AМЕТИСТЫ
рассказ
— Уж позволь опрометью невзначай приехать к тебе,— она нежно повисла на его шее.
— Но я наверняка через две-три недели напишу тебе, а затем...
Они стиснулись в долгом горячем обьятии. Он охватил её голову ладонями и играл её локонами.
— Я так бесконечно тебе благодарен. Никогда не верил в любовь, а теперь впервые знаю, что любим, что ты готова всем пожертвовать ради меня.
Он прижал её к себе.
— Никогда не попрошу тебя ни о чём, но верю, что ты всё для меня можешь сделать... всё...
— Я бы пожертвовала всем,— шепнула она.— Нет ничего на свете, с чем бы я не рассталась ради тебя... Только пожелай, и я с восторгом счастливо отдам хоть душу свою...
Он долго зацеловывал её лоб, глаза, волосы.
— Теперь я счастлив, совершенно счастлив, словно родился заново, таким себя чувствую сильным и молодым.
Она засияла радостью.
— И я чувствую то же. Когда впервые увидела тебя, ты шёл ссутулясь, а губы твои поминутно кривила гадкая болезненная усмешка. Затем я наблюдала, как тело твоё набиралось уверенности и гордости. И однажды ты шёл по улице не видя меня, а я так счастливо следовала за тобой, полная восхищения: ты шагал с гордо воздетой головой, словно король среди подданных... И это я, это я сотворила?
— Да, ты, ты...
Он взял её руку и долго целовал с безмолвной благодарностью.
Она вдруг встрепенулась.
— Боже мой! Я едва не забыла, что обязана показать тебе моё сокровище.
Она принялась искать ключи.
Наконец вынув из тайничка шкатулку, она принялась вынимать драгоценности: тяжёлое золотое ожерелье с крупными аметистами, два дорогих старинных перстня и бриллиантовые заколки.
То было всё её приданое. Всё, что смогла она спасти.
— Это единственная моя любовь кроме тебя. Я прячу драгоценности– не надену их, пока не приеду к тебе. Надену их к вечернему шёлковому платью, дабы тебя почтить, тебя. Взгляни, примотрись же: разве не прелесть?
Она примерила ожерелье.
Он погрустнел. Сам не знал отчего вдруг так гадко ему стало: словно туча застила ум, дескать, какой он бедный, как тяжело придётся ему трудиться. Но для ней же! О да!
— Видел ты нечто столь прекрасное?— восхищалась она сокровищем...
— Не снимай его весь вечер.
Он машинально взял перстень в руки.
— Нет, нет, перед расставанием аметисты к несчастью...
Вечер всё темнел. В комнате цвета закатного неба воздух был нежен как шёлк её волос, как благое предчувствие безымянного счастья, что должно было снизойти им.
Он шёл улицей. Было душною, голова его отяжелела. Было ему странно печально и тревожно...
Зачем, правда, было обещать ей встречу через месяц, если довольно всего трёх дней?..
Но нет, минуту счастья должно отлагать. Он должен превозмочь всесилие собственной тоски, всю боль разлуки испить до дна, дабы тысячекратно ощутить счастье встречи.
Счастье он должен ошутить как внезапный страх, как нечто, что поражает и лишает воли; оно должно его встряхнуть с такой мощью, что ему не один час понадобиться, дабы обуздать девятый вал счастья своего.
Он ждёт на перроне. Поезд подходит. Сердце бьётся наразрыв.
Дрожа, он летит от вагона к вагону, но состав неимоверно долог, а толпа густа. Он не видит, но чувствует её: его овевает воздух её образа, полного благодарения и красоты, его овевает её и лишь её аромат. Наконец он увидел её, одним мимолётным взглядом... Они идут рядом, вместе, не молвя ни слова, не смотрят друг на друга, но не видят людей, не чувствуют утисков и толчеи, не слышат грохота и оглушительного свиста локомотива. Во дворе вокзала они обмениваются взглядом– быстрым, жадным, стыдливым, а затем следует вереница взоров, и за каждым– трепетная, полная блаженства улыбка... Кстати напротив кафе, где наконец скрещиваются и сплетаются их пристальные взгляды, и срастаются... Они хватают друг друга за руки...
Он тяжело дышал.
...И с каким выражением ещё покажется ему её личико, какой неслыханной музыкой отзовётся голосок её в его нервах, какими неведомыми ритмами волнистые её движения затмят его жадный взор?..
Он вошёл в квартиру своего верного друга. С детства сроднились они, побратались. Друг многим был обязан ему, очень многим.
Но это было уже не та сердечная дружба. Робея, он чувствовал себя скованным. Общая дорога их двоилась с каждым шагом.
Он чувствовал, что между ними встаёт нечто новое, чужое, зияющее из каждого волокна его естества, пресыщенного им.
