А кто впитал без скорби слово,
не сможет глянуть за Покров...
Пусть, путь тернист и жизнь сурова,
но не разжечь костра без дров...
...Монах вдруг начал уменьшаться,-
в глазах растерянность, вина;
вот в детство впал по воле сна:
лет семь ему, а было двадцать.
А рядом вспыхнул светлячок:
летает, вьется, светом манит,-
малыш к нему ручонки тянет,
поймать стремится в кулачек.
Но глядь - уж самого поймали,
в утробу бабью сгусток вжали...
А сверху вызрел дивный свет -
сознанье есть, а тела нет...
Земные чувства разом скисли,
так свет пронзает волей мысли.
И тень маячит светлячком:
тепло, уют и нега в нем...
Какому свету вверить душу?
Тот, верхний, вдруг дотла иссушит?
И светлячок уж слишком мал,-
как бы во тьме не заплутал...
И вдруг в душе, как подаянье
свое явилось воссиянье;
себя увидела душа,
что в верхнем свете - хороша!
81
А светлячок, вдруг стал кровав,
ощерил местью суть личины,
в клочки приличие порвав,
упал на дно своей причины...
...И вновь оазис в воле чар,
узором вяжется средь пар:
поэт и женщина - сиянье,
одно созвучное сознанье.
Она - цветочек бытия
из лепестков начала сути;
он, первозданности внемля,
простор над ней спиралью крутит...
Свивает духозарный плод
из чувств, из слов, из озарений;
и явью жив, и нежно горд,
что вот она - исток творений!
Исток уюта и тепла,
она, смирив свою строптивость,
себя, как в жертву отдала,
и тем сыскала Божью милость.
Поэт, о ней возвысь свой слог!
Воспой в ней мать, жену, подругу;
воспой в ней высшую заслугу -
любовь с просторами дорог...
И странник странностью томим,-
как брат, завидуя поэту,
ожег девчонку чистым светом,
и запорхала та над ним...
82
А он, вдруг в коконе укрылся,
терзаем распрями в себе:
ругался, плакал и молился
с прикусом крови на губе...
И тень его под ним шептала,
что дева, мол, греха не знала
и, что мужчине то не грех,
коль цвет сорвет не тля утех...
Что если это полюбовно,
иль третий не был между двух,
откройся ей беспрекословно
и в вас единым будет дух.
Что философский путь без девы? -
полет вдали от бытия...
Нет, без земного жития
пусты высокие напевы.
Не зная тьмы - узришь ли свет,
не зная сна, как сыщешь бденье,
нет смерти - нет и воскрешенья,
без хаоса - покоя нет...
А дева лебедем летает,
сбивая лепестки цветов,
но странник ей не отвечает,
в опале собственных оков.
И... скрылась лебедь за барханом.
Взъярилась в страннике тоска;
вот он бредет побитым ханом,
ища любовь среди песка.
83
Любовь ли это, кто подскажет?
А может злом нечистый вяжет,
а может это и не зло?
Да след песочком занесло...
Летит ли дева к полубогу?
Удавкой ревность давит грудь...
И вдруг змея обвила ногу,
шипя, нацелилась куснуть...
Но злыдня поймана за шею
и странник глянул ей в глаза:
- Кусай же злобою своею -
узнаю, что ты за гроза...
...Ослабил руку,- что за диво:
пропажа юная нашлась,
с улыбкой смотрит сиротливой,
и вдруг, слезами залилась...
И странник, было к ней, жалея,
да тело стынет каменея:
вот рук гранитных не поднять
и камнем тяжело дышать...
Вопит из камня жизни бремя:
- Со мной лютует кто так? Время!
Ведь ныне не моя весна,
и девушка совсем юна...
А дева камень била, била;
стрелой амурною пронзила,
да с каменюги, что ей взять,
и дева кинулась бежать...
84
Исчезла дева - странник ожил
и сел задумчив, нелюдим;
песок у ног щекочет кожу
и утекает время с ним.
