Есть в моей жизни старинный кореш –
его не встретишь на литтусовках,
его на днюхи постыдно брать и
не перетрёшь с ним за кофейком.
Он не фанат многолюдных сборищ,
он из других матерьялов соткан.
О нём не скажешь жене и братьям,
да я и сам с ним едва знаком.
Но если небо особо серо,
но если мысли невыносимы,
когда я поступью чемпиона
неотвратимо иду ко дну –
он ждёт, как Итака Одиссея,
он ждёт, как бомбочку Хиросима,
он ждёт, как грудь свою Гермиона,
он ждёт и верит, что я приду.
Когда последний фонарик вспыхнет,
когда ни похоть не пхнёт, ни прихоть,
когда осталось лишь встать и выпорх-
нуть, выстрелиться, как ружьё –
у дальней двери с табличкой «Выход»,
в аэропорте с табличкой «Выход»,
в конце тоннеля с табличкой «Выход»
стоит мой кореш. Стоит и ждёт.
Моя надежда, моя опора,
приют последний, сгоревший остов.
Мы в кровной связи – кровавый росчерк,
запястья связаны тетивой.
К нему приходишь в любую пору
(но чаще ночью, но чаще – в осень),
он наливает чего захочешь,
с меня лишь слёзы – на запивон.
И он потреплет меня за щёку,
откроет настежь окно проветрить
и разрешит покурить в гостиной –
я посчитаю вниз этажи –
он пригласит насовсем, с ночёвкой,
отвинтит в кране горячий вентиль,
наполнит ванну, что не остынет
и бритву свежую одолжит.
Диван застелен – атласный саван.
Стакан – с утра похмелиться – рядом.
Но я сбегу на рассвете тихо
и дверь захлопнется с улицы
с его проклятой табличкой «Выход»,
его паучьим крысиным ядом.
И, как всегда, остается сам он –
мой давний кореш.
Мой суицид.