РОМАН-ХРОНИКА
Автор Анатолий Гордиенко
Анатолий Алексеевич Гордиенко(1932-2010), советский, российский журналист, писатель, кинодокументалист. Заслуженный работник культуры Республики Карелия (1997), заслуженный работник культуры Российской Федерации (2007).
Продолжение 22
Продолжение 21 http://www.stihi.ru/2020/01/05/3740
«Какие они, финны? Любят выпить. Детей не дерут, жён не колотят»
«30-31 января 1940 года.
Под вечер, как гром среди ясного неба, прилетели два ТБ. Они прошлись над нами, увидели крест из полос старой палатки, выложенный сапёрами между штабной землянкой и землянкой танковой бригады, и стали бросать ящики, тюки, коробки. Всё это сыпалось, как из рукава, и если падало на дорогу – разбивалось, а если в лес, то ещё ничего. Финны вначале молчали, а потом вдогонку самолётам залаяла одна зенитка, застрочил пулемёт.
Вняв мольбам Кондрашова и Кондратьева, Штерн наконец-то послал помощь. Мы думали, будут консервы, концентраты, соль, а оказалось: снаряды, патроны, медикаменты, газеты. Были еще палатки, лыжи. И лишь два десятка мешков сухарей. Половина из них при ударе о землю превратилась в порошок, в пыль. Двадцать мешков на такое скопище! Хорошо, если перепадёт хоть на один зуб. Кажется, их отдадут в медсанбат раненым.
Сегодня на термометре 18 градусов, терпимо.
В ночь пойду в секрет с пулемётчиками Тэнхо Нюгардом и спортсменом Борисом Косенко. Я буду помощником у Нюгарда, мы с ним договорились.
Не знаю, как я выдержу ночь на холоде. Всё во мне замёрзло, тело уменьшилось, кажется, даже голова скукожилась: невзирая на отросшие патлы, будёновка ёрзает во все стороны, приходится всё время держать ее откатанной, застёгивать на пуговки внизу. В зеркальце не гляжу — печальное зрелище: зарос, волосы будто смазаны солидолом. Бриться нет сил. Надо греть воду, надо мылить впалые щёки. Обмылок розового земляничного мыла похож на язык Жюля, он настолько мал, что каждый раз я его еле нахожу пальцем в казённой мыльнице с крохотной звёздочкой на крышке.
Как там мой верный Жюль, что у него сегодня в миске? Вот бы её сюда!
Странное, необычное ощущение — говорю ли я с кем-то, сижу ли у печки молча, пишу ли я — перед глазами одно и то же: жареная картошка с луком, со свиной отбивной, красный мамин украинский борщ, шипящая, вздутая на сковороде яичница, гречневая каша со шкварками, как любил отец. Потом вижу себя как бы со стороны: жарко, я возвращаюсь с пожни и пью холодное молоко прямо из глечика. Молоко течёт по шее, по груди. В животе такая пустота, что порой кажется: ничего там нет. Будто ночью во сне хирурги всё вырезали, убрали и желудок, и кишки за ненадобностью. Ловлю себя на том, что забыл о своей язве. Болей давно нет, уже, поди, около месяца. Точно сказано — нет худа без добра. Спирт крышечками не пью, держу на самый крайний случай. Это у меня самое дорогое — спирт и дневник.
Сейчас я пишу мало. Иногда, чтобы отогнать голод, а больше, чтобы не спать днём, перечитываю написанное, и мне многое не нравится; кажется, что писал не я, а какой-то другой человек. Невооружённым глазом заметна поспешность в построении фраз, скоропалительность суждений, недоговорённость. Последнее — не по моей вине. Не всё можно писать... Наш секрет безо всякого секрета, просто мы сменили других ребят. Светит месяц, и я видел, как они шли назад, не бежали бегом в тепло, а медленно, словно на ощупь, поплелись по проторенной стежке, почему-то широко, по-матросски ставя ноги. Последний хромал, опираясь на винтовку как на палку.
