Про «Шамару» услышала я в «Переделкино». Сидели мы со Светланой Василенко в моём гостиничном номере, пили кофе перед поездкой в музей Тургенева на церемонию награждения конкурса «Бежин луг». Светлана рассказывала про свой сад в Ахтубе, про то, как персики зреют летом, и никуда не уехать: не бросить сад. И ещё про какой-то мистический случай рассказала, на что услышала: «Повесть твоя и здесь Шамарит».
- А в подаренной мне книге «Дневные и утренние размышления о любви» есть эта повесть? – поинтересовалась я.
Оказалось, что есть. Эта большая книга всегда лежит у меня на полке над моим компьютерным столом, и, когда хочется особенно насладиться изысканностью самобытного стиля Светланы, открываю её. Вот и в этот раз, вернувшись из Москвы, открыла книгу, нашла «Шамару» и уже оторваться не могла, пока не прочитала всю повесть.
Герои Светланы всегда необыкновенные, а сама проза держится на стыке какой-то фантазийной аллегории и грубой реальности. Прочитанное подолгу не отпускает, и потому в книгу заглядываю не часто. До сих пор не отошла от потрясающего образа героини в её романе «Дурочка». А теперь вот «Шамара». Зэчка. Но само понятие «зэчка» - здесь не более чем социальная наклейка, ярлык. Автор, в свойственной ей манере, на протяжении всей повести как бы разрушает привычный стереотип «наклейки» и добирается до самой душевной глубины, что по сути и есть человек. А социальная значимость – это лишь видимость. Показное, бросающееся в глаза. Как видимостью и оптическим обманом выглядит и сама красота места, с описания которого и начинается повесть:
«… Как золотой платок там воздух, как примерно вот какой: жёлтый, шёлковый – он струится в небо, как вода наоборот, как растение. Он для губ - нежно-горяч, губы спекутся, как вишни в садах, вишни сладкие, на зубах песок.
Песок золотой. Золотая Орда упала, разбилась, превратилась в золотой песок. Река называется не по-русски – Ахтуба.
Начнём»
Такой вот запев. Светло всё кажется, сладко-ласково, будто сказка дивная начнётся сейчас. Но как бы ни так. В танец Шамары под майским солнцем на берегу реки врываются бронетранспортёры, от которых все пытаются убежать. Эту фантасмагорическую картину бегства от бронетранспортёров можно воспринять как некую аллегорию, как нечто грубое, не свойственное красоте природы и танца… Как нечто инородное, врывающееся в привычную картину жизни. Таким бронетранспортёром, можно сказать, ворвалась в жизнь Зинки Шамары и новая зэчка – Наташа.
Образ появившейся в общежитии зэков, новенькой, Наташи, рисуется, как образ мадонны, только в очёчках. И это уничижительное «очёчки» несёт оттенок какой-то искусственной защищённости. Будто она и в самом деле из тех благородных, о которых пел Лера гермафродит. Из тех благородных, о которых грезил бы каждый здешний мужик на зоне.
Лера, существо неопределённого пола, пожалуй единственный, кто приблизительно по-человечески любил Зинку- Шамару. И даже предлагал ей жениться, обещая, что после операции станет мужчиной.
Это, когда бывший муж Устин в своём рыбацком домике не пожелал по-настоящему обогреть её. И вот
«Она идёт с петлёй на шее, держит верёвку рукой, отставив локоть, - будто вывела себя на прогулку. Идёт в купальнике по городу, врубив маг.
Мужики у пивного ларька позвали:
- Иди сюда, мы тебе на платье скинемся!
Рожи красные. Добрые. Смеются. Все смеются, даже автобусы. Она идёт и рыдает на весь город. Голая, с петлёй на шее, маг орёт. И вдруг слышит:
- Шамара!!!»
А перед тем, как она пойдёт «с петлёй на шее» будет этот диалог. Будто топором вырубленные слова:
- Устин!
- Уходи!
- Я…
- Я сказал! Я видеть тебя не хочу!
- Ты меня не любишь?
- Ты кто, человек или кто?
- Сам-то кто?
- Кто?
-Тюремщик!
-Что?
-Урка!