О, ночь - закат в песок вдавила!
Полночный странник со стрелой:
хандра в груди закат затмила,
и тусклый нимб над головой...
В бреду не хочется рассвета,
и горизонт размыт тоской:
любовь - хвостатая комета,-
не ухватить за хвост рукой.
То тут, то там - сверкнет глазами,
в душе, оставив боли след;
качнет лампадку с образами,-
молитва есть, а девы нет.
Видать, судьбе нужна не дева,
видать, судьбе нужна тоска;
встряхнуло жизненное древо
зачем-то Божия рука...
А дева где? Да у колосса,
да он уже и не колосс:
коль в боги сунешься без спроса,
так тьмой судьба прищемит нос...
Пред девой серый злой детина,-
как ослепляет взор весна!
Полна убожества картина,
шальным предательством полна...
85
Коль нет любви, стыд не преграда
и... все на жертвенный огонь...
Но без любви чадит лампада...
Прочь, серость, ты любовь не тронь!
Но поздно, поздно,- вон поминки
справляет туча воронья:
по платьицу струят песчинки
и взор затих, как полынья...
Нашел под утро странник деву,
принес в оазис к роднику,-
кукушка в кущах, вдруг: - Ку-ку,
за жизнь озвучила распевы...
...Ожив, омытая водой,
дивчина впала в сон безбрежный,
лежит, хранима взглядом нежным,
не разлученная с бедой...
Оставив девушку влюбленным,
припомнил странник зло пещер,-
ушел любовью опаленный
и опечаленный без мер.
Он долго брел сквозь жар пустыни,
не на закат, не на восход,
он изнывал посередине,
и вот, пред ним в пещеру вход.
Сокрыв себя в смиренный кокон,
шагнул в пещеру, словно вор...
Туман съедал вершины гор.
Штормило море недалеко.
86
В пещере жарко, как в котле;
земляне в яме топчут глину,
кругом с ухмылкой исполины,-
глаза горят в гнетущем зле...
Жрец мечет хлесткие разряды,
людей бьет шаровой искрой:
пустилась баба в дикий вой,
а исполины в смехе рады...
Вот жрец усилил искромет,-
бандит ужаленный орет:
- Топчи копытами, ослица,
да не вопи же ты, мокрица!
...Тут дама бьет бабенку в глаз,
та ей в копну волос вцепилась:
на смерть побоище взъярилось,
явив психический экстаз...
Ученый вздумал их разнять,
да баба когти в бровь вонзила,
и кожу с пол-лица спустила:
ученый ну - ее пинать...
Бандит его ударил в печень...
Тут началась такая сеча:
все восемь тел в клубок сплелись...
О, если б кто-то глянул ввысь...
Над ними шло еще сраженье,-
астрала жуткое движенье,
являло образы вражды,
в них мир людской не знал нужды.
87
Там вились монстры, звери, птицы
и что во снах кошмаром сниться:
друг другу целятся в нутро
и ухмыляются хитро...
Грубеет чувственность сюжетов -
звереет алчностью инстинкт,
где каждый - сумасброд отпетый,
врагу наносит злобный финт.
Вот где, для черствости потеха;
вот где, в энергии хаос!
Колоссы падают от смеха
и умиляются от слез...
Вражда достигла апогея:
пещера в реве неземном
и... лава плюнула огнем,
от беспредельности зверея.
Перстом грозиться дух Земли,
и жрец командует: - Довольно!
Смирить их кольцами безмолвья,
чтоб даже мыслить не могли!
...Сверкнула молния жестоко:
смирили драку властным током,
упали в глину восемь тел...
Жрец вампирически замлел...
Но кто есть кто в безликой глине,
кого, каким кольцом смирять?
Заволновались исполины,
и дух Земли стал вылезать...
88
Плеснулась лава из колодца,-
жрец возопил: - Долой уродцев!
Всех, восьмерых снесите вон!
Ой, как шатается мой трон!
Тащите бесовство к утесу,
пусть их проглотит океан!