Итак, мы в снежной траншее. Перед нами стена, вал из плотного снега. В стене — широкая дыра, туда Нюгард приладил свой ручной пулемёт, по-хозяйски подложив под него старый рогожный куль, который всегда носит в вещмешке. Борис Косенко встал от нас метрах в двадцати, тоже с «Дегтярёвым». Моя задача: зарядить диски (я это сделал ещё в рогатуле Нюгарда), разложить их у бруствера, приготовить гранаты. Нам выдали не лимонки, а РГД — зелёные, с ручкой и рифлёной рубашкой. Гранаты я не люблю, они для меня потёмки, причём страшные потёмки. Всё мне кажется, что она может рвануть в руке, ещё до броска. Граната гипнотизирует, граната — какое-то чуждое для меня оружие.
Помимо обязанностей второго номера, я ещё и наблюдатель. У меня есть своё «окно», в которое я должен пялиться не отрываясь. Плохо одно — у меня слишком малый обзор, узкий сектор. Мне всё время казалось, что финны могут подползти слева или справа. Стоим час, два. Разговаривать как бы не положено, но если молчать, то можно заснуть. А это беда. Вглядываюсь и даже принюхиваюсь. Запах мёрзлого снега — как его описать? Тэнхо я знаю года два, познакомились на первенстве Петрозаводёска по прыжкам с трамплина, когда он, Аате Питкянен и Боря Носов стали героями города. Они летали, как ласточки, как стрижи перед грозой, все завидовали и гордились ими. Тэнхо работал плотником на судоверфи, член комсомольского бюро. Я написал о нём очерк для комсомольской газеты, и как выяснилось на днях, Тэнхо носит эту вырезку в кармане гимнастёрки вместе с фотографией любимой. Вот так, товарищ Климов! Значит, не зря хлеб едят журналисты. Ради этого стоит жить и бороться!
Тэнхо говорит с тем неописуемым ароматным акцентом, который я готов слушать и день, и ночь. Мне нравится его построение фраз, его неторопливость, нравится та значимость, которую он придаёт словам, он бережно подбирает их, как пианист трогает клавиши. Высокий, худой, большие рабочие руки. Он родился в Финляндии, в провинции Нурмес, а детство прошло у Скалистых гор в Америке. Пасли лошадей, играли в индейцев. Отец его, Вилхо, работал на ферме, вступил в компартию. Тэнхо, когда подрос, записался в комсомол. Решение отца было твёрдым: едем строить новую жизнь в Карелии, в свою республику, как говорили бойкие вербовщики. Продали многие вещи — костюм, велосипед, аккордеон, зато купили пилы, канадские топоры, дрель, сварочный аппарат.
Тэнхо в армию долго не брали — не отпускала судоверфь, но горком комсомола помог, и всё уладилось. Зачислили Нюгарда в разведбатальон 18-й дивизии. Ходкий лыжник, меткий стрелок, верный товарищ. Вернее нету. Как же так получается? Выходит, что я хвалю финнов, симпатизирую им? Финны — вот они, там; вот сейчас финн тёмной тенью появится на мушке моей трехлинейки. Какие они, финны? Когда я приезжаю в Таганрог, на родину предков, школьные дружки подначивают — у вас всего два финна в республике: Финкелыптейн и фининспектор. Мама всегда интересовалась: завелись ли у меня друзья финны? Дружок закадычный Толя Левданский, человек, любопытный до всего на свете, всегда меня донимает: что за люди, из какого теста?
«Они не из теста, они из серого дикого камня, — рассказываю я. — На первое место я бы поставил — трудолюбие. И ещё упорство, настойчивость. По-фински — «sisu». Работники надёжные в любом деле. За что ни возьмутся, всё сделают. Руки у них золотые, головы светлые, сердца... Какие у них сердца? Добрые? Не уверен. В сердце своё первого встречного не пускают. Лживые, вероломные? Нет. Жадные? Не уверен. Скорее экономные. Хитрые? Никоим образом. Молчаливые? Не все. Есть такие финны, что не умолкают весь день. Любят женщин? Любят, но как-то по-своему, сурово и без сентиментов, без французского целования дамских ручек и без польского теньканья шпорами. Любят выпить? Ещё как! И нашему русскому Ивану тут надо крепко глядеть, чтобы не обскакали. Могут и полведра водки выпить. Это, пожалуй, единственное, что нас роднит. Но и пьют они тоже на свой лад, напиваются медленно и верно, тихо и без рукосуйства. Детей не дерут, жён не колотят».
Продолжение в следующей публикации.