И снова этот Лера – «шут гороховый» со своими семью собаками навстречу. А она, в бабском горе своём, в мыслях об Устине признаётся собакам: «Он меня не любит»… и «Собаки лижут ей лицо». Будто во всём происходящем только эти собаки и есть – всё понимающие, сочувствующие, единственно правильные люди.
Любовь ли это? Или дикая животная страсть, с которой и жить невозможно и отпустить её – никак. Попадая в грубый мир, человек как бы становится деталью его мрачно вращающегося механизма. Отсюда – и Долбилкина, и Стукалкина, и прочие существа, заполняющие собой зону. Но автор мастерски разбивает этот механизм, вскрывая отдельные проявления человечности в каждом, к кому приклеен этот ярлык – зэки.
Ростки человечности сначала кажутся маленькими, незначительными, но на то они и ростки. И страдают вместе. И в страданиях этих как-то незримо, как-то по-своему растут. Грубая на первый взгляд Шамара способна плакать над чьей-то бедой, способна сочувствовать… И хотя для неё в этой зоне нет ничего важнее её собственной необузданной любви, она и с этим чувством в итоге сумеет справиться.
Светлана Василенко и сама мастерски справляется с разрушением понятия единого зла. Зло и насилие в её повести не имеет постоянной величины. Всегда находится кто-то ещё злее и ещё сильней. Вот Долбинкина и Стукалкина, показывая Наташе, новенькой, Зинку Шамару, представляют её так: « Шалава. Блатная. Муж здесь на химии работает. Не связывайся.» И Шамара перед этой новенькой бравирует своей «крутизной» :
« Ты на химию приехала! Очки надень – здесь одни зэки, дура».
И казалось бы, ох, как жалко выглядит эта Наташа. Но в один момент всё переворачивается.
И эта удивительная способность автора – мгновенно менять состояния людей, ситуации, будто переворачивать и рассыпать карточные домики, а потом с завидной быстротой собирать их, перевоплощая прежнюю конструкцию в нечто совершенно новое. И вот уже ночью в комнате общежития. «Блатная», с которой лучше не связываться, сама, прячась на балконе, просит Наташу не выдавать её разъярённому Устину. И снова восхищает дивная особенность автора - поэтически рисовать даже самые немиловидные картины:
«Шамара сидела в бочке. Вода в бочке серебряная от луны. Голова Шамарина будто на блюде серебряном лежала.
С шумом вылезла, укроп сбрасывая».
И вот уже беспощадный, безжалостный урка Устин вдруг проявляет нежные чувства не к Шамаре, а к этой Наташе.
В автобусе Шамара смотрит, как Наташа уткнулась в давке в грудь Устина.
«Она смотрела на них, как там они смотрят друг на друга ранеными глазами, - и этой пытке не было конца»
И всё без переходных мостиков. Сама пластика прозаической канвы быстро меняется, не требуя объяснений. В моём восприятии она выглядит ассоциативно безупречной. Не перестаю восхищаться этими мгновенными перепадами ситуаций, этими качелями душевных, почти хищнических терзаний Шамары. Выкинула на помойку все вещи Наташи, книги… Оставила себе только её розовое платье. Будто кусочек любви Устина, перепавшей теперь Наташе, пытается примерить на себя… вернуть… И вот:
«Шамара в розовом платье бродит по двору Устина. Лодки лежат, яхта недостроенная.
- Устин, - позвала.
На дверях замок. Потрогала»
Да, там жестоко всё, грубо, страшно. Туда лучше не попадать. Там, как в жерле всё сминающего механизма… Какого-то немыслимого аттракциона судьбы. И откуда-то внутри меня появляется этот смех надсадный. Он застрял где-то в глубине горла и не может выкатиться. Будто смешно оттого, что жернова сейчас перемелют тебя… Перемелют вместе со всей твоей ненавистью и любовью.
« На дверях замок» - это уже как рефрен в неизбывности. А потом – эстрада. Как образ лицедейства. Сцена, после которой хочется в самолёт – и навсегда….
И откуда-то вдруг самолёт…
«Шамара в самолёт села – в «петлю Нестерова». Пустынно было. И ещё не вечер….Она уже не знала, где верх, где низ. Плыла в невесомости руками вперёд, прямо в багровое солнце, как в кровь, и эта сука кричала, прямо в уши кричала:
- Он тебя не любит!»