Но крикнул странник чудо-боссу:
- Постой, безмозглый истукан!
Все, восемь душ, под властью Бога;
убьешь: останется в чертоге
их энергетика вражды,
и всю ее проглотишь ты!
Снесите их на пляж к прибою
и там с людей снимите шок.
Простит природа вам грешок
и духа призовет к покою.
...Шумит задумчивый прибой,
смывая магию и глину,
но не отмыл на лицах мины:
в сердцах еще таится бой...
Над ропотом толпятся тучи,
туман стекает с каждой кручи;
прохлада, сырость, непокой
и странник будит всех водой.
Очнулись все, глаза закрыты:
топор войны в умах зарытый…
Но странник им, как нашатырь,
и в подсознаньях поводырь...
89
И вот они идут в пустыню,
бредут гуськом, как караван;
в умах из мыслей балаган:
куда еще астрал их кинет...
Предчувствие не пустота,
в ней суть реальна, но незрима...
Вдруг облик злого пилигрима
явилась тени маята...
Знакомый полубог величья
низвергся в серое безличье:
потух в обиде личный мир,
теперь, по сути, он вампир.
Он незаметно, серой тенью
к слепым паломникам прирос,
с вампирской жаждой и уменьем,
включил свой алчущий насос...
Течет энергия негласно,
как под гипнозом сонным маг:
неверен под вампиром шаг;
зато мираж так видит ясно...
Цветами плещется аллея.
Он - черно-белый человек,
решив облагородить век,
как коршун над цветами реет...
Гоняет по аллеям птиц,
и вглубь цветов вонзает шприц,
и с многозначностью надбровья,
сосет энергию здоровья.
90
И вот в шприце раствор готов...
Ну, где же ты, душа больная?
В руках у мага сила злая -
тщеславной ауры покров...
Вот, он больного догоняет,
вот, в разум целится игла,
вот, в черепок иглу вонзает:
и... карму накрывает мгла...
Руками темень разгоняя,
маг ищет жизненную нить,
чтоб в ней греховность ухватить,
и удалить, судьбу меняя...
И вот, он нитку ту нашел,
на ней узлы греховной сути...
Но что нутро так магу мутит,
как в норку к скунсу он вошел...
Чужая карма - вот потемки:
маг не заметил сонмы змей
с шальными жалами страстей,-
сочится яд энергий тонких...
К чертям всю этику врачей!
И шприц уже не шприц, а шпага
и, отбивая ярость змей,
из кармы выскочил трудяга.
На каждом чувстве ныл укус...
В чужой душе грехи в нюансах,
а это не подвластно трансам:
леченье чудом - с тьмой союз...
91
Исчез больной, мираж, насилье...
И, как усталая мантилья,
с магистра свесился вампир,
прицелившись в бандитский мир...
Метнулась серость на бандита
и заметалась, с толку сбита:
в нем та же серость, пустота,
но вдруг мелькнула чернота...
Зловещий, воющий мираж
вампира взял на абордаж!
Метнулась серость от злодея
и прыг, как черт, на богатея...
И выпучил богач глаза,
быком, шагая полутонным,
идет по дебрям миража,
интригой жизни заклейменный...
И вдруг поляна на пути:
трава в лучах благоухает,
да птицы райские порхают;
решил богатый в рай войти...
Вошел и все переменилось:
поляна в чащу превратилась,
деревья давят на быка,
сучки впиваются в бока.
И вот уж шкура порвалась
и выпал памятник могильный,
единоличный, но фамильный,
а шкура в точку собралась.
92
Гранит явил лишь дату смерти...
Богач той датой поражен:
еще при жизни умер он,
а годы те скупили черти...
За жажду к зависти к подлогу,
Мамоне жертвовал, не Богу;
швырял приспешникам, как псам,
но жертвой оказался сам...
Благотворительность - подачка:
отняли сто, а рубль дают.
Творенья благ - ума гордячка,
не ищет бедность там приют...