Он посмеивался над наваждением, но путаница в нём силилась. Из-за неё он стал совсем иным: всё, что не было ею, казалось ему нелюбопытным, чуждым, отталкивающим.
Он не мог решиться признаться другу.
Каждая минута наедине с ним становилась нестерпимой. Чужое между ними росло и наливалось, ширящимися плечами расталкивало их в разные стороны в бесконечность...
Он вышел вон...
На двое среди бела дня по жаре шёл дождь. Бессмысленный, меланхолический дождь с неумолимым азартом порол землю длинными, грязными бичами, разжижал болото на улице, да где там– душу обращал в трясину... Мучительная тошнота, безнадёжное отвращение.
О Боже!
Жутко ему становилось, когда наваливалась тоска по ней. Стократ страшнее всей тоски его жизни по той большой любви, которую искал было...
Но теперь, когда он неустанно ощущал её вокруг себя, когда её улыбка теплилась по венам, когда её взгляд целовал его зеницы...
Ночами терзался он в горячке. Неистовство распирало сердце. Он ощущал подступающий к горлу дикий страх, безудержный пульс в висках, неслышный вой отчаяния... Он вскакивал с постели, в безумно махал руками; тело его тряслось, голова пылала страстью похитить её и навеки не расстаться с нею.
Он видел свою цель. Он обязан был отдаться делу. Обязан приняться за свой шедевр, который бы запредельно возвысил само искусство, решит последние загадки бытия посредством слияния двух существ в одно космическое Я–Ты.
Всё его творчество являлось именно этим Я–Ты. Нераздельное, ибо из него возвысилась его мощь, щедро лились потоки силы.
Но всякий раз, когда принимался он за труд, казалось ему, будто некто сзади коварно отстраняет его.
Он не мог собраться с силами и невольно тонул в пережитом с нею счастье. Оно в который раз переживал каждую их совместную минуту, повторял в душе звучание её слов, любил её, ласкал и целовал, а затем наяву снова и снова перечитывал её письма...
«А когда будем вместе, не пожелаю видеть ни света белого, ни солнца ясного, лишь Тебя, Тебя единственного. Не желаю ни песен, ни музыки, лишь бы слушать голос, как он журчит, трепещет, сердце моё расцеловывая. Пусть буду бедной нищенкой, пусть голодная и оборванная пойду по миру, лишь бы с Тобой, при Тебе, вместе.»
Он горячо расцеловал письмо.
И внезапно погрустнел.
Открыл второе письмо.
«Сколь же ты печален и отчаян! Письма Твои причиняют мне боль, сердце моё терзают. Я предчувствовала это. Значит, пока мой приезд к Тебе невозможен. Но Ты не убивайся. Мы молоды, мы вправе ждать.»
Он всё читал и всё грустнел.
И снова вникал в каждое слово, и снова выговаривал его всяко, и вслушивался в разные его звучания, повторял слова шёпотом, старался представить себе, мог бы написать подобные письма любимому человеку.
Он слова тихо повторял писаные слова, и подспудно росло его сомнение в любви, которая так рассудительно умеет ждать и мириться с судьбой.
И он всё крепче вяз в болезненных мыслях, которые душу его ранили, пока не сорвался с места и стал час за часом лихорадочно мерить шагами свою комнатку...
Наконец изнурённый, упал он в кровать.
И ощутил покой.
... Они отправились друг к другу с намерением встретиться в приморском городке. Он был счастлив, хотя беспокоился, не зная, чем занять пару часов до её прибытия.
Состав влачился всё медленнее. Бросившись в море, он, казалось, обогнал бы поезд.
В окно он рассматривал море и небо.
Он бесконечно любил белые ночи Севера.
В этот раз небо обвисло так, что ему хотелось схватить его за край.
И с нарастающим изумлением увидел он, как багровые облака преобразились в чудесный пейзаж, нет, пожалуй, в огромный город.
Он в подробностях увидел дворцы, стены и столпы, маковками целящиеся в небо стройные минареты, и услышал он колокольный перезвон, словно далёкую колыбельную...
И весь город был распалён докрасна, с голубоватым проблеском дамасского клинка; за ним из рваной пелены утреннего тумана вынырнула поляна, а дальней глубине стеной высился дремучий лес.
Вдруг все фронтоны полыхнули золотым пламенем, крышами дворцов потекло расплавленное золото, оно же скупо оторочило опушку леса, им расцвела река– и всё это золото стало оживать, литься, попеременно вздыматься и опадать; золото поглотило пурпур и огнистыми клиньями стало врезаться в аспид и синеву неба; город развеялся, а переполненная потоками золота поляна вползла в лес, который оторвался от земли и голубоватым облаком расплылся по небу.