Как по лезвию обнажённых чувств. По качелям сумасшествия… Он её на расправу ведёт… А она даже сквозь свой подкожный страх всё рядом с ним, словно в какой-то особенной красоте видит:
«Лес был из акаций. И тень была потому ажурная, лёгкая, сквозная. По суровому лицу Устина нежно скользила.
- Иди, иди, - толкнул он её в спину.
Потом шли мёртвой берёзовой рощей. Белые трупы деревьев стояли.»
«Он меня любит?» - пожалуй, это единственный вопрос, который её бесконечно мучает. И всё мучает, где она нежные отношения Устина к Наташе видит. И, как в автобусе она, носом в его грудь уткнувшись… И как Устин с ней квас из одной кружки пьёт…
И силу негодования своей героини автор так же через взгляд её передаёт:
«Шамара подошла к ларьку, там в окошке белая дебелая купчиха сидит в кокошнике. На мир фарфоровыми глазами глядела. Вылезала из себя, как тесто из квашни.»
Но и дальше от взгляда своего не деться никуда. Снова взгляд этот упирается в одну саднящую точку.
Как «совсем сдурел: Наташу эту на руки взял» Благородная. Будто песню Лера пел…
Всё удержать пыталась. А поезд бесконечно уходил. Сквозь самые отчаянные ужасы уходил. И ушёл окончательно однажды. Как из страшной сказки ушёл… Только «петля Нестерова», которая обычно в вертикальной высоте свершается, сужается до окружности маленькой человеческой шеи. И становится теперь как бы незримой, обретая иной, метафорический смысл. Судьбоносная петля…
Да, жизнь она такая. Даже там, где на первый взгляд иллюзорно шёлковый воздух и золотой песок от рассыпавшейся здесь некогда «Золотой орды», всё равно сквозит инородное что-то. Орда рассыпалась, Но что-то осталось от неё и в этом струящемся воздухе, и в необузданности отношений и в дикости самой природы чувств. Но всё же, удивительно само осознание, что даже из дикости способна прорастать человеческая любовь.
«- Отдай Устина!» - просит Шамара тюремщика Макса. Мерзкий типаж – этот Макс. Но она готова на любое самопожертвование, лишь бы любимый ею человек оказался жив. Узнаёт, что кого-то поймали, убили… Что это вроде как Устин. В морг на опознание идёт. Отрешённая от всего земного. Сквозь дождь, будто сквозь жизнь идёт. От водителя Паши узнаёт, что Устина поймали. Значит, не мёртв, а в морге другой кто-то… И вот, через очищение невероятной болью пройдя, она уже другая. Солнечный ливень – как финал очищения. Остатки прежних страстей смыты, утекли. Она уже другая. Настоящая, прекрасная, нежная. Не «быдло», как называл всех зэчек тюремщик Макс. Она обо всём договорилась. Она всё устроила ради своего Устина, который уже и неё вовсе. Она уже на высоте настоящих чувств. Она уже осознала, что любовь – это не принадлежность. Это невозможно ни отдать, ни взять. Она смиряется с его чувствами к Наташе. Сердцем отпускает его.
«Попривыкла к темноте. Глянула: далёкой золотой змейкой поезд уходил, Устина уносил. Побрела дальше. На далёкий костёр. У костра Лера пел. Странное что-то, по-английски, разными голосами. Рядом хиппи сидели, песню проживали. Хиппи с кадыком сам с собой у костра танцевал. Шамара постояла, постояла и заплакала. Она их так всех любила, людей этих. Ей так тепло было. Ей так хорошо было, как только тогда, когда умрёшь, будет.»
«Умрёшь» - это опять же понятие метафизическое. В прежней дикой своей привязанности умрёшь. Для чего-то другого. И сама она уже другая. Другая, потому что сумела разорвать то, что больно и тяжело срослось, что невероятно мучило. Она не Шамара больше. Она - Зинаида Петровна. Человек!
И я поражаюсь, какой силой человеческого таланта, какой глубиной чувств обладает сама автор повести. Как умеет прекрасно написать о страшном. Как умеет развенчать это страшное и из всего наносного вывести своих лучших героев… вывести на свет их глубоко запрятанное - настоящее!