости-господи… самому…
— Крамола! — выкрикнули слева.
— Ни боже упаси! — попытался сгладить ситуацию докладчик. — Решить нижеизлагаемое не в силах никому, поэтому речь пойдёт, скорее, о терминологии, ея толковании, философских категориях, после чего любой из вас…
— Пусть говорит!
— Не перебивайте!
— Дайте поэта послушать! — раздались возгласы со всех сторон.
— Так вот! — невозмутимо продолжил Модест Шиншилов, дождавшись тишины, — задумывались ли вы хоть однажды, как используется нами термин «культура»? Ведь у него есть и широкое, и узкое толкование, а, как известно, не удосужившись выверить терминологию, являющуюся в нашем деле неким фундаментом, какое здание выйдет, а? — и он вытаращился на левый ряд. Гласные, вытаращившись в ответ, ожидали продолжения, которое не заставило себя ждать. — Так вот: любой философ, культуролог или специалист вообще (прости-господи!) скажет вам, дорогие братья и сестры, что толкований в широком смысле термина «культура» десятки, если не более, и любому обычному, но достойному гражданину нашего отечества надо выпить не один штоф водки, чтобы только слегка приблизиться, так сказать, к пониманию… Вы бы видели, как подчас учёные мужи, убелённые сединами и званиями всякими, готовы чубы друг другу драть из-за буковки или запятой в священном для них толковании того или иного термина. А ведь на самом деле любая человеческая деятельность, включая мыслительную, а также их результат, может быть отнесена к культуре. Понимаете?.. Иными словами, культура — производная человека! Только есть одно малю-у-у-у-у-сенькое уточнение, — Шиншилов смачно потянул нужную гласную, — производная эта будет или со знаком плюс, или со знаком минус. Выходит, чтобы мы ни сделали, чтобы ни сказали или о чём бы ни подумали — есть или «культура», или «антикультура». И всё!
Молчавшие до этого гласные выдохнули и зашевелились.
— Кстати, такое видение прекрасно сочетается с православным взглядом на жизнь христианина.
— Верно, сын мой! — раздался голос благочинного отца Никанора (Перепетуева), сидевшего среди приглашённых в правом ряду. — Как говорит Священное писание, глава… — тут батюшка начал бормотать что-то обычное и неразборчивое, что в этих случаях и положено говорить батюшкам.
— Этот термин, — Шиншилов выходил на глиссирование, как лодочный мотор после зимнего периода застоя, — можно и необходимо применять для любой деятельности как отдельного человека, так и целых слоёв нашего общества. Вспомните, как мы иногда (я подчёркиваю — иногда!) говорим: «культура быта», «культура человеческих отношений», «культура производства», «культура пития», «культура собраний», «культура речи», наконец!.. и множество-множество тому подобного. Но! — и тут наш докладчик решительно воздел палец высоко вверх и задержал его там на неопределённое время. В этот момент любое здоровое ухо могло услышать, как жужжит и бьётся по оконному стеклу радостная весенняя муха, осознавшая конец зимней спячки. — Слыхали ль вы, господа, — Шиншилов вытянул шею к левому ряду, — и вы, дорогие братья и сестры, — и он вытянулся вправо, — что власти наши хотя бы пытаются отрегулировать сии упомянутые словосочетания и процессы, ими определяемые? Отнюдь! — и докладчик опустил затёкший палец.
— Ох, — выдохнули и загудели оба ряда слушателей.
— Именно! Давай, Модест! — из гула особенно выделялся голос Авеля Перепряхина.
— Следовательно, львиная доля того, что мы можем именовать «культурой», выпущена из поля нашего общественного внимания. О каком расцвете производства, быта, человеческих отношений и всех остальных упомянутых компонентов может идти речь без культуры? Наша общая лодка, господа, а также братья и сестры, блуждает в бурном море аки щепа неприкаянная. Вот я думаю, что ежели сам государь-импе…
— Крамола! — опять раздался тот же голос слева.
— …ратор, — Шиншилов на сей раз был настойчив, — обратился бы к вам, нам, что бы мы ему посоветовали, а?
На правом ряду вновь зашушукали. Слева стояла гробовая тишина.
— Что же мы имеем сегодня, друзья мои? — и Шиншилов, улыбаясь не без ехидства, потёр рука об руку. — А мы имеем некий сброд (тьфу на тебя, Фрейд!), то есть сбор учреждений, называемых — исключительно, конечно, в узком смысле — отраслью «Культура»! — указательный палец нашего героя вновь взвился, да так высоко, что жужжавшая доселе муха замерла и насторожилась. — Отраслью! Слышите — от-расль-ю! Будто фабрики и заводы, господа! Конечно, вы вправе сказать, что составляют сию отрасль учреждения непременно богоугодные. Ну, там… избы-читальни, залы для публичнаго созерцания живописи, театры… опять-таки… увеселительные, э-э… синематограф… но всё непременно богоугодное, да-с!
