Или нет! Скорее, она снизойдёт небывалой лаской тишины и умиротворения,
разольётся в нём забытьём, и уколышет душу его колыбельной белых снов блаженства.
Или ещё найдёт его сладким эхом далёкого перезвона, который расстелит в душе его зелёный ковёр родных нив, сердце его упоят отблесками воспоминаний о детстве, когда на материнском лоне снились ему чудеса, сокрытые в девичьей груди, когда мечталась ему песня, волнующая родное озеро в урочную полночь. и видел зависших над таинственными курганами птиц с широко распахнутыми крыльями, видел сады в золотых огромных кистях цветов из сказок несказанных.
Из бездны тоски он кричал по ней и страшился её.
Однажды ему привиделась она в окне. Прижалась лицом к стеклу и смотрела в него парой догорающих звёзд.
Его настигла бессильная боль– ни стона, ни всхлипа. Одна лишь гаснущая головешка на остывающем пепелище. Один лишь проблеск сретенского света
у вот опустевшего катафалка. Один лишь последний посвист упавшего со сломанными крыльями ветра, бредущего нагим жнивьём осеннего поля. Он пятился, вперив в призрачные зеницы свой ответный взгляд; дрожал, сползая по стене; белая хламида какого-то зловещего призрака мелькнула на его виду; взгляд, этот страшный взгляд в окне грызущей до исступления болью впитался в его жилы– лицо вдруг исчезло, и он с безмерным ужасом засмотрелся в тёмную ночь городской окраины.
Садясь за письменный стол и пытаясь работать, он снова и снова ощущал её за спиной.
Знал он, что лишь оглянется, как провалится в бездны этих страшных, болеточащих глаз, или их сосущее пламя выжжет его зеницы, или его подхватят некие жуткие клешни и задушат его, низвергнут и столкут– чудовищный призрак застынет на его груди и принудит его смотреться в адский жар на дне глубоких глазниц.
И он сидел недвижимо, полон дикого испуга; волосы его вставали дыбом; он боялся шевельнуться, вздохнуть, крикнуть, поскольку ведал, что малейшее движение способно убить его...
Так истекали все дни и все ночи...
И наконец боль отступила– и в душе своей он одолел жуткую тоску.
Ему оставалось лишь сказать ей нечто на прощанье, испеть последнее слово...
Выходя на эстраду, он никого не видел, внимал лишь переливающемуся огромным залом дыханью многолюдной толпы; в глазах его зелёным блеском расцвело сияние исполинских «пауков»; мозг на минуту затмила некая тайная мысль о ней– он было захотел взглянуть туда, где знал, сидела и смотрела на него она, но всё связанное с ней былое тотчас исчезло в сознании и бескрайняя тишина раздалась в душе.
Покой предсотворения...
Из-под пальцев его взорвалась нечеловеческая песнь.
Он стал щебнем голгофским под стопой всего человечества, на кресте распятого. Все века мук и боли, вся вечность страшных страданий, криков о пощаде, отчаянных проклятий и адских воплей вслед за минуткой счастья пронеслась ураганом молний в его душе. Вся жизнь всебытия разразился мукой адской в его сердце– и вот он прикорнул у подножия креста, и смотрится в чёрную ночь, а над ним чёрная пелена затмила солнце.
Он стал тем, кто яростным кулаком молотит небесные врата, клянёт свою Судьбу жить и умереть в грязи и соре, отплёвываться с отвращением и кривой усмешкой, вставать и падать в отвратительно пекле ненасытных жажд. Бессильная жажда мести раздалась в его голове; из охрипшего горла вырвался дикий и ужасный крик: где конец и начало, где причина и цель?!
Он был тем с порочной звездой на челе и с кровавым факелом в руке, ведущим за собой испуганную, растерянную толпу. Зарослями тёмных ночей вопреки страхами и чудесам он продирается в подполье невиданных и неведомых, но снившихся и манивших наяву сокровищ. В гордом отчаянии шествует он и в сердце таит вопрос: ужель обрету? я же обещал им; доколе блуждать? И в ту минуту был он Прасуществом. Всесильный Бог, раздавшись и рассыпавшись мириадом солнц и мириадом творений, прахом и камнями, слился с ним– он стал Двуединым в Одном: бесконечностью чувств, бесконечностью существ и земель.
Станислав Пшибышевски
перевод с польского Терджимана Кырымлы