Богатым быть и не делиться -
быть Богу и себе врагом:
гордыне - честь, душе - темница;
очнись, богатый - грянет гром...
Но, как спасти себя в пустыне,
когда пустыня это ты?
Коль нет раскаянья в помине,
к прозренью хлопоты пусты...
Мираж в песок протек слезою
и канул памятник в зыбун...
Вампир над жертвою иною,
эфир тревожит, как колдун...
На даму серость навалилась,-
в пустыне радуга взошла,
но в ней какая-то постылость:
так неестественно цвела...
93
Ярила дама взор контрастом,
закон природы ей был чужд:
она кичилась, что грудаста,
что порвала не мало узд...
Она гордилась белой кожей.
Лицом нахальненьким своим.
Гордилась силой томных ножек.
И станом вычурно-тугим.
Жила в ней знойная хвороба:
ей скучен был закон небес,-
она искала всюду стресс,
как алчно пылкая зазноба.
Все супротивные цвета,
чтоб ярче выглядеть искала,
инстинкт в эстетику вплетала
с сознаньем лисьего хвоста.
В оранжевый вторгала синь,
а фиолетовый желтила;
каким сама цвела - забыла,
и из души ушла теплынь.
И загубила свет надежды,
задула не рожденный свет;
греховный, грязный тон невежды
припудрил косметичный цвет.
Суть смерти с алою помадой
таится в пухленьких губах,
слащавость слов с лукавым взглядом,
с разгульным ядом на зубах.
94
Она пила из кавалеров
мужскую силу, как бальзам...
И только к ней прижался серый -
вампиром был укушен сам...
И яд в крови уж адом тлеет:
Кто с нею слился - сатанеет.
Слетел с нее вампирный тип,
а поначалу так прилип...
И прыг к художнику на плечи:
мираж сменился, как в кино,-
сначала было все темно,
но вот, зажглись в сосудах свечи...
Талант горел и свеж и чист...
Успехи, суета, восторги
святую искренность исторгли -
пустым остался колорист.
Теперь, чтоб дать толчок сюжету,
на холст идею отразить,
мазилка должен выйти к свету
и с кем нибуть поговорить.
Внедриться в чью нибуть интрижку,
иль черпануть сюжет из книжки,
а нет идеи - не беда:
инстинкт отображай тогда...
Вот он, мираж из черноты!
Вот он, статический квадратик,
вот он, художник - маразматик,
и ясно, чьи внутри черты...
95
Ох, вампиренку невезуха,-
он, как столетняя старуха,
усох и сжался до сморчка,
и... кинулся на простачка...
Над бедняком сморчок шаманит,
мираж из пустобреха тянет...
Вокруг толпа - бедняк трибун,
философ, пылкий говорун!
Под ним высокая колонна
из бочек полненьких сплетней,
плевков, злословья, рам оконных
и ржавой тупости гвоздей.
Стоит сей вшивый император
и моет кости всем подряд;
достал всех критикой оратор,
и сам себе уже не рад.
Чем больше зла у балабона
и чем визгливей голосок,
тем глубже шаткая колонна
уходит в суетный песок.
Давно рассеялась толпа
от сумасбродства пустомели,
и вот, уж высь всего столпа
песчинки вместе с тенью съели.
На что энергия ушла?
Ушла на жизнь с надутым зобом:
колонна может, и была,
но высь-то увенчалась гробом...
96
К ученому скакнул сморчок,
вонзил буравчик в мозжечок,-
в пустыне новое виденье
над миром вызрело знаменьем...
Затменье духа от ума -
куда не глянь базар восточный:
машины, зрелища, дома,
в соблазнах фейерверк полночный.
В глазах рябит от ремесла
общенаучных технологий,
цветным экранам нет числа,-
кумиры в них - земные боги!
Они создали ореол
и заслонили солнце Духа.
На пьедестал прогресс взошел
с болезнью внутреннего слуха...
