XXXI.
Уж ярмарка закончилась и люди все ушли,
Почти все балаганы и палатки опустели;
Лишь часть зевак остались время провести,
У входа в кабаре назойливо шумели.
По трое, двое, неспеша, кто впопыхах,
Все расходились по своим домашним норам;
На сердце тишина, исчез напрасный страх,
Дошел до набережной я и вновь почуял волю.
Остановился пред театром погруженный в темноту,
Лишь слабый свет тускнел белесою луною;
Потушенные лампы погрузились в тишину,
Пропитывая улицы уныньем и тоскою.
Вдруг дева с крыльями вдали явилась мне,
Казалось все ей безразлично было на земле.
XXXI.
The booths were shut. The Fair was at an end,
And the crowd gone with multitudinous feet
Noisily home, or lingering still to spend
At Caf; doors or at the turn of the street
In twos and threes its laughter with good--night.
All turned to silence. Even my heart had peace
As, self--possessed and freed from its vain fright,
I found myself once more upon the quays.
I stopped before the theatre grown dark,
With its extinguished lamps and blank repose
A scene of melancholy sad to mark,
Made sadder too by the white moon which rose
Behind it virginal with vaporous wings,
Aloof and careless of all earthly things.