— А если тебе скажут прыгать с балкона, выпрыгнешь?
— А что я могу? У меня уж давно нет выбора.
— А если: вернись на вокзал и там слейся с рельсами?
— Ну, значит, так надо и в этих капризах — цель зимы.
— А если протянут напиток убийственной крепости?
— То выпью до капли за взятие давешней крепости.
— А если на передовую пошлют без оружия?
— Клянусь, что ни тени сомнения не обнаружу я.
— А если дадут в руки нож и прикажут: режь себя?
— Поверьте, я полностью разучилась беречь себя.
Одним покорным движением — ну, довольны?
Неловко и страшно (и где-то там фоном — больно)
Поднять глаза и сказать “спасибо-пожалуйста”:
На целый стакан презрения — ни капли жалости.
И по позвоночнику вверх поднимается ужас,
И чайник негромко шипит: могло быть и хуже.
Нет, не могло — в мире нет никого вероломнее.
...Вода течет — а ты все еще в той комнате,
И кровь течет — а ты все еще в той комнате
(Ты думала, ты кремень, но в каменоломне той
Ломаются все), и шкалят все показатели,
И время течет, и годы летят по касательной,
От старости умирают, кашляя, деспоты,
И новая смена растет им на смену. Если ты
Не сдвинешься с места, ты в этой зиме закончишься.
...Стирается в пыль брусчатка на главной площади,
Звучит революций, как в песне, белая музыка
(Твоя тюрьма: здесь — раковина, там — мусорка),
А кто-то перезимовавший уже целуется,
И новая жизнь триумфально грядет по улице
Веселой гурьбой, разноцветными толпами томных тел,
Которой тебе не узнать — ты все там же, в комнате.
За сто световых отсюда, но все равно близка.
И проблеска нет. И нет никакого проблеска.