Бурлит базарный лабиринт,
наука вплавлена в инстинкт,
а это антиозаренье,
оно плодит в умах затменья.
Оно в умах, как высший свет,
и в свете том душа - химера;
внедрить в машину, для примера,
уму запрета в этом нет...
Не зря прогресс горит очами
у времени, ускорив ход;
корежит в людях генный код,
злорадно властвуя умами.
97
Прогресс, прогресс - умы даешь!
Тебе повсюду пьедесталы,
от них уж тесно в мире стало...
Куда ж сознанье ты ведешь?!
Ведь человек не станет лучше:
инстинкты некуда девать,-
дубинкой будет он махать
и в электронных дивных кущах.
О, ум! - кичлив и горделив:
умней природы в каждом деле;
процессов внутренних разлив -
в своем понять не может теле!
Умнее тело, а не ум!
Где под пупком испуг таиться?
И как родятся всплески дум?
И почему нам что-то снится?
Какой ученый даст ответ
на тысячи таких вопросов?
Ну, что, прогресс, остался с носом?
Ответа ясного-то нет!
Обратно в дикую пещеру
никто сознанье не зовет,
но, технократы, знайте меру:
прогресс, он сам себя убьет!
И... прыгнул тут сморчок на бабу
в тщедушном образе сверчка,
забыв про силу каблучка,
а в этом баба, ох, не слаба...
98
В ней тот же суетный базар,
в ней то же склочное затменье;
зловещий бытовой угар -
матриархатное воззренье.
Кишит базар, как Вавилон,
растет этаж над этажами,
округу слепит витражами...
Не город то, а бабий трон!
Бабенки квохчут, как наседки,
вокруг детишек и горшков,
плюются сплетней с языков
и, как у змей, плевки их метки.
Закваска в этой толчее -
тщеславье, мелочность и зависть.
Под каждой крышею в жилье
стремятся бабы жизнью править.
Снуют в плену затертых слов,-
сороки внешнего уюта,
внутри себя, для мужиков,
нет огонечка для приюта.
Где нет огня - гнездится страх
и пустота внутри сознанья,-
вот, бабы вечно и в делах,
чтоб в том себе не дать признанья!
Вот, этот суетный каблук!
Вот, пресс обабленного мира,
источник всех семейных мук,
библейской мудрости сатира!
99
Гордыня бабы - феминизм,
прикрытый стыд матриархата;
отсюда и мужской садизм,
отсюда и источник мата...
Упала серость на бархан,-
совсем иссохла без подпитки,
скрутилась на подобье нитки
и... с ветерком под достархан.
Оазис тих в лучах заката,
и душ тринадцать - полон круг.
И девушка проснулась вдруг,
и вновь чиста, и вновь крылата...
Умылись люди в роднике,
до поздней ночи ели, пили;
к утру сознанье сном затмили,
замлело пламя в костерке.
А серость умирать не хочет,-
над сонной женщиной хлопочет...
О, вот он, жертвенный огонь!
Но без любви попробуй, тронь...
Бессильна серость - Дух на страже;
вампир от злости верещит,
и зубы сломанные кажет,-
из сил последних ворожит.
Любое зло любовь развеет:
как щит, над женщиной она,
в ней Дух поэта пламенеет
и стережет просторы сна.
100
К монаху Серость в злобе скок,
и тут заслон, как из досок:
на досках всюду грозность ликов,
бод сенью светоносных бликов...
Вампир скользнул, как щука в тень,
и вот уж он за образами,-
доступна стала духа сень -
душа монаха пред глазами.
В испуге бедная душа,
а щука чешуей шурша,
вгоняет душу в глубь испуга
за край молитвенного круга.
Но вдруг, на самом на краю,
дверь появилась, как в Раю,
и перестал монах бояться,
и робко начал в дверь стучаться.
И приоткрылась щелкой дверь,
и серость кинулась, как зверь,
но свет из щелки - Светоч мира,
из круга выбросил вампира.
Монах на свет, а двери нет,
лишь надпись на двери бликует,
и трепетно душа ликует,
читая в сумраке совет...