Дама-столоначальница с фамилией, озвученной розовощёким, выхватила у соседки, недавно перешедшей из полиции в попечители специализированного досугового дома, веер и стала усердно размахивать им возле своего разгорячённого собственным докладом лица.
— Казалось бы, ну отрасль и отрасль, леший ея задери! Пусть себе зовут, как хотят, если не против даже сам…
— Крамола! — вновь возопил прежний ревнитель.
— Согласен! — продолжал неугомонный Шиншилов. — Однако и здесь совершенно не придуманы, так как это невозможно, да-да, не-воз-мож-но, господа, критерии, определяющие качество работы вышеупомянутых заведений. Ну, ладно, когда ещё при Временном правительстве господа-попечители надзирали-с, одаривая их визитами. Тут, как говорится, что глаз увидел — то и впрок! А ныне что? Все закрылись от мира и жизни интернет-сайтами и давай писать губерния, что-де у нас всё прекрасно! И заметьте, господа (а также братья и сестры), их никто не навещает, только требуют почаще отчёты слать в канцелярии разных уровней. Следовательно, где самый ушлый (а порой и самый брехливый!) системный администратор, ответственный за сайт, там и учреждение на высоте. А шлют всё таблицы разныя, где самый главный показатель работы — количество мест, прикрываемых, простите, пятыми точками, то есть посещения! Но ведь зачастую прекрасный музыкант с мировым именем, дающий камерный концерт, соберёт публики намного меньше, чем какой-нибудь уездный скоморох в базарный день! Что же выйдет — рядовой скоморох лучше прекрасного музыканта?
Ряды в очередной раз загудели. Муха снова зажужжала.
Ласковое весеннее солнышко укоризненно смотрело сквозь окно, намекая на несоответствие заоконного пейзажа выбранной теме заседания.
Но Шиншилова под одобрительным взором Перепряхина уже было не остановить.
— И наконец, гранты, господа! Вот любит русской человек (мёдом его не корми!) разглядеть за границей такое, от чего бы взять, да и откреститься, так нет! А уж в который раз и с каким постоянством показывает просвещённый Запад нам свою иезуитскую ухмылку, право слово! А мы наподобие голодного пескаря клюём и клюём. Как малый ребёнок всё в рот тащит, так и наш… ей-богу… ну на кой нам чужеземное изобретение, а проще говоря — подачка! — ежели оно не на пользу. Нет, я ещё понимал бы, когда в качестве поощрения, так сказать… в дополнение к имеющемуся финансированию, закрывающему основные потребности, на дополнительное развитие и поиски, но… господа, вдумайтесь!.. эти гранты — внимание — вместо необходимого финансирования, а, каково-с?! Подачка кое-кому вместо финансирования. Делайте ваши заявки, господа грантополучатели, а проще говоря, стойте с протянутой рукой…
Как закончилось описываемое здесь заседание, никто, включая и самого автора, уже и не помнит. Трудно сказать, хлопали ли Шиншилову после его речи гласные и приглашённые, кроме Перепряхина, тоже неизвестно. Конечно, можно поднять соответствующий протокол, ну, это уже дело самого взыскательного и дотошного читателя.
Покинувшие в нужный час здание земства Шиншилов и Перепряхин не спеша направлялись через площадь Тысячелетия на ея противоположную сторону, где располагался, как уже догадываются самые проницательные наши читатели, трактир! Проезжавшие мимо по булыжной мостовой конные повозки, брички и прочая отправляли в окружающее пространство мажорные звуки цокающих подков, лёгкий ветерок играл с перепряхинским чубом и полами шиншиловского расстёгнутого плаща. Буква «ер» на трактирной вывеске была в тот день особенно красной, впрочем, как и первая «т», от которой вниз свешивались красные же завитки наподобие петушиного хвоста.
— Любезный! Полштофа водки и как следует закусить! — зычно гаркнул Перепряхин с порога. Дверь за приятелями закрылась, оставив сторонним наблюдателям заметно позеленевшие деревья и кустарники, неутомимых пичуг, радующихся жизни, щурящихся на ярком весеннем солнце случайных прохожих, а также много чего иного, что уже никак не помещается в сию оконченную главу.