И весь расплав с города, поляны и леса, будучи поглощено бескрайней пастью неба, вознеслось в запредельную высь, и разливалось, и сгущалось кольцами и звеньями– явилось огромное ожерелье, усеянное ядрёными аметистами и множеством дико блещущих бриллиантов...
Он очнулся. Мысли его были туманны, голова тяжёлой что камень. Он
привстал и надолго засмотрелся в окно. Каштаны встречали яростный хрип бури, облака рассыпались дабы сгуститься в угрюмые тучи, и наконец упала первая молния подобная струе тягучего золота...
Он не слышал грома, не видел молний, думал лишь о сокровище той, о её ожерельях в жемчугах и аметистах.
Он припоминал, как та ему показывала свои драгоценности. Да там неслыханное богатство, на которое он мог бы прожить в достатке целый год.
«Странно то, что я раньше об этом не подумал.» И он постарался прогнать навязчивую мысль. «Нет, лучше исчахнуть, чем упрашивать её продать любимое своё приданое. И наконец, на что б ушли деньги? Вот и пролетела впустую пара месяцев, пусть ещё год, а после, после?
«Я бы пожертвовала всем. Нет ничего на свете, с чем бы я не рассталась ради тебя... Только пожелай, и я с восторгом счастливо отдам хоть душу свою...»
Он снова наяву услышал те слова любви, сказанные ею тем вечером у дьявольского сокровища.
И в тот миг рассмеялся дьявол сомнения и неверия:
— Попытайся же— и ты увидишь, любит ли она тебя настолько, что решится принести ради тебя столь малую жертву теперь, именно теперь, когда ты слаб и бессилен...
Он было разгневался на дьявола.
Но затем, разобравшись в своих чувствах, обнаружил некое предчувствие в глубине души. А что если она не в состоянии лишиться приданого? Неужто она настолько влюблена в драгоценности?
Он затрясся как в лихорадке. Перед его глазами заплясало золотое ожерелье, заулыбались аметисты в голубом тумане, а бриллианты просыпали дождь огненных искр.
И он видел, как та идёт к нему– так блаженно и тихо, словно ночь ложится на поле.
Её волосы искрились блеском тысячи длинных золотых заколок в крупных маковках бриллиантов. Он и не видел её волос в мерцании бесчисленного созвездия.
И они приблизилась к нему, стала в изголовье, но и слова не вымолвила.
Он сорвался с кровати.
— Чего ты хочешь?!
С тихой улыбкой она присела на край кровати и склонилась над ним. Её дыхание сковало его. Ужасаясь, он ощутил, что тело его безвольно, а члены костенеют.
Она вынула заколку и долго вертела её на свету, любуясь.
И вдруг она с силой воткнула её ему в руку. Он содрогнулся от боли, хотел было закричать, но боль задушила крик.
Она неспешно вынимала заколки из волос, любовалась ими на свету– и вонзала их ему в грудь, в плечи, в горло, в сердце...
Её руки точно взбесились; с непостижимой прытью она выхватывала заколки, пронзала его тело, колола, резала; он истекал брызжущей и текущей родничками кровью. В нечеловеческой муке глаза его пучились из орбит, а слух насмерть клеймила её немая издёвка: «Вот тебе моё золото, вот тебе мои бриллианты!»
Он очнулся, перевёл дух, стал посреди комнатки и дрожал шепча:
— От таких снов можно сойти с ума...
— Попробуй, попробуй, попробуй,— дразнился дьявол.— Не смеешь? Тебе проще верить ей на слово?! Признайся хоть себе! Ха-ха... ты не забыл, что сказал ей тем вечером? Тебе повторить?.. Я так бесконечно тебе благодарен. Никогда не верил в любовь, а теперь впервые знаю, что любим, что ты готова всем пожертвовать ради меня! Ты вспомнил? Так пусть она продаст своё наследство! Ты спустишь выручку, но так хотя бы удостоверишься в её абсолютной преданности тебе.
Он так никогда не мучился.
Он сел у окна. Буря отшумела. Над каштановым лесом встала радуга, словно огромная тетива. Сквозь туманные испарения земли он видел бледные цветы, ароматом глушившие боль его и сулившие сердцу благодать забытья.
И он снова увидел ту, идущую к нему из туманной дали по морю. Головка её сияла благим счастьем. Смеялась она по-детски и шагала свободно что детка, притом несла тяжёлую ношу.
Он лежал на песчаном берегу и смеялся, смеялся от всего сердца. И она смеялась. Забавило её то, что едва дошла до берега, как просыпалась ноша из фартука.
Он выбежал ей навстречу. Та принялась полною горстью выбрасывать драгоценности. И распалилось золото и самоцветы на горячем песке.
Она упала ему на шею.
— Смотри, Король мой! Это всё Твоё! Но позволь только при Тебе остаться. И никогда не оставляй меня и не бросай. Лишь бы души наши не гибли в тоске одиночества.