- Рожденный в мир - умри от мира,
но прежде свой в себе открой...
Грехи познай и дай им бой.
В миру звучней земная лира.
101
Монах вне сна, он окрылен,
и серость шмыгнула к поэту,
но он, как воин защищен:
куда не сунься - щит из света.
Крадется серость к деве, но,
ей с девой слиться не дано:
отбросил серость в сумрак странник,
и та завыла, как изгнанник.
Сон девы бдением храним,
ее хранитель полон смуты:
еще их узы не сомкнуты,
а стыд внутри не выносим...
Инстинкта плотское влеченье
роят желанья и... протест!
И странник зарычал в смятеньях,
и... сорвались все звезды с мест.
Стихия сна сменилась явью:
мелькнул оазис, циферблат,
и все тринадцать уж не спят.
Но солнце, светит ли за здравье?
Притих заснеженный фонтан.
Под снежной шапкой истукан.
Морозец легкий над безмолвьем,
и взгляды вместо многословья...
И отголоски снов внутри...
Но кто осмыслит их подвижки,
что колобродят, как интрижки,
и шепчут: - Слушай и смотри...
102
Родятся сны в умах и душах
в туманных образах Земли;
ни что во снах нам не нарушить,-
они из яви проросли...
Есть бытие и за сознаньем,
в тех параллельностях миров,
где Бог не требует признанья,-
Он всюду явен и без слов.
Но тщетно в обликах кумиров
плутает разум, нимб чертя;
и... нет гармонии над миром,
где прожигают жизнь шутя.
Но чем та шутка обернется,
когда усопший в явь очнется?
Узрит воочию лишь там...
С тщетой рванется к небесам...
Сон третий
О, время, ты не односложно,
но есть начало и конец;
лишь разумом поверить можно,
а Дух имеет в том венец...
Последний круг над циферблатом
пытает у судьбы черед;
судьба бесстрастием крылата,
за дело свитки раздает...
Вот вспыхнул свиток богача,
неукротимо он пылает -
богатый в бездну улетает,
как будь-то, сбросили с плеча.
103
Часов вращается рулетка,-
стоит незыблемо поэт.
Художник ухнул с криком: - Нет!
И следом огненная метка.
Сорвалась дама в глубь огня,
вопя: - Господь, прости меня!
Бедняк, кляня судьбу, да Бога,
исчез с подпалиной ожога.
Монах невольно сделал шаг,
в мольбе всю суть свою напряг,
и не за страх, а за познанье,-
и бил оставлен в назиданье...
Ученый муж судьбе не внял,
и горделиво отвернулся,
но, падая, вдруг, как очнулся,
да свиток уж костром пылал...
И вот, в руках у мага доля,-
горит, шипя, а он тушить...
Сильней желанья Божья воля:
не магам судьбами вершить.
Бандюга вниз огонь швыряет
и, зубы сжав, за ним ныряет.
Свалилась баба за огнем,
не лестно вереща о нем...
В волненьях женщина и дева -
лишь опалила их судьба...
И странник хмурит кожу лба:
не досчиталось многих древо.
104
Остановилось время вдруг,
и вспять качнулось на мгновенье:
возникла дама наважденьем,
упав на состраданье рук...
И, что жива, сама не верит;
а спас ее последний миг,
когда с раскаяньем был крик:
судьба до крайности все мерит.
В природе и на сердце май,
теплынь пронзает дух и тело;
округа вся цвела и пела -
среди берез весенний рай!
И три пути на три дороги:
поэту с женщиной - Восток;
пусть будет путь для них далек,
в лучах любви, творений, Бога.
На Запад - дева и монах:
сойдутся ль, нет, пути в сердцах?
Не будем мы гадать до срока,
их жизнь была так однобока...
А странник с дамой по вразнобой,
вслед за весной пошли на Север...
Дай Бог всем жизнь прожить по вере,
идя средь суеты земной...
8 июня 2007
105