И приникла она к нему, и плакала от счастья.
А следом увидел он себя в широко мантии, подбитой горностаем, огромные золотые цепи свисали с его шеи, а на голове его высилась золотая королевская корона.
Она пала пред ним на колени, дрожащая и покорная. Перед лицом бесчисленной толпы возложил он свою корону на её светлую головку.
И в тот миг взыграла свадьба такая, словно океан землю брал в жёны: зазвенели колокола, загремели пушки, а народ пустился в пыльный пляс в честь мощной и гордой монаршей пары.
В этот раз он перевёл дух.
Ему оставалось пристыдить дьявола так, чтобы он никогда впредь не отважился на спор с ним.
И он дрожащей рукой черкнул письмецо:
«Не тяни время, прошу тебя. Продай драгоценности. Денег нам хватит на первые несколько месяцев. Вместе мы всё превозможем. При тебе я стану работать, при тебе и вместе с тобой я силён и любая работа мне по плечу. Продай драгоценности: иного выхода нет. Если ты меня любишь, сделай это. Поспеши, иначе я пропаду. Я не в силах терпеть боль и тоску, не в силах ждать.»
И он долго в величавой уверенности и покое смотрелся в окно.
День отзвучал, грустный сумрак разлился по небу, а верхушки каштанов золотил последний отблеск стынущего солнца.
Дни миновали.
Наконец он получил ответ.
И не смел его прочесть. Он трясся как в лихорадке, а перед глазами в диких конвульсиях плясали вещи.
Наконец он взял себя в руки и распечатал конверт.
«Мой единственный! Совет твой совершенно безрассуден. Должно быть, ты слишком отчаялся, раз хватаешься за столь неразумный план. И что, разве он поможет?!..»
Он бросил письмо.
И разразился долгим судорожным смешком.
Дьявол возликовал.
Он засмотрелся в сумрак так, что ночь тяжёлыми снами обволокла его душу.
Он увидел, как бриллиантовая заколка вырастала в саженное привидение: блестели и клевали его отблесками огня бриллиантовые глаза с кулак, замогильно клацали зубы из чистого золота. Металлические руки охватили его торс так, что затрещали рёбра кости. Золотая цепь глубоко впилась в его тело.
Он дико вопил в бесчувственное к нему небо в свинцовых отблесках, усыпанное дорогими самоцветами небо. И облака двигались по нему словно кулисы из червлёной кованой жести.
Всё было из золота и дорогого металла. Глаза его ослепли от фейерверка блесков и направили свой взор в душу. Он оглох от цокота золотой жести, а на губы его томила оскомина так, словно он долго лизал металлические декорации.
В ужасном отчаянии он попытался было зарыться в землю, но тело его
рвали и резали гранёные самоцветы, от касания металлических пластин застывшая кровь превратилась в едкую отраву; солнце зажгло золотой лом, и тот полыхнул жаром.
В смертельном страхе им овладела безумная жадность: руками охватить весь мир и выгрести из его лона все клады и сокровища. Он захотел растянуться на тысячи миль, дабы телом своим накрыть огромные глыбы самоцветов, дабы стать единым мощным хребтом золотоносных гор, чтобы навеки скрыть в своей утробе всё дорогое что только есть на земле...
Минули дни прежде он пришёл в себя.
Он впал в глубокую апатию, увяз в бесконечных и бездумных размышления, без боли, без памяти.
И наконец однажды он ощутил мощь и творческое дерзание, которые коренились в боли.
Каштаны отцвели и поблёкли, иссушённые жарким летним солнцем.
Он ощутил покой и тишину в душе и пожелал сказать ей своё последнее слово:
Долгие годы ты была моим величайшим счастьем и прекраснейшей мечтой.
Ныне я забыл тебя, но душа моя ещё снова и снова воспламеняется счастьем, которое ты дала.
Я наконец разлюбил тебя, но по-прежнему мне мила боль воспоминаний о моей прекраснейшей мечте.
Я благодарен тебе.
Я довольно исстрадался, чтобы творить. И я уезжаю далеко, за море.
Ибо на море бывают мгновения, когда тебя объемлют красота, сила и счастье.
Когда перед восходом солнца, ночь насмерть борется с зарёй, когда сходится Иаков с ангелом, когда небо расходится и широкая прореха льёт потоки света на море, тогда я ощущаю великую боль, которая есть счастье.
Будь здорова. Хочу ещё раз свидеться с тобой, но лишь когда это величайшее счастье снизойдёт на душу мою.
Да, снизойдет, снизойдёт...
Станислав Пшибышевски
перевод с польского Терджимана Кырымлы
Станислав Пшибышевски
перевод с польского Терджимана Кырымлы
продолжение следует